Борис Аверин - Владимир Набоков: pro et contra

• Название: Владимир Набоков: pro et contra
• Автор: Борис Аверин
• Издательство: Русский Христианский Гуманитарный Институт
• Жанр: Критика
• Год: 1999
• ISBN: 5-88812-058-8

В первый том двухтомника «В. В. Набоков: pro et contra» вошли избранные тексты В. Набокова, статьи эмигрантских критиков и исследования современных специалистов, которые могут быть полезны и интересны как для изучающих творчество В. Набокова, так и широкого круга читателей.

---

Главная причина, коренная причина, я думаю, в том, что любое окружение, не являющееся копией моего детства, не удовлетворило бы меня. Я никогда не смогу найти точное соответствие своим воспоминаниям — так зачем и беспокоить себя безнадежными приближениями? Есть еще несколько особых причин: например, фактор стремительного движения, привычка к стремительному движению. Я с такой силой вылетел из России, с такой жестокой силой возмущения, что так с тех пор и качусь. Правда, я докатился и дожил до того, что стал аппетитной штучкой, «полным профессором», но в душе навсегда остался тощим «гастролирующим лектором». Несколько раз говорил себе: «Вот, хорошее место для постоянного дома» — и тут же слышал грохот обвала, уносящего сотни отдаленных мест, которые я бы разрушил самим актом поселения в одном определенном уголке земли. И наконец, меня не очень интересует мебель, столы, стулья, лампы, ковры и все такое — наверное, потому, что мое роскошное детство научило меня относиться с насмешливым неодобрением к любой слишком искренней привязанности к материальному богатству. Вот почему я не почувствовал ни сожаления, ни горечи, когда революция уничтожила это богатство.

Вы прожили двадцать лет в России, 20 лет в Западной Европе и 20 лет в Америке. Но в 1960, после успеха «Лолиты», вы перебрались во Францию, а потом в Швейцарию и с тех пор не возвращались в США. Означает ли это, что, несмотря на ваше самоопределение как американского автора, вы считаете свой американский период законченным?

Я живу в Швейцарии по чисто личным причинам — семейным и также некоторым профессиональным — например, определенные изыскания, нужные для определенной книги. Я надеюсь очень скоро вернуться в Америку — обратно к ее библиотечным полкам и горным перевалам. Идеальной обстановкой была бы абсолютно звуконепроницаемая квартира в Нью-Йорке, на последнем этаже — чтобы сверху никто не ходил и ниоткуда не слышалось легкой музыки; и бунгало на юго-западе. Иногда я думаю, что было бы забавно снова украсить собой какой-нибудь университет, жить и писать там, но не преподавать, или, по крайне мере, не преподавать регулярно.

Тем временем вы ведете уединенную жизнь — и отчасти сидячую, как все говорят, — в вашем номере в отеле. Как вы проводите время?

Зимой просыпаюсь около семи: будильником мне служит альпийская клушица — большая, блестящая черная птица с большим желтым клювом — которая навещает балкон и издает очень мелодичное кудахтанье. Некоторое время я лежу в постели, припоминая и планируя дела. Около восьми — бритье, завтрак, тронная медитация и ванна — в таком порядке. Потом до второго завтрака я работаю в кабинете, прерываясь на небольшую прогулку с женой вдоль озера. Практически все знаменитые русские писатели девятнадцатого века бродили здесь. Жуковский, Гоголь, Достоевский, Толстой — который ухаживал за горничными в ущерб здоровью — и многие русские поэты. Впрочем, то же можно сказать о Ницце или Риме. Второй завтрак около часа дня, и к половине второго я снова за письменным столом и работаю без перерыва до половины седьмого. Потом прогулка к газетному киоску за английскими газетами, и обед в семь. После обеда никакой работы. И около девяти в постель. Я читаю до половины двенадцатого, и потом до часу ночи борюсь с бессонницей. Примерно дважды в неделю у меня бывает хороший длинный кошмар с неприятными персонажами, импортированными из ранних снов. Они появляются в более или менее повторяющейся обстановке — калейдоскопическое сочетание разрозненных впечатлений, фрагменты дневных мыслей и безотчетные механические образы, которым явно не хватает каких-либо фрейдистских тайных или явных смыслов, но зато они исключительно похожи на проплывающие по изнанке век фигуры, которые видишь, когда от усталости закрываешь глаза.

Интересно, что знахари и их пациенты, никогда не указывали на это простое и абсолютно удовлетворительное объяснение сна. Правда ли, что вы пишете стоя и что вы пишете от руки, а не на машинке?

Да. Я так и не научился печатать. Я обычно начинаю день за чудесной старомодной конторкой в моем кабинете. Позже, когда сила тяготения начинает кусать меня за икры, я устраиваюсь в удобном кресле рядом с обычным письменным столом; и наконец, когда сила тяжести начинает карабкаться вверх по спине, я ложусь на диван, стоящий в углу моего маленького кабинета. Это приятно, как движение солнца. Но когда я был молод, в двадцать и тридцать лет, я часто целый день оставался в постели, куря и сочиняя. Теперь все изменилось. Горизонтальная проза, вертикальные стихи, и сидячая схолия путают определения и портят аллитерации.

Можете ли вы нам еще что-нибудь рассказать о творческом процессе, порождающем книгу, — может быть, вы прочтете наугад несколько заметок или отрывков из книги, над которой сейчас работаете?

Определенно, нет. Зародыша не следует подвергать исследовательской операции. Но я могу сделать другое. В этой коробке находятся карточки с заметками, которые я делал более или менее недавно и не использовал в «Pale Fire». Это стайка отверженных. Вот, пожалуйста. «Селена, луна. Селенгинск, старый город в Сибири: город, откуда запускают ракеты на Луну»; «Berry: черная шишка на клюве лебедя-шипуна»; «Dropworm: гусеничка, висящая на нити»; «В „The New Bon Ton Magazine“, том пять, 1820, стр. 312, проститутки определяются как „городские девушки“»; «Сны юности: забытые брюки; сны старости: забытые зубные протезы»; «Студент объясняет, что, читая роман, он любит пропускать некоторые абзацы, „чтобы составить собственное представление о книге и не попадать под влияние автора“»; «Напрапатия — самое уродливое слово в языке».

«И после дождя, на унизанных каплями проводах, одна птица, две птицы, три птицы, — и ни одной. Грязные шины, солнце»; «Время без сознания — низший животный мир; время и сознание — человек; сознание без времени — некое высшее состояние»; «Мы думаем не словами, а тенями слов. Ошибка Джеймса Джойса в его в остальном прекрасных умственных монологах состоит в том, что он слишком обременяет мысль словами»; «Пародия на вежливость: это неподражаемое „Пожалуйста“ — „Пожалуйста, пришлите мне ваш чудесный…“ — так фирмы по-идиотски обращаются к самим себе на напечатанных открытках, предназначенных для того, чтобы люди заказывали у них товары»…

«Наивное, непрекращающееся чирик-чириканье цыплят в унылых ящиках поздно, поздно ночью на пустынной, туманной от мороза железнодорожной платформе»; «Заголовок бульварной газеты „TORSO KILLER MAY BEAT CHAIR“[65] может быть переведен как „Celui qui tue buste peut bien battre une chaise“»[66] «Разносчик газет, вручая мне журнал с моим рассказом: „Вижу, вы пробились на обложку“». «Падает снег, молодой отец на прогулке со своим крохотным ребенком, носик как розовая вишня. Почему это отец или мать мгновенно говорят что-нибудь своему ребенку, если незнакомец ему улыбается? „Конечно“, — отвечает отец на вопросительное журчание младенца, которое продолжается уже некоторое время, и безответно продолжалось бы в тихо падающем снегу, если бы я проходя не улыбнулся»; «Пространство между колоннами — темно-синее небо между двух белых колонн»; «Названия населенных пунктов на Оркнейских островах: Papilio[67]»; «He „Я тоже жил в Аркадии“, а „Я, — говорит Смерть, — есть даже в Аркадии“ — надпись на могиле пастуха» («Notes and Queries», 13 июня 1868, стр. 561); «Марат собирал бабочек»; «С эстетической точки зрения, солитер несомненно является нежелательным нахлебником. Беременные сегменты часто выползают из анального канала человека, иногда цепочкой, и, говорят, бывали причиной неловкости в обществе». (Ann. N. Y. Acad. Sci. 48: 558).

Что вдохновляет вас на запись и собирание таких разрозненных впечатлений и цитат?

Я знаю только, что на очень ранней стадии развития романа у меня появляется потребность запасать соломинки и пух и глотать гальку. Никто никогда не узнает, насколько ясно птица представляет себе, и представляет ли вообще, свое будущее гнездо и яйца в нем. Когда я после вспоминаю ту силу, которая заставляла меня записывать правильные названия вещей или их размеры и оттенки еще до того, как мне на самом деле понадобились эти сведения, я склонен думать, что то, что называют, за недостатком лучшего термина, вдохновением, уже действовало, молча указывая на то или другое, заставляя меня собирать известные материалы для неизвестного строения. После первого потрясения узнавания — неожиданного чувства «вот то, о чем я напишу» — роман начинает расти сам по себе; процесс идет только в сознании, не на бумаге; и чтобы знать, какой стадии он достиг в каждый конкретный момент, мне не нужно осознавать каждую конкретную фразу. Я чувствую внутри себя некий тихий рост, развитие, и я знаю, что все детали уже там, что на самом деле я ясно увижу их, если вгляжусь повнимательнее, если я остановлю эту машину и открою ее внутренние отделения; но я предпочитаю ждать, пока то, что мы приблизительно называем вдохновением, не закончит эту работу за меня. И наступает момент, когда мне изнутри сообщают, что все произведение готово. Теперь мне нужно только записать его карандашом или ручкой. Поскольку это готовое произведение, слабо освещенное в моем сознании, можно сравнить с картиной и поскольку не нужно последовательно двигаться слева направо, чтобы правильно воспринять ее, я могу направить свой фонарик на любую часть или частицу картины, когда стану описывать ее на бумаге. Я не начинаю роман с начала. Я не дохожу до третьей главы прежде, чем до четвертой. Я не двигаюсь покорно от одной страницы к другой по порядку. Нет, я выбираю то тут кусочек, то там, пока не заполню на бумаге все пустоты. Вот почему я люблю писать рассказы и романы на карточках и нумерую их позже, когда все закончено. Каждая карточка переписывается много раз. Примерно три карточки составляют одну машинописную страницу, и когда наконец я чувствую, что представлявшаяся мне картина скопирована так точно, как только физически возможно, — всегда остается несколько незаполненных участков, к сожалению, — тогда я диктую роман жене, которая печатает его в трех экземплярах.