Владислав Егоров - Путь к вершине

• Название: Путь к вершине
• Автор: Владислав Егоров
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Юмористическая проза
• Год: 1988
• ISBN: 5-265-00544-7

Герои многих произведений Владислава Егорова — наши современники, «воспитанные» недавней эпохой застоя и показухи. Их деяния на поприще бюрократизма и головотяпства стали предметом пристального внимания писателя. Его творческую манеру отличают социальная значимость и злободневность, острота сатирического мышлении, парадоксальность сюжетных построений, широкий диапазон иронии — от добродушного юмора до едкого сарказма.

---

Вот после этой драки и высказал Николай Иванович Ноготкову те самые слова, в которых предвидение заключалось.

— Не надоело тебе, гражданин Ноготков, жить не но-людски? Ведь ты же звание члена нашего общества позоришь. Народ образцы трудового энтузиазма показывает, а по твоей вине драки в это время происходят. Кто же тебя уважать будет, если ты то пьешь, то скандалишь…

Ноготков, как всегда, сидел потупившись, только кивал головой в знак согласия.

— Вот киваешь, — продолжал Николай Иванович, распаляясь, — а нет чтоб действительно за ум взяться, жизнь перестроить. Ты, по моим данным, полгода уже как с гражданкой Чекрыжовой сошелся, а почему отношения не оформляешь?

— Чувства проверяем, — смущенно вставил Ноготков.

— А чего проверять? Не маленькие, — в голосе Николая Ивановича зазвучали наставительные нотки, — Евдокия женщина видная. Характер, известно, у нее не рафинад, но и ты ей не подарок. А то б поженились, глядишь, и будущее поколение произвели бы. Человек, ведь он живет на земле, чтобы след оставить, намять по себе добрую. Вот возьми меня. Почему я в президиумах сижу? Потому что люди уважают. Ты вот с зеленым змием дружбу водишь, а я в твои годы активным селькором был. И колхозом мне руководить доверяли, и вот сейчас сельсовет возглавляю. Сын в танковых частях служит, дочь кооперативный техникум заканчивает. Мне и умирать легко будет, знаю — люди добром вспомнят. А о тебе какая память останется? Как ты сам-то поведение свое оцениваешь?

Известно как, — нехотя выдавил Ноготков.

— Отрицательно, что ли? — добивался четкого признания Николай Иванович.

— Отрицательно, — промямлил Ноготков.

— А надо, чтоб положительно, — с какой-то даже задушевностью сказал Николай Иванович, — Ты ведь, Федор, с деревом обращаться умеешь. Так вот, вместо того чтобы глушить ее, проклятую, выжег бы портрет кого-нибудь из членов правительства или вон Джавахарлала Неру. Радио сообщало: один токарь, из Жмеринки кажется, выжег и телеграмму благодарственную получил.

— Это кому какой талант даден, — глубокомысленно вздохнул Ноготков. — Вот когда я в госпитале лежал, у нас в палате выздоравливающих был один сапер Витька Куракин, так тот что умел. Стакан граненый на спор разжевывал. Хрумтит стеклом, нас всех аж мороз по коже, а он, паразит, ни разу не порезался даже. Была, значит, такая у него особая способность организма, для других недоступная.

Николай Иванович историю про сапера выслушал заинтересованно, по когда умолк Ноготков, укоризненно покачал головой:

— Эх, Федор, Федор! И живешь ты несуразно, и байки у тебя поэтому несуразные. И, помяни мое слово, помрешь несуразно.

Так и случилось, как Николай Иванович напророчил. Но сначала он сам помер. А до этого много еще было меж ними конфронтаций, обо всех не расскажешь. Но напоследок нужно воспроизвести еще один эпизод, том более что в нем верх одержал Николай Иванович.

В декабре пятьдесят девятого или в январе шестидесятого ездил Ноготков в город за столяркой. Привез рамы и двери в целости-сохранности, а еще какую-то здоровенную корягу прихватил. Недели три с ней возился, все обстругивал ее чего-то, а потом отволок на школьный двор. Учительница рисования Тамара Васильевна, молоденькая, только из училища, даже спасибо ему сказала. Ваша работу, говорит, Федор Игнатьевич, напоминает мне Коненкова. А Ноготков такой фамилии и сроду не слыхал, да и корягу обстругал, убежден был Николай Иванович, с какой-то тайной пакостью.

— Что у тебя скульптура изображает? — допытывался о» у Ноготкова.

— А что видите, то и изображает. — отвечал тот.

— Это не ответ, — кипятился Николай Иванович. — Вон Алексея Прохорова дочка Лариска сказала мне, что это будет Илья Муромец. А какой же это Илья Муромец, если у него уха одного нет и нос на сторону свернут?

Ноготков объяснений никаких не дал, только рукой махнул. А Николай Иванович, когда мимо школы проходил, всякий раз при виде ноготковской коряги какое-то неудобство внутри испытывал, вроде изжоги. И не зря. Открыл он однажды свежую газету, а там все разъяснено.

— Тьфу ты, — даже сплюнул Николай Иванович, — чувствовал ведь: не скульптура это у Ноготкова, а абстракция. Слова только такого не знал.

И опять распекал Николай Иванович Ноготкова за пропаганду чуждых нам идей в области искусства. И опять Ноготков вынужден был с ним согласиться.

После этого пришел Николаи Иванович домой радостный, довольный, рассказал про свою очередную победу над Ноготковым жене Ольге Григорьевне, плотно, с аппетитом поужинал и лег спать. Жена посуду вымыла, разделась, свет погасила. Подвинься, говорит. А он не шевелится. Она до него дотронулась, а он уже холодный.

— Значит, хороший человек был, раз легкую смерть принял, — утешали вдову соседки.

Похоронили Николая Ивановича не на кладбище, за рощицей оно располагалось, а в километре примерно от поселка — на солончаковом холме, который из-за плохой почвы не распахивали. Дело в том, что, за полгода примерно до своей смерти, выступил Николай Иванович на совхозном активе с инициативой делом ответить на соответствующие решения и у себя в «Первомайском» тоже основать свой Пантеон. И место даже конкретное указал — этот самый холм.

И вот, когда умер Николай Иванович, директор совхоза Гришанов Арнольд Андреевич, племянник Сергея Александровича Удодова, вспомнил про это его предложение и дал добро: «Товарищ Елагин был человек достойный, всеми уважаемый, с него и начнем». И из совхозной кассы выделил еще двести рублей на памятник (по-нынешнему — двадцать).

На похороны Николая Ивановича пришел весь поселок, пять человек выступило и среди них даже один товарищ из района. В общем, достойно проводили человека в последний путь.

Ну, а когда вдова на поминках поинтересовалась, кто памятник-то будет ставить, директор руками развел: «Некому, кроме Ноготкова. Хоть они, знаю, и не очень дружили, да только ведь он у нас один по этой части. И сожительнице своей Чекрыжовой крест он делал, и деду Сашку. Но тут, конечно, не крест надо, а какое другое сооружение, чтоб отражало оно участие усопшего в освоении целины».

Делать нечего, пошла вдова к Ноготкову. Тот кобениться не стал. Сделаю, говорит. Только ты, упрашивает вдова, сделай на совесть, а то и проследить за тобой не смогу — дочка в Рязань меня к себе забирает. Не волнуйтесь, пообещал Ноготков, сделаю по первому разряду.

И соорудил он, значит, такой памятник. Из цемента — не меньше трех больших мешков ушло на это — слепил глыбу, вроде бесформенную, а вдуматься, означающую пласт земли, а в нее всадил сверху лемех плуга. Сделан тот был из нержавейки и в два раза больше обычного. Когда памятник-то стали рассматривать, так вспомнили, что лемех на пятилетний юбилей совхоза подарили шефы с машиностроительного завода. Экспонат передали в сельсовет, а когда сельсовет в новое помещение переехал, так, видно, и забыли его в мазанке деда Сашка. Вот Ноготков и приспособил эту железяку к делу.

Только не до конца он все-таки довел памятник. Самую малость не успел сделать — табличку с обозначением Николая Ивановича. О ней потом никто и не вспомнил за повседневными заботами. Родные, конечно, могли б побеспокоиться, да они в «Первомайском» больше не объявлялись. Ольга Григорьевна, наверное, сама вскорости померла, а сыну или дочери тащиться в такую даль, видно, резона не было.

…А умер Федор Игнатьевич Ноготков, как и предсказывал Николай Иванович, смертью нелепой и постыдной. Пропивал он те двести рублей, что выданы ему были на памятник. В одиночку пьянствовать у него не было правила, поэтому на сей раз совратил он тракториста Алеху Прохорова — и, как говорится, прямо на рабочем месте: тот силос трамбовал. Выпили крепко. Ну, Алеха — помоложе, домой спать пошел, а Ноготкова тут же свалило.

Ночью ветер холодный подул, а он, видно, чтоб от него укрыться, сзади трактора свернулся клубочком. Алеха же мужик сознательный, совесть у него заговорила, что работу недоделал, вот он, как проснулся — ни свет ни заря, так и побежал к своему трактору. Завел мотор, залез без всякой оглядки в кабину и для началу задний ход дал. Ведь и мысль такая не могла ему в голову прийти, что собутыльник вчерашний устроится на силосе спать. Как человека раздавил, Алеха даже и не заметил. Только когда разворот уже сделал, смотрит — из кукурузных стеблей рука растопыренная торчит. Выскочил он из кабины, нагнулся, а на пальцах наколото: «Сема», тут ему все и стало ясно.

Хоронили Ноготкова малолюдно и без речей, на старом кладбище, рядом с дедом Сашком. Поставили в изголовье фанерную пирамидку. Да, видно, слепили ее кое-как, без души. Через какой-нибудь год пришла она в негодность, а потом и вовсе исчезла, — наверное, ребятишки употребили для костра.

Но тень от большущего дубового креста с могилы деда Сашка, когда солнце клонится к закату, падает и на соседний холмик.