Владимир Голышев - БАРНАУЛЬСКИЙ НАТАРИЗ

• Название: БАРНАУЛЬСКИЙ НАТАРИЗ
• Автор: Владимир Голышев
• Жанр: Драматургия

От автора:

...Начиналось всё довольно безобидно: я - политпублицист, политаналитик и политтехнолог с почти десятилетним стажем - решил сменить профессию. Стал выбирать тему для бурного старта на стезе драматургии. На поверхности лежал Распутин. «То, что доктор прописал! – обрадовался я. – Люди любят про секс и политику». Скачал кое-какие справочные материалы из интернета, решил посвятить им день-два (чтобы «быть в теме»), а посвятил два года...

«Барнаульского натариза» я начал писать года через полтора – когда образы старца, императорской четы, Вырубовой и Феликса окончательно оформились. Я давно уже поставил точку, но оторваться от мемуаров, переписки и прочих текстов, имеющих отношение к Распутину и его окружению, еще долго не мог. Сейчас в моей голове - длинный роман, в котором все тайное становится явным, и все сестры получают по серьгам. «Барнаульский натариз» - это несколько сцен, дающих исчерпывающее представление о том, каким этот роман будет, когда я его напишу.

---

Гермоген что-то шепчет Феофану. Тот кивает, встает и уходит.

Гермоген: Прости, Григорий, Христа ради! Не распознал я с налету душу твою!

(Помощнику) Тащи поднос! Да поширше – чтобы сервиз чайный на полдюжины персон входил! (подмигивает) Соберем, брат, тебе капиталец!

Секретарь приносит большой серебряный поднос с ручками.

(торжественно) Вот тебе первый вклад!

Достает из кармана рясы несколько смятых купюр большого достоинства и добавляет к ним так и не поцелованный Распутиным золотой крест с массивной цепью.

(спохватывается) Ой, вру! Ты ж от Сергия. Он у нас сух, да не прижимист. Дал, небось.

Распутин лезет за пазуху и демонстрирует сергиевы купюры.

Распутин: Глядит ко. Во как раскошелился! (лукаво) С пониманием человек.

Илиодор (подкладывая на поднос несколько новеньких серебряных рублей, торжественно): Ты, Григорий, в начале большого пути. Проникнися сущностью момента. Великий подвиг тебе предстоит – аристократию малахольную за жабры брать будем (показывает, как именно берут за жабры). От так! Чтоб не выпорхнула!

Гермоген (патетически): Апостольская нива тебя Григорий ждет. Побелели колосья-то. Налились.

Появляется Феофан в сопровождении княжон-черногорок. За ними следом идут мужья – великие князья Петр Николаевич и Николай Николаевич. Обе княжны говорят с сильным балканским акцентом. Стана владеет русским языком несколько лучше, чем Милица.

Илиодор (торопливо): Только смотри голову не потеряй, когда вознесешься. Помни, к чему призван. И кем…

Гермоген и Илиодор уходят.

Сцена третья.

Там же. Феофан подводит к Распутину княжен-черногорок.

Феофан: Позволь представить тебе, Григорий: Стана и Милица – супруги великих князей. Мои духовные чада. Глубоко интересуются религиозными вопросами.

Стана (высокопарно): Помолись о наших грешных душах, брат во Христе.

Милица (поясняет, обращаясь к публике): Во Христе все друг другу, как из одной семьи.

Распутин молча сгребает Стану в охапку и троекратно смачно целует в щеки.

Распутин (весело): Ух ты, кака́ черке́шенка у меня!

То же самое делает с оторопевшей Милицей.

Уж и не знаю: которая из вас краше, сестрицы мои!

Распутин садиться и, ничуть не теряя веселости, вопросительно смотрит на присутствующих. Княжны застыли, как парализованные. Феофан потрясен едва ли не больше, чем они. Князья стоят с раскрытыми ртами.

Распутин (мнется): Вы простите, девицы красные, мож я чего не понял. Сказано ж "брат". Вот я по простоте и… Или в вашей земле братьёв не особо жалуют?

Первой выходит из оцепенения Стана. Она на всякий случай крепко берет Николая Николаевича под руку и хладнокровно комментирует происшедшее в своей "фирменной" высокопарной манере.

Стана: Низкий тебе поклон за науку, Григорий! (мужу) Мы давно уже привыкли употреблять некоторые святые для всякого христианина слова, не сообразуясь с их изначальным значением. И только святая душа, не поврежденная грехом, имеет способность слышать всякое слово в его первозданности.

Милица поняла мысль сестры и сходу подхватывает.

Милица (поясняет, обращаясь к публике): "Брат" – это слово Божества! Как мы не умеем помина́ть сколько много оно накладывает на нас!

Наконец доходит и до мужей.

Николай Николаевич (с громким раскатистым хохотом "старого солдата"): Ну ты, брат, задал нам перцу! Дай-ка я тебя…

Обнимает Распутина и смачно целует его три раза.

(брату) Петр, давай. Не мандражируй!

Петр Николаевич обнимает Распутина и с легкой гримасой брезгливости осторожно касается своей щекой его щеки.

Николай Николаевич (подбадривает): Давай, давай! Не отравишься…

Единственный, кто не принял такого объяснения – Феофан. Он явно смущен – переминается с ноги на ногу, треплет бороду, в сторону Распутина старается не смотреть. Феофан мучительно ищет удобоваримое объяснение увиденному. В итоге, опустив глаза и заикаясь, говорит то, во что сам не верит.

Феофан: Из святоотеческой письменности известны случаи, да… Бывало, что поведение подвижников высокой духовной жизни смущало неподготовленных людей… Но это было для их же пользы… их же пользы…

Неуверенно благословляет собрание, неловко кланяется и, не прощаясь, уходит. На него никто не обращает внимания. Все возбуждены и взволнованы происшедшим. Петр Николаевич, успешно пройдя "экзекуцию", расслабился, сел на стул нога на ногу, извлек и изящного портсигара папиросу и принялся стучать мундштуком по коробке. В качестве моральной компенсации за пережитое он решил затеять полемику с Распутиным, в которой рассчитывает легко победить.

Петр Николаевич (Распутину): Ну а как быть со словом "раб"? Говорят же "раб Божий". Получается, православных следует прижигать калёным железом и в цепях отправлять на галеры (прыскает).

Распутин: Тут штука не в том, что "раб". Тут главно дело – "Божий".

Берет стул. Усаживается напротив оппонента.

Вот ты, ми́лай, небось, мнишь, что сам себе господин?

Петр Николаевич (с вызовом): Отчего же, я закон о престолонаследии вполне признаю и первенство племянника своего Николая Александровича отнюдь не оспариваю. В каком-то смысле, я, (мнется) как и все подданные Российской империи, его, Николая Александровича, если хотите (мнется)… Да, "раб".

Николай Николаевич заерзал на своем месте – вроде как, засобирался вставить свое веское слово в заявление брата, но в последний момент передумал.

Распутин (насмешливо): Да нет, ми́лай. Господ у тебя – что грязи в распутицу. И кажный власть над тобой имеет поболе племя́нниковой. Вот хоть папироска энта (кивает на папиросу в руке великого князя).

Петр перестает стучать мундштуком по портсигару и нервно крутит папиросу в пальцах, будто силится разглядеть – где в ней затаился его господин.

Ответь: ты папироске нужо́н? Сунь ее в коробку к остальным. Возопиёт папироска: мол, "достань меня, мой господин, житья мне без тебя нету"? А вот ты (тычет ему в грудь пальцем) без папироски не проживешь. Отобрать у тебя эти – в табачную лавку побежишь новые купишь. Вот ты и получаешься – раб папироски. И таких господ у тебя… (машет рукой) И энти бумажки цветови́дные (кивает на поднос с деньгами). И поспать после обеда. И кажное блюдо в этом обеде. И где тебе стоять при параде – рядом с племяшем аль на задворках.

При упоминании парада Николай Николаевич снова заерзал на своем месте, явно приняв этот пример на свой счет.

Ко всему сердцем прикипел. Всему "раб".

Распутин подсаживается вплотную к Петру Николаевичу и резко меняет тон. С этого момента начинается "распутинская терапия" – он вводит пациента в транс специфической напевной ласковостью своей речи.

А ведь худое дело – рабство. "На река́х Вавилонских седо́хом и пла́кохом". И осла́бы нет. Другие тя препоя́сают и ведут иде́же не хо́щеши бЫти… Одно рабство сла́дко – Бо́гови порабо́тать. То ж – не изверг с бичом, а родитель. Отец предобрый. От него вся блага́я исходит. Я вон бате свому Ефиму послу́шествую непрекословно, хоть ндрав у него со́лон, а кулак – узлова́т. Ласко́ты от него много ль видал? А тычков да заушений – в избытке. И по сию пору он мой первейший хулитель. Однако ж власть его родителева при нем – и мною он за нее завсегда почтен бывает. Как же я, господство Ефима Распутина – отца телесного – над собой признавая, Отцу Небесному буду не "раб"?

Петр Николаевич застыл с папироской в руках и, кажется, лишился дара речи, полностью захваченный баюкающим речевым потоком "целителя".

Оно, конечно, гордое ухо слово "раб" задева́т. Ежели образованный, при капитале, да из вышних. А ты не мельтеши, голуба́ душа. Вникни. Гордость твоя – она ж тоже госпожа неласковая. Уж не раб ли ты гордости своей? Не верти́т ли она тобой, что дитё свистулькой? Нешто гордость твоя выше, чем Господь Вседержитель – душ наших владыка и во всяком деле поспе́шник скорый? Вот ведь кака штука получается: вроде "раб", а выходит – свободный от всякого суетного господства. От той же папироски злосмрадной. Говорим: "раб Божий", а выходит: "раб только Божий". И больше ничей. (ласково) Давай, ми́лай, дымелки-то свои.