Д. Томас - Вкушая Павлову

• Название: Вкушая Павлову
• Автор: Д. Томас
• Издательство: Эксмо
• Жанр: Современная проза
• Год: 2003
• ISBN: 5-699-01739-9

От автора знаменитого «Белого отеля» — возврат, в определенном смысле, к тематике романа, принесшего ему такую славу в начале 80-х.

В промежутках между спасительными инъекциями морфия, под аккомпанемент сирен ПВО смертельно больной Зигмунд Фрейд, творец одного из самых живучих и влиятельных мифов XX века, вспоминает свою жизнь. Но перед нами отнюдь не просто биографический роман: многочисленные оговорки и умолчания играют в рассказе отца психоанализа отнюдь не менее важную роль, чем собственно излагаемые события — если не в полном соответствии с учением самого Фрейда (для современного романа, откровенно постмодернистского или рядящегося в классические одежды, безусловное следование какому бы то ни было учению немыслимо), то выступая комментарием к нему, комментарием серьезным или ироническим, но всегда уважительным.

Вооружившись фрагментами биографии Фрейда, отрывками из его переписки и т. д., Томас соорудил нечто качественно новое, мощное, эротичное — и однозначно томасовское… Кривые кирпичики «ид», «эго» и «супер-эго» никогда не складываются в гармоничное целое, но — как обнаружил еще сам Фрейд — из них можно выстроить нечто удивительное, занимательное, влиятельное, даже если это художественная литература.

The Times

«Вкушая Павлову» шокирует читателя, но в то же время поражает своим изяществом. Может быть, этот роман заставит вас содрогнуться — но в памяти засядет наверняка.

Times Literary Supplement

В отличие от многих других британских писателей, Томас действительно заставляет читателя думать. Но роман его — полный хитростей, умолчаний, скрытых и явных аллюзий, нарочитых искажений — читается на одном дыхании.

Independent on Sunday

---

— Он хороший. Хороший человек.

Озадаченная Анна бормочет:

— Да. Сэм мне нравится.

Она проводит губкой по моему телу. Это касание бесконечно мягко и нежно; но боль опять так сильна, что мне кажется, будто Анна скребет по моей коже бритвой. В ее глазах страх: она боится, что я попрошу у нее позволения умереть сегодня.

— Шур, — шепчу я.

— Да, он уже идет.

— Анна, никому не говори, что мне кололи морфий. Разве что в самом конце.

Я пытаюсь отключить сознание от болевых центров — как оно отключено от зародыша в матке, — чтобы поразмышлять о тех скандальных событиях, что узнал от Самуила. Я представляю себе эту свадебную церемонию восемьдесят три года назад. Скорее всего, в Вене. Я смотрю на радостное торжество глазами Марии, жены Эмануила. Ей всего девятнадцать, но она уже мать и беременна во второй раз. Она видит разрумянившуюся, сверкающую невесту в белых шелках под фатой, видит своего свекра в белом одеянии, чтобы не забывал о смерти и Судном дне. Он вступает под балдахин, который держат четверо мужчин. Мария радуется происходящему: все это так отличается от скучной атмосферы Фрайберга и повседневности. Она искоса поглядывает на Эмануила, и тот улыбается ей в ответ, вскидывая брови в добродушном смешке. Она сжимает его руку.

Раввин произносит благословение над чашей с вином, которую потом протягивает Якобу и Амалии. Немолодой, но все еще красивый жених надевает колечко на палец Амалии и произносит слова: «Зри, ты священна»{43}. Старый раввин читает текст брачной церемонии. Мария смотрит на родителей невесты. У них торжественный, но и счастливый вид.

Но все это ложь; извращение, страшный грех. Отец, можно сказать, женится на своей дочери, ну по меньшей мере на любовнице сына. Сын спит с женой собственного отца. Как же это я ничего такого не почувствовал? Почему вся семья настойчиво отрицала существование Ребекки? И о Салли, о его первой жене, никогда не упоминалось. Я не знаю, когда она умерла и отчего. Никого из нас это не интересовало. Я вспоминаю дядю, поднимающего тост в честь моих родителей (моих родителей!) в какую-то годовщину и с улыбкой цитирующего изречение из Талмуда, гласящее, что для мужчины вторая жена — это та, которую он заслужил, а Якоб заслужил лучшую!

И тут я начинаю вспоминать нечто еще более неприятное. Только что Брейер возбужденно рассказал мне о своей пациентке Берте Паппенхейм, у которой помимо прочих жутких немочей были парализованы три конечности. Вроде бы благодаря откровенным беседам с ним она излечилась. Посвежевший после хорошего обеда, горячей ванны, в чистом белье, выданном мне божественной Матильдой Брейер (в честь которой я потом назову свою первую дочь), я несусь домой и взбегаю по лестнице. Отца я нахожу в его кабинете, он, как обычно, погружен в чтение Талмуда. Я торопливо объясняю, что мне нужно, прошу позволить мне загипнотизировать его. Поставить научный эксперимент, необходимый для моей карьеры. Он, как и всегда, рад мне помочь; моя монография по афазии заняла почетное место на его полках для священных книг. Он хорошо внушаем и скоро погружается в состояние гипноза.

Мы сидим лицом к лицу. Вскоре он начинает словоохотливо признаваться в своих грехах. Точнее, в одном страшном грехе. Я сижу, словно пригвожденный к стулу, а потом разражаюсь потоком справедливых обвинений.

— Да, ты прав, Шломо, — отвечает он чуть ли не со слезами. — Я слаб. Я всегда был слаб. Я не должен был лезть в канаву за шапкой. В тех обстоятельствах я не должен был жениться на твоей матери. Но что еще мне оставалось делать? Или кому другому? Отправить ее на аборт? Забудь об этом. Или мы должны были погубить жизнь бедняжки Марии? И жизнь моих маленьких внуков? — Тяжелый вздох, рыдание. — Ты не можешь себе представить, в каком состоянии находился Эмануил. Он по-своему любил жену, но в то же время любил и твою мать. Любил? Да он был просто помешан на ней! Мне казалось, что таким путем я смогу всех осчастливить.

— А Ребекку?

Еще один глубокий вздох, и он беспомощно машет руками.

Ее горящие глаза. Не уверен, что когда-нибудь я их видел. Я думаю, что начал видеть их только после того вечера в кабинете отца. Да и что вообще может помнить человек о трех первых годах своей жизни?

И еще Моника. Я думаю, это мать говорила мне, что та была старой и уродливой, — затаенная ревность.

Я хорошо помню Красное море. Я всегда думал, что это была ее менструация, ее грязь. Но вдруг я понимаю, что случайно наткнулся на нее, голую, в жестяной ванне, из ее запястий текла кровь. Я бросился прочь и позвал маму. Это спасло Монике жизнь.

Исход.

— Эмануил ничего не мог с собой поделать. Он был как сумасшедший, — защищается отец.

— Как сумасшедший?! Почему же тогда он не целовал горячую плиту?

Его губы кривятся в усмешке, но он быстро соображает, что улыбка сейчас неуместна, и лицо его принимает скорбное выражение.

— Я знал, что их страсть недолговечна, Шломо. Я знал, что она ему надоест и он опять станет верным супругом.

(Для гоев: муж возвращается домой и видит, что на плите для него готовится ужин, а жену целует и тискает молодой квартирант, который тут же убегает. Жена говорит мужу: «Он ничего не мог с собой поделать, он сумасшедший!» А муж отвечает: «Сумасшедший? Тогда почему он не целовал горячую плиту?»)

Мой отец любит еврейские шутки.

— Я думаю, что на самом деле ты шел на поводу у жадности и похоти, — говорю я с жестокой прямотой.

— Нет, Шломо!

— Да. Содержать семью собственными жалкими трудами ты не мог. А тут в твою постель свалилась эта красивая, страстная девушка. Ну да, сразу тебе не удалось ею овладеть. Но ты возбуждался, прижимая к себе ее теплое тело и думая о том, что всего несколько часов назад она занималась любовью с одним из твоих сыновей.

— Нет! Нет!

— Что его сперма в ее чреве еще не успела засохнуть. Его дитя росло в ней! Она, конечно же, позволяла тебе ласкать себя, но при этом демонстрировала свое отвращение. Почему ты не хочешь этого признать? Тебя все это возбуждало, потому что ты бесхребетный; тебе нравится, когда тебя обижают, унижают и оскорбляют.

Он прячет лицо в ладонях.

— Ну, хорошо, — говорю я уже более мягким тоном. — Когда я трижды щелкну пальцами, ты проснешься и не будешь ничего помнить из нашего разговора; ты будешь думать, что мы вспоминали о наших совместных прогулках в венском лесу, когда ты помогал мне готовить уроки. Ты будешь спокоен и безмятежен.

Когда я щелкаю пальцами и он приходит в себя, то в самом деле выглядит спокойным и весело улыбается. Это я прошел через ад мучительных переживаний. Но я изо всех сил пытаюсь это скрыть. Спасает то, что у него слабое зрение.

— Мне жаль, сынок, что ничего не получилось, — говорит он. — Но ведь мы славно поговорили о твоих школьных деньках? Я всегда знал, что ты создан для чего-то великого.

— Ты мне очень помог.

Он сияет, как дитя.

Я тоже должен попытаться забыть этот разговор. Пойду прогуляюсь, хотя уже поздно. Долгие сумерки горячего июльского дня сменяются почти кромешной тьмой. Мать еще не спит, она в кухне, что-то шьет. Я чмокаю ее в щеку и говорю, что собираюсь прогуляться, что должен заглянуть в Институт, посмотреть, как проходит эксперимент, и возможно, там и заночую. Она не успевает сказать, что тревожится за меня, потому что я слишком много работаю, — я уже за дверью.

Видимо, я пишу Марте.

Приятель, в чью дверь я стучу, уже сильно накокаинился. Он рад меня видеть. С помощью кокаина, алкоголя и даже попытки самогипноза я пытаюсь зарыть то, что узнал сегодня, глубже, чем Помпеи.

Когда я просыпаюсь, меня мучат жажда и тяжелое похмелье. А за окном уже ярко светит солнце. Я лежу на софе, а мой приятель, белый, как свадебное платье, вытянулся на ковре. Бокал с вином выпал из его руки, отчего по грязно-серому ковру растеклось красное пятно. Не знаю, почему я от Брейеров не пошел сразу домой. Кляну себя за этот редкий в моей жизни загул. К счастью, вспоминаю, что Брюкке предложил мне взять выходной на это утро, считая, что я слишком много работаю. Тогда я отверг его любезное предложение, но он решил, что я передумал.

Приведя себя в порядок, решаю заскочить к Брейеру. Я нахожу Иосифа в жутком состоянии, да и Матильда недалеко от него ушла. Этим утром, когда он проводил сеанс с Бертой у нее дома, та вдруг задрала юбки и, завопив: «Твой ребенок выходит!», широко раздвинула ноги и родила.

Ребенок умер.

Брейер в панике бросил мать и мертвое дитя как есть в лужах крови и последа. Ее служанка все приберет. «Разумеется, это был не мой ребенок».

Они с Матильдой решили провести второй медовый месяц в Венеции.

— Хорошая мысль, Иосиф. Значит, все же лечение разговорами действует.

— О да, действует. Во время разрешения от бремени не было ни малейших признаков паралича. Она в порядке.