Д. Томас - Вкушая Павлову

• Название: Вкушая Павлову
• Автор: Д. Томас
• Издательство: Эксмо
• Жанр: Современная проза
• Год: 2003
• ISBN: 5-699-01739-9

От автора знаменитого «Белого отеля» — возврат, в определенном смысле, к тематике романа, принесшего ему такую славу в начале 80-х.

В промежутках между спасительными инъекциями морфия, под аккомпанемент сирен ПВО смертельно больной Зигмунд Фрейд, творец одного из самых живучих и влиятельных мифов XX века, вспоминает свою жизнь. Но перед нами отнюдь не просто биографический роман: многочисленные оговорки и умолчания играют в рассказе отца психоанализа отнюдь не менее важную роль, чем собственно излагаемые события — если не в полном соответствии с учением самого Фрейда (для современного романа, откровенно постмодернистского или рядящегося в классические одежды, безусловное следование какому бы то ни было учению немыслимо), то выступая комментарием к нему, комментарием серьезным или ироническим, но всегда уважительным.

Вооружившись фрагментами биографии Фрейда, отрывками из его переписки и т. д., Томас соорудил нечто качественно новое, мощное, эротичное — и однозначно томасовское… Кривые кирпичики «ид», «эго» и «супер-эго» никогда не складываются в гармоничное целое, но — как обнаружил еще сам Фрейд — из них можно выстроить нечто удивительное, занимательное, влиятельное, даже если это художественная литература.

The Times

«Вкушая Павлову» шокирует читателя, но в то же время поражает своим изяществом. Может быть, этот роман заставит вас содрогнуться — но в памяти засядет наверняка.

Times Literary Supplement

В отличие от многих других британских писателей, Томас действительно заставляет читателя думать. Но роман его — полный хитростей, умолчаний, скрытых и явных аллюзий, нарочитых искажений — читается на одном дыхании.

Independent on Sunday

---

— Пропади, Зиги! — шипит Марта, пряча губы в его бороде.

Филипп, не прекращая ласк, поворачивает голову и сердито произносит:

— Правда, Зиги, катитесь к черту!

(Кстати, вот еще одна причина, по которой я приплетаю ложь — примером которой сие не является — в эту книгу: ложь соответствует правде жизни и истории. История полна заблуждений, капризов и предрассудков, которые скоро оказываются свалены в одну кучу, а затем уносятся ветром, как осенние листья, беспокойно шуршащие на мостовой. Возьмите, скажем, коммунизм: один человек сказал мне, что для России это будет означать пятьдесят лет ужасных страданий, за которыми последует вечное счастье. Я ответил, что не могу до конца в это поверить. Психоанализ тоже не свободен от ошибок своей эпохи, хотя я и верю, что основа его сохранится.)

Я встал и побрел прочь от увлеченной парочки в самый дальний угол огороженного стеной сада. Я наткнулся на ухмыляющуюся каменную горгулью, которая показала мне язык. Кровь кипит в моих жилах. Представляю, что за идиотский у меня вид — без малого шестидесятилетнее дитя в одной рубашке, шляющееся по саду в октябре. Кидаюсь назад к парочке. Кете все еще сидит, уставившись на них с отсутствующим видом.

Склонившись над любовниками, я рычу:

— Никто не смеет говорить мне «катитесь к черту!», трахая при этом мою жену!

Я хватаю его за плечо и тащу. Он пытается освободиться, но я вцепляюсь в него обеими руками и вытаскиваю из Марты. Мельком вижу мощный член в полной эрекции, блестящий соками Марты. От неожиданности он еле держится на ногах и падает в кресло-качалку. Потом вскакивает и, сжав кулаки для драки, наступает на меня — мускулистый, с бычьей грудью, как Шарко. Кете и Марта хватают его под руки и с неожиданной для женщин силой останавливают.

— Пустите меня! — кричит он. — Я его убью! Ты, Фрейд, самовлюбленный ублюдок! Ты трахал мою жену, ты свое получил! — Его лицо налилось и побагровело, взор безумен. — Пустите меня! Я его убью! — Он рвется вперед, женщины лепечут что-то и пытаются его удержать.

Я чувствую себя на удивление спокойным и сильным. Подхожу к нему поближе, но остаюсь вне пределов досягаемости его рук, которыми он молотит воздух. Я говорю:

— В чем дело, Бауэр?

Он рычит от ярости. Слышен звук отворяемой двери и топот бегущих ног. Это Ида в сопровождении двух служанок. Они в ужасе останавливаются. Что до меня, то я исполнен отвращения к этому сифилитику, к этому худшему из бабников. Может быть, Мартин и Эрнст чувствуют то же самое, схватившись в рукопашном бою с русским? В этом нет ничего личного; лишь страх и инстинкт самосохранения. Я делаю шаг вперед и бью Бауэра в челюсть. Впервые в жизни я ударил человека. Мы, евреи, не любим физического насилия. От удара он подается назад, а потом с воем вырывается из рук женщин. Он набрасывается на меня, молотит по моим ребрам. Я не чувствую боли; такое развитие событий меня забавляет. Наконец Ида, служанка и Марта умудряются схватить Бауэра и оттаскивают его от меня. Его прижимают к земле, и он лежит, копошась, как жучок. Ида одергивает на нем рубашку, чтобы прикрыть его гениталии.

Марта осыпает меня проклятиями. Мне она тоже невыносима. Она отвешивает мне пощечину, а я отвечаю тем же, только сильнее. Она отступает. Ее любовник пытается встать, выкрикивает в мой адрес ругательства, обзывая трусом, ударившим женщину, женщину, которую он любит. Ида и служанка сидят на нем.

Я отступаю к стене, а Марта движется на меня с обезумевшими от гнева глазами, со сведенным судорогой лицом.

— Ублюдок! — кричит она. — Ублюдок!

Она бьет меня кулаком в грудь, в область сердца, бьет методично, как поршень. Я не делаю попыток ее остановить. Ее глаза в нескольких дюймах от моих, и я вижу по ним, что она готова меня убить. Глядя в эти сумасшедшие глаза и покорно снося удары, я испытываю смутное желание расхохотаться.

глава 30

В камине мерцает огонек. Кусты во дворе укрылись тонким снежным покровом. Зима пришла рано. Анна призналась, что читает те дневники, и я сказал, что ни минуты не сомневался. Ее вязальные спицы исступленно задвигались — значит, мои слова сильно задели ее. Настроение Анны можно легко узнать по тому, как она работает вязальными спицами.

— Это все неправда, — слабо говорю я.

— Чушь!

— Ну да, там было кое-что с Филиппом Бауэром, о чем ты прекрасно знаешь по тому вечеру, когда тебе пришлось вмешаться. Но ничего из ряда вон выходящего. Я пробовал себя в сочинительстве.

Конечно, это ложь. Ни один чуткий читатель не усомнится, что любовная сцена между Мартой и Эли вымышлена, а сцена между ней и Филиппом подлинна. Но я должен предложить моей Анне какой-нибудь выход, если только она пожелает им воспользоваться.

— Но ты явно воспылал страстью к маме.

— Только в этот короткий период, моя дорогая.

Но, говоря по правде, после ее развратного coitus interruptus[18] мы оба еще больше распалились, что для меня было довольно болезненно по причине помятых ребер. Марта была возбуждена, почувствовала ко мне некоторое уважение; я попытался убедить Бауэров «сесть за рояль» еще раз, чтобы доиграть нашу пьеску в четыре руки до целительной и мирной концовки; Кете отнеслась к этому с энтузиазмом, но Филипп сказал, что ему хватило одного раза. Марта снова рассердилась. Но в конце концов мы опять нашли общий язык; вот только Бауэр так и не смог оправиться от пережитого унижения. Он — по словам Дейч, которая его пользовала, — впал в тяжелую депрессию. Чуть более года спустя у этого психа наступил общий паралич.

Такого я и злейшему врагу не пожелаю, но не могу сказать, что, узнав о случившемся, стал биться головой об стену. Я ведь пытался ему помочь, фактически дал ему carte blanche[19] с Мартой на вечерок-другой. Но он напустил на себя вид ревнивого мужа, а сам вожделел к Марте, хотел затеять с ней тайную связь, даже написал ей письмо с гнусными предложениями, моля ее о любви. Марта благородно отказалась. Но мы — включая и Кете — все же подталкивали его к более справедливой разумной альтернативе, а он, подобно Патроклу, ерничал в своем шатре.{123} Есть люди, помочь которым просто невозможно.

— Война странным образом подействовала на нас. Да, либидо на некоторое время подскочило. Но потом выровнялось. И после этого опять была только ты.

Ее лицо чуточку смягчается, пальцы держат спицы уже не так судорожно.

— А в последние двадцать лет, — добавляю я, — я не спал ни с кем.

Я не случайно назвал это число: в 1919 году я занимался любовью (да, я признаюсь в этом) с Еленой Дейч на своей кушетке — единичный, безумный эпизод. Это было на следующий день после жуткого самоубийства Тауска; мы оба чувствовали себя немного виноватыми и находились в состоянии шока. Его тело висело на гардинном шнуре, а из головы текла кровь. Ее ноги в шелковых чулках крепко обвивали меня, нам хотелось кричать: «Шел бы ты в жопу, Виктор!» Она неразборчиво бормотала что-то по-польски — наверно, догадался я, о маленьком сыне Либермана, то ли умершем от менингита, то ли убиенном. Она хотела подольше удержать меня в себе, но как только мое семя пролилось в нее, я вышел. Чулок, пока мы безумствовали, сполз; она села и, пристегивая подвязку, прошипела по-немецки: «Я рада, что он мертв!», потом дернула шелковую ткань, водружая ее на место. Потом она оправила платье, легла, и мы продолжили сеанс психоанализа.

— В любом случае, дорогая, это в первую очередь была агрессия. Против Бауэра. Когда я пользовал Иду, он лгал мне, отрицая свою сексуальную связь с фрау Зелленкой. К сожалению, сначала я верил ему, а не Иде, и по этой причине был с нею довольно резок. Другими словами, он был готов опять принести ее в жертву. Я не прощаю таких чудовищ. Поэтому я натравил на него твою маму! Чтобы покончить с ним! — Я вопрошающе улыбаюсь ей. — Ну, теперь понимаешь?

Анна пожимает плечами, вздергивает брови — это ее вроде бы устраивает. Наверное, сейчас она думает о фрау Зелленке, вспоминает, как ревновала ее когда-то ко всем ее пассиям. Анна глядит в пространство, пальцы ее неторопливо работают спицами. Постепенно на ее губах появляется улыбка Леонардо{124}. Спрашиваю, что ее позабавило.

— Я подумала о той вымышленной сцене. Как ты вытаскивал его из мамы.

Передо мной возникает сад Доры.

— Наверно, они этого не ждали.

— Наверно.

Она улыбается шире; я тоже слабо улыбаюсь.

— Что-то вроде изнасилования наоборот, — бормочет она. Озорно пляшут ее глаза и пальцы. Она фыркает, и я тоже слабо хихикаю.

— Герр Кофман! — весело каркаю я; и, перейдя на английский: — Мистер Кашель!

— Ах да! — Она заливается смехом. — Я прекрасно помню, — говорит она, когда мы успокаиваемся, — что тогда у тебя были перевязаны ребра, и ты едва мог двигаться. Ты сказал, что упал.