Владимир Леви - Исповедь гипнотезера

• Название: Исповедь гипнотезера
• Автор: Владимир Леви
• Жанр: Психология

Владимир Леви помог выжить — физически и душевно — многим и многим. Его имя почти легенда: врач, писатель, поэт, музыкант, учёный, художник…

Автор, можно сказать элитарный — и в то же время редкостно популярный у самого массового читателя. Его книги («Охота за мыслью», «Я и Мы» «Искусство быть собой», «Разговор в письмах», «Везёт же людям», «Цвет судьбы», «Нестандартный ребёнок»), изданные на 23 языках, всегда расходились мгновенно. Эти книги работают как лекарства, их читают и как учебники, и как романы, поэмы; они спасают, оздоровляют, выводят из тупиков.

Здесь, в трехтомнике, — в новой переработке прежнее и совсем новое, не издававшееся.

Владимир Леви продолжает работать.

---

Вершится судьба… Папа-лорд пребывает в убеждении, что хорошо воспитанный француз, с его непринужденным изяществом, если только к этому добавить толику английского здравого смысла и чуть немецкой учености, являет собой пример совершенства человеческой породы.

Итак, продолжение образования с переводом из абстрактной формы в конкретную, начало карьеры. Папин сценарий проработан вдоль и поперек, на постановку не жалеется ни денег, ни связей. Стать государственным мужем Филип, впрочем, пожелал сам.

Вот как это было достигнуто:

коль скоро ты не склонен стать податным чиновником государственного казначейства и хочешь получить место в Англии, не сделаться ли тебе профессором греческого языка в одном из наших университетов? Если тебе это не по душе, то я просто не знаю, что тебе еще предложить… Мне хотелось бы слышать от тебя самого, чем ты собираешься стать.

Тонко, демократично, никакого давления. Обратим, кстати, внимание на это «чем», а не «кем». Не описка. Слова «профессия», «ремесло» в высших кругах тех времен не употреблялись. Аристократ не отождествлял себя со своими делами: у него не профессия, а занятия, поприща. Их может быть много, а может не быть вовсе — отнюдь не позор. "Делать то, о чем стоило бы написать, или писать то, что стоило бы прочесть". Главное занятие человека светского — быть собой. Но каким собой!..

Ты решил стать политиком — если это действительно так, то ты, должно быть, хочешь сделаться моим преемником. Ну что же, я охотно передам тебе все мои полномочия, как только ты меня об этом попросишь. Только помни, что есть некоторые мелочи, с которыми нельзя будет не посчитаться.

Что за мелочи?..

Преследуй определенную цель (…)

никогда не говори о себе (…)

будь не только внимателен ко всякому, но и делай так, чтобы собеседник твой почувствовал это внимание (…)

мягко по форме, твердо по существу (…)

изучай и мужчин и женщин (…)

если хочешь заслужить расположение короля, потакай его слабостям (…)

имей доброе имя, много раз обманывать невозможно (…)

научись казаться свободным и праздным именно тогда, когда дел у тебя больше всего. Превыше всего нужно иметь открытое лицо и скрытые мысли — и так далее, подробности в первоисточнике и в первоисточниках первоисточника, из коих не на последнем месте известный труд синьора Макиавелли.

Непросто получается… Чуть раньше мы поместили друг возле дружки некоторые обращения папы к сыну, раскиданные там и сям, и попытались услышать голос Филипа-большого ухом Филипа-маленького. Возник страшноватый образ родителя-манипулятора, требующего процентов с воспитательского капиталовложения. Но это эффект монтажа — мы только догадываемся, что такой монтаж происходил в душе сына. Этот внутренний монтаж, собственно, и есть душевная жизнь.

Я перечитал письма Честерфилда не один раз, и всякий раз относился к нему по-иному: то с восхищением, то с возмущением, то со скукой, то с захватывающим интересом. Не сразу понял, что это зависело от того, чьими глазами читал, как монтировал. Легко сделать выборки, свидетельствующие, что лорд Честерфилд только тем и занимается, что учит своего сына быть благородным рыцарем. Между тем кое-кто из первых читателей свежеизданных "Писем к сыну" вознегодовал во всеуслышание, что в них проповедуется всего-навсего мораль потаскухи. И это правда. Но не вся правда, вот сложность!.. Будь «всего-навсего» — вряд ли бы эти письма разошлись по всему миру и дожили до нас…

Милый мой мальчик, я считаю сейчас дни, которые остаются до встречи с тобой, скоро я начну считать часы и наконец минуты, и нетерпение мое будет все расти…

Мне придется не раз выговаривать тебе, исправлять твои ошибки, давать советы, но обещаю тебе, все это будет делаться учтиво, по-дружески и втайне ото всех; замечания мои никогда не поставят тебя в неудобное положение в обществе и не испортят настроения, когда мы будем вдвоем. Ты услышишь обо всем от того, кого нежная любовь к тебе сделала и любопытнее, и проницательнее…

Прощай, дитя мое. Береги здоровье, помни, что без него все радости жизни — ничто.

Воспитательское иезуитство?.. Нет, это искренность. Это любовь.

Коль скоро это может оказаться полезным для тебя, я охотно признаюсь, как бы мне это ни было стыдно, что пороки моей юности проистекали не столько от моих естественных дурных склонностей, сколько от глупого желания быть в представлении окружающих жизнелюбцем. Всю свою жизнь я ненавидел вино, и однако мне часто случалось выпивать: порою с отвращением, с неизбежно следовавшим за тем на другой день недомоганием — и все только потому, что я считал, что умение пить — это необходимое качество для настоящего джентльмена…

Я считал, что игра — это второе необходимое качество жизнелюбца; и поэтому, начав с того, что стал предаваться ей без всякого желания, отказывался ради нее потом от множества настоящих удовольствий и загубил тридцать лучших лет своей жизни.

Я дошел даже одно время до такой нелепости, что научился сквернословить, дабы украсить и дополнить блистательную роль, которую мне хотелось играть…

Так вот, соблазненный модой и слепо предаваясь наслаждениям мнимым, я терял подлинные: я расстроил свое состояние и расшатал здоровье — и этим, должен признаться, я понес заслуженное наказание за свои поступки.

Пусть же все это послужит тебе предостережением: умей выбирать наслаждения сам и никому не позволяй их себе навязывать…

Ис-поведь, про-поведь… Где-то между этими полюсными вершинами занимает свое местечко и немудреный житейский совет — хорошо утоптанный, слегка заболоченный холмик…

Совет по части наслаждений прекрасен, признание трогательно, а тревоги излишни. Тени собственных недогоревших страстей. Опасаться эксцессов нет оснований. Филип — юноша редкостно добродетельный, честный, может быть, даже слишком. Много знает, может быть, слишком много. Воздержан, благожелателен и не вспыльчив, хотя и производит поначалу впечатление чересчур резкого и решительного. Он всего лишь застенчив. Пробуждает самые добрые чувства, граничащие со скукой.

Между человеком, чьи знания складываются из опыта и наблюдений над характерами, обычаями и привычками людей, и человеком, почерпнувшим всю свою ученость из книг и возведшим прочитанное в систему, столь же большая разница, как между хорошо объезженной лошадью и ослом.

Папа-лорд сияет, как дитя, всякий раз, когда кто-нибудь из парижских знакомых перелает ему добрые вести о приятном впечатлении, произведенном сыном. Молодой человек так учен, так безукоризненно воспитан, любезен, бывает даже остроумен. Иногда, правда, задумчив и безучастен, а то вдруг принимается безудержно спорить и бурно краснеет. Право, у этого очаровательного юного англичанина совсем нет пороков, это что-то неслыханное, он даже не имеет любовниц, но никаких других странностей нет, кроме разве того, что немного сутулится и всегда отказывается от рыбных блюд…

Чертовы льстецы, кто же из вас упустит возможность поиграть на родительской слабости. Папа сияет, но только секунду, а искушенный граф Честерфилд, сдержанно благодаря, шутит, что после обучения танцам его сын научился не только стоять, но и стоять прямо. Переводит разговор на другую тему.

Поздним вечером он пишет Филипу еще одно страстное наставление. Уж кто-кто, а он знает, что его ненаглядный сынок по-прежнему:

ленив и расхлябан,

невнимателен и беспорядочен,

неряшлив, неаккуратен, плохо следит за своей одеждой,

забывчив, рассеян,

безынициативен и недогадлив в общении, особенно с дамами,

простодушен до глупости, прямолинеен до грубости,

манеры имеет посредственные, если не хуже,

танцует неизящно,

говорит торопливо, невнятно, сбивчиво, хотя и получше, чем раньше,

пишет…

О-о-о!.. В одном из писем сдержанный папа устроил чаду настоящий разнос по поводу едва различимой подписи под каким-то банковским счетом — он разглядел ее только с помощью лупы и даже попытался в гневе скопировать — не получилось! Кровь ударила в глаза. Не может, не имеет права так жалко, безлико, уродливо, так по-рыбьи расписываться сын британского лорда, первого ума королевства.

А что сказал бы психографолог?..

Эта придушенная самоуничтожающаяся подпись посреди воспитательского монолога — единственный образчик прямой речи сына, воспроизводящийся в "Письмах".

Есть, правда, еще один, написанный шестнадцатилетним юношей по-латыни, из учебного сочинения о войне:

КОГДА ЖЕ ВРАГ УГРОЖАЕТ НАМ ВСЕМИ УЖАСАМИ, СОПРЯЖЕННЫМИ С МЕДЛЕННОЙ ЛИБО БЫСТРОЙ СМЕРТЬЮ… БЫЛО БЫ ВЕСЬМА РАЗУМНО ПОДУМАТЬ, КАК ЕГО УНИЧТОЖИТЬ, ЕСЛИ ОН НЕ УМЕРИТ СВОЕЙ ЯРОСТИ. В ТАКИХ СЛУЧАЯХ ДОЗВОЛЕНО ПРИМЕНЯТЬ ТАКЖЕ И ЯД.

Что это вдруг, откуда эдакая змеиная психология… Лорд встревожен и возмущен: