Хуан Гойтисоло - Воспоминания (Из книги «Частное владение»)

• Название: Воспоминания (Из книги «Частное владение»)
• Автор: Хуан Гойтисоло
• Издательство: Радуга
• Жанр: Современная проза
• Год: 1988
• ISBN: 5-05-002263-0

---

После ухода Марии отец начал искать новую служанку. Так мы познакомились с Хулией, до войны работавшей у тети и пользовавшейся ее полным доверием. Последние годы Хулия жила неподалеку от Виладрау, и отец предложил ей переехать к нам, чтобы вести хозяйство. Вскоре эта женщина неопределенного возраста с рыжеватыми волосами и гладкой белой кожей прочно войдет в семью и проживет у нас до самой смерти, сменив имя Хулия на Эулалия, чтобы не вызывать у вдовца горестных воспоминаний. Сначала отец назначит ей «испытательный срок», но между нами и Эулалией возникнут столь тесные и крепкие связи, что срок этот затянется и продлится без малого четверть века.

Сейчас я не стану подробно рассказывать о ней — огромная роль Эулалии в моей жизни, в жизни сестры и братьев, ее противоречивый, сложный характер, неизмеримая доброта и любовь к нам, ее привычки и капризы, ее суеверие и причуды заслуживают особого разговора. Той весной тридцать девятого Эулалия входила в семью, еще не оправившуюся после недавней трагедии, ей предстояло жить под одной крышей с больным вдовцом, недоверчивым и мнительным, чье здоровье, несмотря на временное улучшение, требовало постоянного серьезного ухода; заботиться о четырнадцатилетней девочке и о трех диковатых, непослушных мальчишках. Но терпеливость, душевная щедрость и природный ум позволили Эулалии быстро освоиться в доме, справиться со всеми трудностями.

В годы обучения в школе постепенно формировался мой круг чтения; увлечение книжечками «для самых маленьких» из серии «Марухита» прошло, едва я открыл персонажей Елены Фортунь — дядюшку Родриго, Селию, Кучифритина. Вскоре настал черед рассказов «Эмилия и сыщики» и иллюстрированных «Приключений Гильермо» — вероятно, одной из лучших книг в этом жанре. Интерес к Жюлю Верну и Сальгари[12] возник у меня немного позже под влиянием приключенческих фильмов и продлился совсем недолго. В четырнадцать лет, по совету дяди Луиса, я с жаром принялся изучать книги по истории: биографии королевы Виктории и Марии Антуанетты, огромные переплетенные тома «Истории Испании» Лафуэнте, учебники, где описывались события первой мировой войны, «Историю жирондистов», переведенную с французского, «Закат Европы» Шпенглера. Летом, неторопливо листая полные чудесных гравюр страницы книги «Блеск и слава Испании и Латинской Америки», я отправлялся путешествовать в завораживающий мир императоров и царей, колониальных захватов, династических браков, убийств именитых мужей. С особым вниманием я изучал хронику и материалы о последней войне, написанные в основном испанскими корреспондентами, ставшими ее свидетелями. Мой дядя Луис, лишенный из-за глухоты возможности общаться с внешним миром — чтобы поговорить с ним, нужно было свернуть трубкой какой-нибудь журнал и через него кричать прямо в ушную раковину, — с жадностью читал биографии и мемуары, аккуратно расставленные на полках гостиной в его холостяцкой квартире, которую он делил со своим братом Леопольде. Довольно скоро, потеряв интерес к географии и экзотическим странам, я бросился на поиски новых книг, способных удовлетворить мое неукротимое любопытство. Благодаря дяде Луису в течение двух-трех лет я приобрел обширные, пестрые и совершенно беспорядочные знания в области европейской истории — нескончаемый поток названий городов, рек, гор, столиц и природных богатств земного шара, удивлявший моих учителей географии, теперь сменился перечислением династий, дворцовых переворотов, войн, побед и поражений. При каждом удобном случае я сыпал датами и именами с занудной самоуверенностью попугая. Исключительные способности моей памяти, породившие смехотворное тщеславие, на некоторое время сделали из меня невыносимого всезнайку, справедливо презираемого учителями и товарищами. Когда образ этот случайно всплывает в моих воспоминаниях, одна мысль, что я был таким, пусть давно и недолго, приводит меня в смущение: в четырнадцать-пятнадцать лет и даже в годы ранней юности я держался крайне наигранно и неестественно. Мое богатое воображение, склонность к выдумкам, помогавшая на время позабыть о семейных невзгодах, быстро нашла достойное применение: я стремился излить на Бумаге свои мечты и фантазии, навеянные прочитанными книгами, сочинить, используя летние каникулы, кучу псевдоисторических и приключенческих небылиц.

Моя изобретательность на этом поприще была воистину поразительной. Восседая за письменным столом в верхней галерее дома в Торренбо, я строчил свои произведения, не делая ни единого исправления, с кипучим энтузиазмом. В одном из них, найденном годы спустя и, кажется, хранящемся в коллекции моих рукописей в Бостонском университете, очевидно сказывается влияние кинофильмов и увлечение географией: сестра обычно покупала журналы о кино, и во избежание монотонных и раздражающих описаний персонажей я решил просто вырезать оттуда фотографии и наклеивать их на страницы тетради, сопровождая кратким пояснением. Этот трюк, открытие и применение которого, несомненно, сказались бы на манере таких романистов, как Бальзак и Гальдос, любивших тщательные и детальные описания, помог мне сразу перейти к событиям в амазонской сельве, не перегружая повествование ненужными портретами и утомительными подробностями. Юный автор «фотороманов» прокладывал дорогу входящему в моду бихевиоризму: никаких комментариев и отступлений — прямо к сути дела! С той же легкостью и воодушевлением я написал сентиментальный роман о Жанне д’Арк, допустив, не знаю, умышленно или нет, анахронизмы, которые сегодня известные критики сочли бы проявлением яркого и смелого новаторства: вместо того чтобы сгореть на костре епископа Кошона, главная героиня умирала под ножом гильотины Робеспьера, побежденная в неравной борьбе. О прочих отроческих произведениях я мало что помню: кажется, одно из них было посвящено французскому Сопротивлению, а в другом описывались выдуманные мной новые подвиги Кита Карсона[13]. Темы, персонажей и место действия я, не стесняясь, заимствовал из фильмов, которые мы с Луисом смотрели по четвергам и воскресеньям в кинотеатре квартала Сариа. К счастью, вступая на литературное поприще, я не имел ни малейшего представления о том, что такое оригинальность и плагиат.

Закончив очередной опус, с быстротой, достойной Корин Тельядо, я заставлял своих кузин выслушивать его. Однажды я понял, какой пыткой были для них подобные чтения. В тот день в нашем доме устраивали обед для слушателей столичного Колехьо Гуадалупе[14]. По окончании трапезы все перешли в гостиную, чтобы присутствовать при короткой беседе за чашечкой кофе с одним писателем (этой знаменитостью усердно потчевали гостей импровизированного банкета), однако, когда директор подал не предвещавший ничего хорошего знак притворить двери, эта «беседа» превратилась в нескончаемую читку драмы, финал которой мог оказаться таким же, как в замечательном рассказе Чехова: пресс-папье или иной тупой предмет, меткой рукой брошенный в болтливую голову горе-драматурга, навсегда прерывает развитие сладко дремотного третьего акта. Наученный горьким опытом, я никогда более не совершал злодеяний, столь частых в среде литераторов, — не заманивал наивных слушателей в предательскую западню. Думаю, что правило «если ты читаешь мне, то я — тебе» должно стать крупным достижением «Республики литераторов» и как непреложная заповедь фигурировать в первой статье ее Конституции.

В становлении моих литературных вкусов никто из преподавателей и наставников не сыграл никакой роли. Мой круг чтения формировался исключительно благодаря семье, вне всякой связи с тем, чему обучали или пытались обучить в школе. Мысль о том, что ученикам можно дать прочесть писателей-классиков, вместо того чтобы вбивать в их головы даты жизни и названия основных произведений, никогда не посещала умы невежественных священников, преподававших литературу. Единственной книгой, прочитанной на занятиях в последний год моего пребывания в школе при монастыре иезуитов, был томик отца Коломы[15]. Когда отец отдал меня в школу в Бонанове[16], я обнаружил, что там не читали и этого: достопочтенные учителя во всем, что касалось литературы, душой и телом полагались на глубокие критические суждения и проверенную мудрость Гильермо Диас-Плахи. Неудивительно, что при подобном уровне обучения мою любовь и интерес к литературе питали совсем другие источники, в первую очередь советы дяди Луиса и библиотека матери. Я самоучка, как и большинство людей моего поколения, и пробелы в моем беспорядочном, убогом образовании долгие годы будут напоминать о той стране, где я получил его: об опустошенной, разоренной Испании, задыхающейся под гнетом цензуры, навязанной деспотичным режимом. Знаменательно, что книги, на которые я вскоре с жадностью набросился, почти все без исключения были написаны зарубежными авторами. Среди романов, прочитанных мною в возрасте шестнадцати — двадцати лет по-французски или в посредственных переводах, тайно прибывавших из Буэнос-Айреса, не было ни одного испанского. Школьное образование не только внушило мне ненависть к нашей литературе, превращенной на занятиях в бессмысленный набор ученых глосс, но и убедило в том, что в ней нет ничего достойного внимания. Зачитываясь произведениями Пруста, Андре Жида, Мальро, Дос Пассоса или Фолкнера, я стоически упорствовал в своем нежелании узнать хоть что-нибудь об испанском Возрождении и Золотом веке. Даже мировая слава Сервантеса казалась весьма сомнительной-превознесенный до небес и расхваленный на все лады в школьных учебниках «Дон Кихот» был для нас скучным и утомительным чтением. Молодого человека, очарованного Вольтером или Лакло, не трогало безумие старого идальго из Ламанчи. Только в двадцать шесть лет, уже во Франции, я решился наконец взять в руки эту книгу и был ослеплен, словно Павел на пути в Дамаск: ненавистные школьные учебники оказались правы. Со смешанным чувством гнева и воодушевления, стремясь восполнить время, потраченное впустую по вине моих псевдоучителей, я буквально набросился на произведения наших классиков. Почти сразу же возникла горячая любовь к ним, но вместе с тем росло чувство досады, потому что многое было уже упущено: словно юноша, долгое время остававшийся девственником и познавший наконец сладость соединения с женщиной, я понял, что добровольно лишал себя лучших удовольствий. Таким образом, я изучении литературы, как и в других отношениях, предвзятое отношение ко всему испанскому сыграло со мной дурную шутку. Это самое непростительное из заблуждений, в которые ввело меня скудное школьное образование.