Генрих Эрлих - Иван Грозный — многоликий тиран?

• Название: Иван Грозный — многоликий тиран?
• Автор: Генрих Эрлих
• Издательство: ООО «Издательство «Яуза», ООО «Издательство «Эксмо»
• Жанр: Историческая проза
• Год: 2006
• ISBN: 5-699-17424-9

Книга Генриха Эрлиха «Иван Грозный — многоликий тиран?» — литературное расследование, написанное по материалам «новой хронологии» А.Т. Фоменко. Описываемое время — самое загадочное, самое интригующее в русской истории, время правления царя Ивана Грозного и его наследников, завершившееся великой Смутой. Вокруг Ивана Грозного по сей день не утихают споры, крутые повороты его судьбы и неожиданность поступков оставляют широкое поле для трактовок — от святого до великого грешника, от просвещенного европейского монарха до кровожадного азиатского деспота, от героя до сумасшедшего маньяка. Да и был ли вообще такой человек? Или стараниями романовских историков этот мифический персонаж «склеен» из нескольких реально правивших на Руси царей?

---

Не так мыслил я венчание на царство племянника моего родного! Акт этот торжественностью должен был превзойти все предыдущие, потому что незадолго до того пришла из Царьграда грамота благословенная на царство с патриаршей подписью и печатью, также и всех митрополитов и архиепископов к той грамоте руки приложены были.

Всего пятнадцать лет прошло с венчания брата моего, а уж Собор Священный сподобился признать право государей московских на царский титул. Не могу сказать, что эта грамота так уж нам нужна была, мы и без нее наши права ведали и утверждали. Разве что для переписки с королем Польским, тот каждое слово в нашем титуле оспаривал, равно как и мы в его. С другими государями у нас таких сшибок не было, еще дед и отец наш употребляли титул царя в сношениях с султаном турецким, германским императором, папой римской церкви, королями свейским и датским, магистрами Пруссии и Ливонии. Они и императорами себя называли, но ставили этот титул после царского. Император Максимилиан Габсбург прислал нам даже грамоту на титул императора, но мы эту бестактность предпочли не заметить. Тем более не нужны нам такие подарки от папы римского — он нам не пастырь! Но все же грамоту ту царьградскую получить было приятно — уважают, знать! Опять же — повод для празднеств во славу державы и на радость народу.

Но не получилось праздника! Князья да бояре, почти все, в храм Успения не явились, отговорившись кто делами неотложными, кто нездоровьем. А иные по Москве в это время ездили и всем видом своим показывали, что происходящее в Кремле к ним никакого отношения не имеет. Рассказывают, что иностранцы, возбужденные торжественным перезвоном колоколов московских, спрашивали у тех бояр, что происходит, и те им отвечали, что двор царский празднует утверждение титула в Царьграде — всего лишь! Только народ московский, привлеченный зрелищем, стекся в изобилии в Кремль. Но и он, наблюдая удивленно малочисленную процессию, не успел за время ее прохода разогреться до восторга, посему милостыню царскую и дары собирал в молчаливом ожесточении, а вино пил и дрался потом без веселия.

После нескольких дней пиров, видя, что сильное средство не подействовало, весь двор во главе с молодым царем и опекунами уехал из Москвы в северную сторону. Сразу же поползли слухи, что осерчал молодой царь на бояр своих и уехал на богомолье, просить Господа вразумить своевольников и направить их на путь истинный. Я тогда в постели лежал, в себя после болезни приходя, и мало чего знал из происходящего, но почему-то сразу догадался, что слух пустили сами Захарьины, видя в отъезде царя средство не сильное — сильнейшее, а поехали они не по святым местам, а прямиком в Александрову слободу, непотребствами всякими заниматься. Как всегда, я прав оказался.

Но и это средство сильнейшее было боярам что мертвому припарки — не действовало. Более того, отсутствие царя их еще больше ободрило, они уже в открытую свои замыслы зловредные обсуждали, не опасаясь даже ушей захарьинских, из-за каждого угла высовывающихся. Все громче звучало имя князя Владимира Андреевича, то тетка Евфросинья воду мутила, презрев клятву крестоцеловальную. Она плела кружево своих интриг, призывая провозгласить сыночка ее ненаглядного царем — боярским царем! Но бояре наши никогда к Старицким сердцем не лежали, посему склонялись только к тому, чтобы сделать его главой Совета опекунского, по достоинству его и по обычаю дедовскому.

А царя все не было, вот уж месяц прошел, и бояре в ожидании бездеятельном стали новые планы строить. И вот в одну минуту злосчастную пришла кому-то в голову мысль, что ведь есть на Руси земщина, которая существует сама по себе отдельно от государя и двора его, что вершит она суд, взимает подати, собирает рать и войну ведет. Невелика пока ее власть, но если перейдут в нее бояре знатные, усилится она многократно и сравняется почти с властью царской. И управляться земщина будет Думой боярской, той же самой, что и сейчас, вот только служить будут те бояре уже не царю, а земщине. Вот ведь что удумали! Иван ту земщину вводил, чтобы своеволие бояр-наместников укоротить, а они нашли в законе лазейку, пробрались в нее воровски, закон изнутри вывернули и на себя примерили. Раньше каждый из них в своем углу сидел и с соседом грызся, а теперь им подарили палату готовую, где они за общий стол сесть могли. Они и сели.

Но это, слава Богу, пока только в планах было, да и племянник мой Иван со своим двором, как оказалось, в Александровой слободе делом занималися, а не только непотребствами. Провели они розыск тщательный об измене князя Владимира, и помог им в этом честный человек именем Савлук Иванов, который служил дьяком у Старицких, но был облыжно обвинен ими в хищении денег и заточен в темницу. Оттуда исхитрился он передать память Василию Михайловичу Захарьину, который дьяка того немедленно из тюрьмы старицкой извлек и в Александрову слободу доставил. Читал я признания чистосердечные сего Савлука и только диву давался: не ожидал я такого от Владимира Андреевича! Презрев Бога и честь, он ссылался изменнически с королем польским и ханом крымским, раскрывал им секреты наши военные, призывал их на Русь идти, обещал провожатых дать и дороги безопасные указать, а как свергнут они царя законного и на престол его, Владимира, возведут, тут он их пожалует, крымчакам Казань и Астрахань отдаст, а королю польскому — Ливонию, Полоцк, Смоленск и Псков. Такого вот змея в семье нашей честной взрастили!

Молодой царь устами дяди своего Данилы Романовича предложил Думе боярской рассмотреть все обвинения собранные и вынести справедливый строгий приговор. Но бояре отказались, и тогда дело передали Собору Священному. Митрополит и епископы заслушали все свидетельства в присутствии князя Владимира и, невзирая на его увертки хитроумные и оправдания лживые, признали обвинения основательными. Но верные заповедям Господа нашего Иисуса Христа просили царя о милосердии.

И Иван явил его, повторив своим первым царским указом славное начало царствования отца своего! Иван конфисковал княжество Старицкое в казну государеву, но тут же и вернул его обратно, наполненное другими людьми — боярами, стольниками и дьяками. Князю Владимиру после новой клятвы крестоцеловальной указали жить в Старице безвылазно, а матери его посоветовали добровольно постричься в монахини, при этом позволяли сохранить при себе не только прислугу, но и ближних боярынь. Так тетка моя Евфросинья превратилась в старицу Евдокию, замаливающую грехи свои недалеко от Велозера, в Воскресенском Горицком монастыре, ею же самой и основанном. Это ее Господь всеведущий направил!

Даже лишившись главы своей, боярство мятежное не смирилось. Только в пику нам устроили бояре торжественные проводы Евфросиньи Старицкой в монастырь, поезд, что за ней до самого Велозера тянулся, превосходил даже царский во время паломничеств ежегодных. И в той поездке продолжали они умышлять против государя и всей Земли Русской.

Так сложилось хрупкое равновесие, когда на одной чаше весов был молодой царь Иван со своим двором, а на другой — бояре да князья, в кои веки объединившиеся. Царь с двором обживались на престоле, бояре земщину крепили, но пока ни одна из чаш не перевешивала. Такое не могло продолжаться долго! Достаточно было пушинки легкой, чтобы весы заколебались и сверзились. И в грохоте том уже не разобраться было, что переполнило меру. То только Бог ведает!

* * *

Рассказываю я вам это так, как я тогда видел. И поступал я сообразно виденному мною. Потом я многое по-другому понимать стал, быть может, даже правильнее, но если я соединю мысли свои поздние с поступками тогдашними, то, боюсь, я в ваших глазах полным дурачком явлюсь. А ведь понять меня не трудно, я же все время только об Иване Молодом душою болел, об отроке, вверенном моему попечению последней волей брата моего любимого. Я лишь о его благополучии думал, и не только каждое действие, но и каждое слово, против него направленное, било кинжалом в сердце мое. А еще помнил я крепко уроки брата моего о своеволии боярском и его стенания горькие о смуте непреходящей, из этого источника смрадного проистекающей. Поэтому все, что служило укреплению власти самодержавной, было в моих глазах хорошо, а то, что на пользу боярам шло, плохо. Любое слово Ивана Молодого — от Бога, любое дело боярское — козни диавольские. Кто меня за это осудит?!

А еще скорбел я о неумелости Захарьиных, ибо ясно видел многие действия их неловкие. Для них, как и для меня, законность восшествия Ивана Молодого на престол не вызывала сомнений, но именно эта ясность и сыграла с ними злую шутку. Во все время смуты действовали они с присущей им наглостью и алчностью, с каждым шагом заходя все дальше в болото. Недолго думая, взяли они за образец поведение советников Ивановых — Избранной рады, ими же осмеянной и уничтоженной, решив заносчиво, что уж коли тем удалось разрешить удачно дело спорное, то они, следуя их путем, доведут до успеха дело верное. Но все их действия имели результат обратный. Право, лучше бы ничего не делали, само бы все утряслось.