Генрих Эрлих - Иван Грозный — многоликий тиран?

• Название: Иван Грозный — многоликий тиран?
• Автор: Генрих Эрлих
• Издательство: ООО «Издательство «Яуза», ООО «Издательство «Эксмо»
• Жанр: Историческая проза
• Год: 2006
• ISBN: 5-699-17424-9

Книга Генриха Эрлиха «Иван Грозный — многоликий тиран?» — литературное расследование, написанное по материалам «новой хронологии» А.Т. Фоменко. Описываемое время — самое загадочное, самое интригующее в русской истории, время правления царя Ивана Грозного и его наследников, завершившееся великой Смутой. Вокруг Ивана Грозного по сей день не утихают споры, крутые повороты его судьбы и неожиданность поступков оставляют широкое поле для трактовок — от святого до великого грешника, от просвещенного европейского монарха до кровожадного азиатского деспота, от героя до сумасшедшего маньяка. Да и был ли вообще такой человек? Или стараниями романовских историков этот мифический персонаж «склеен» из нескольких реально правивших на Руси царей?

---

Но все же Захарьины, хитроумные в зловредных пакостях, нашли способ Филиппа с престола митрополичьего свести. Провели они розыск тщательный в Соловецкой обители и нашли множество свидетельств недостойного поведения Филиппа в то время, когда был он там игуменом. Не подумайте чего такого, в вину ему вменили как раз то, чем он прославился во всей Земле Русской. Из заброшенной нищей обители сделал он сверкающий храм, количество иноков многократно умножил, природу дикую смирил и остров пустынный обустроил так, что только дыни не выращивали. Потекли в отдаленный монастырь паломники и богатые вклады, кои еще больше споспешествовали расцвету обители. И я туда вклады делал, и Иван, дарили монастырю сосуды драгоценные, жемчуг, богатые ткани, земли, деревни, помогали ему деньгами в строении каменных церквей, пристаней, гостиниц, плотин. Теперь же все вывернули так, что овладел Филиппом бес стяжания, что думал он больше о мирском, чем о божественном, о злате и огурцах, а не о спасении души. Доподлинно знаю, что розыск был честным, потому как сами следователи, из обители вернувшиеся, с удивлением рассказывали о чистосердечии местной братии. А преемник Филиппа, игумен Паисий, всех в рвении превзошел и представил нежданные свидетельства того, что Филипп был не чужд и волшебству. А как иначе объяснить, что он с нуля обитель на недосягаемую высоту поднял, а Паисий, придя ему на смену на все готовое, едва концы с концами сводит?

Как вы уже догадались, сомнения у меня большие были во всех этих свидетельствах. Да я в них особо и не вникал, я больше на сердце свое полагался, а оно говорило мне, что Филипп — человек благочестивый и святого жития. Я об этом прямо сказал Ивану, Никите Романовичу, Алексею Басманову и прочим, которые читали дело розыскное с таким веселием и причмокиванием, как будто это роман скабрезный. «Святые отцы разберутся!» — отмахнулся от меня Никита Романович.

Они и разобрались. С большим вниманием выслушал Собор церковный собранные свидетельства и изустные показания игумена Паисия, когда же предложили Филиппу сказать слово в свое оправдание, то он отказался, сочтя это недостойным его сана, а быть может, бесполезным.

— Государь, великий князь! — обратился он тихо к Ивану, присутствовавшему на суде. — Ты думаешь, что я боюсь тебя или смерти? Нет! Лучше умереть невинным мучеником, нежели в сане митрополита безмолвно терпеть ужасы и беззакония сего несчастного времени. Ты добился, чего желал. Теперь твори, что тебе угодно! — Он сложил к ногам Ивана белый клобук, мантию и посох митрополичий, лишь после этого повернулся к судьям и возвестил грозно, подняв руку: — А вы, святители, готовьтесь! Готовьтесь дать отчет Царю Небесному и страшитесь Его суда более, нежели земного!

Святители смутились и постановили продолжать суд, отвергнув добровольную отставку Филиппа. Их поддержал и Иван, сказав: «Ты не можешь быть своим судией! Возьми клобук и мантию, завтра день Архангела Михаила, служи обедню в храме Успения, мы все там будем и все вместе помолимся Господу, чтобы наставил он нас в делах наших!» Слух об этом мигом разнесся по Москве, и на следующий день вся площадь перед храмом была заполнена народом. Филипп в полном облачении стоял уже перед алтарем, готовясь к началу службы, когда в храм вошел Алексей Басманов с толпой вооруженных опричников и объявил, что Филипп Собором церковным лишен сана Пастырского и осужден на заключение. С него сорвали одежду святительскую, кою он еще вчера снимал добровольно, облекли его в бедную ризу и повлекли из храма. Но Филипп был еще не немощный старец, проходя мимо Ивана, он сдержал своих гонителей и, смотря в глаза Ивану, тихо сказал: «Сжалься над державой! Не терзай народ!»

Тут Алексей Басманов, не желая, чтобы свергнутый митрополит продолжал наставлять царя, ударил Филиппа по затылку кованой рукавицей. Опричники выволокли обмякшее тело из храма, бросили в грязные дровни и увезли в Богоявленскую обитель, сопровождаемые толпами простых людей московских. Восемь дней продержали Филиппа в темнице в оковах без хлеба и воды, надеясь добиться от него покаяния, а тем временем вырезали подчистую род бояр Колычевых и головы родственников посылали в темницу к узнику. Но не согнулся старец, а народ московский с каждым днем все больше толпился у обители, волновался и ждал чудес. Так что почли за лучшее перевезти тайно Филиппа в Тверской Отрочий монастырь, где он вскоре и почил в Бозе.

* * *

Но это еще был не страх, это была скорбь и смятение душевное. Ведь все это происходило не у меня на глазах, а буйство далекой грозы пугает меньше тихого скрипа двери у тебя за спиной поздней ночью. Казнь великого, но далекого от тебя человека ужасает меньше, чем странная гибель твоего последнего смерда. Нечто подобное и произошло в ближайшее время, хотя гибли не смерды, а подьячие и иноки, трудившиеся со мной над летописями.

Я ведь трудов своих не оставлял даже в Слободе, куда был перевезен архив царский, кое-какие свитки из нашей библиотеки и многие бумаги из Посольского приказа, имевшие отношение к истории нашей. Я уж рассказывал вам, что Захарьины большой интерес к работе моей проявляли, и я мелкими, несущественными приписками, тешащими их самолюбие, воздавал им за заботу. Но после захвата Москвы все изменилось. Быть может, это случайно так совпало, что именно тогда мы уже завершили все главы, связанные с историей древней, и приступили к подробному описанию событий настоящих; как бы то ни было, Захарьины вдруг потеряли свое благоволение и, можно сказать, даже ополчилися.

— Не нужно всего этого! — сказал мне как-то Никита Романович. — Все одно, пройдет время — переписывать придется!

Но я не внял и труды свои продолжил, даже и в Москве записывал в свою тетрадку все виденное и слышанное мною. А как в Слободу вернулся, так помощники все это перебелили и в свод внесли. Тут-то и стали они один за другим пропадать, кто бесследно, а иных находили со сломанной шеей или замерзших.

— Ничего не ведаю, — ответствовал на мои настойчивые расспросы Никита Романович, — поди, по пьяному делу гибнут, ведь писари да писатели — известные пьяницы и к неумеренному потреблению зелия пристрастны.

Так оно так, каждый год кто-нибудь упивался до смерти или до горячки, но сейчас просто мор какой-то напал, за два месяца я без единого помощника остался. Тут призадумаешься!

Пропадали люди, пропадали документы. И не какие-нибудь, а наиважнейшие. Мне потребовалось как-то уточнить перечень земель опричных, сунулся в ларец — нет договора об утверждении опричнины! Я уж к тому времени осторожничать начал, шуму поднимать не стал и за разъяснениями ни к Ивану, ни к Никите Романовичу не пошел. Провел розыск тихий, расспрашивая людей разных на пирах после шестой или седьмой чаши, когда ближнюю память отшибает, а дальняя еще теплится и сама на язык просится, только позови. Так Афонька Вяземский мне и проболтался, что тем свитком Федька Басманов разжег костер под боярином Колычевым во время казни на Троицкой площади, а Иван-де кричал при этом: «Вот вам договор опричный! Получили?!»

Тут мне все сразу ясно стало, почему Захарьины всякий интерес к летописям потеряли: хотят они всю память об опричнине вытереть, смута и смута, обычный бунт, не первый и не последний на Руси. Памяти людской они не опасались — коротка она. Если что и остается в изустных преданиях, так для них название верное имеется — сказки. Другое дело — текст. Бумага и сто, и двести лет пролежать может, а потом вдруг явится миру, как положено, в самый неудобный момент. Бумагомараки — вот главные враги, от них весь вред на Руси, кабы не они, как бы хорошо жилось! Вот Захарьины и подчистили всех щелкоперов, один, почитай, остался. Тут уж не до раздумий долгих. Посоветовался я с княгинюшкой, сгреб все свои тетрадки и дьяку Висковатому снес, свалил у него перед ногами и сказал пренебрежительно, что не великокняжеское это дело — бумагу переводить, и вообще — надоело!

Но то был еще не настоящий страх, иначе бы я копии не сделал. Вот они — тетрадочки мои, мелким бисером букв испещренные, передо мной лежат.

* * *

Впрочем, документы иногда находились, самым неожиданным образом и в самых неподходящих местах. Скажем, запропастился свиток с духовной брата моего вместе со всеми копиями, в тот памятный и скорбный день сделанными, вот ведь лежали недавно еще рядышком в главном ларце, и надо же — пропали! Везде обыскался, под конец решил заглянуть в палату, которую Иван на заграничный манер кабинетом именовал. А там Иван с Федькой Романовым за столом сидят и что-то увлеченно на листе бумаги малюют. Подхожу, спрашиваю, чем занимаются.

— Духовную составляем, — серьезно отвечает Иван и добавляет, как по заученному, — многие беды последнего времени произошли оттого, что завещание царское не было в надлежащее время составлено, утверждено и объявлено.