Амин Маалуф - Скала Таниоса

• Название: Скала Таниоса
• Автор: Амин Маалуф
• Издательство: АСТ
• Жанр: Современная проза
• Год: 2003
• ISBN: 5-17-009222-9

Легенда о Скале Таниоса — «скале, с которой не возвращаются».

Откуда пошла легенда? Да просто однажды с этой скалы действительно не вернулся Таниос — незаконнорожденный сын шейха Франсиса и прекрасной жены управителя Ламии.

А — ПОЧЕМУ Таниос не вернулся?

Вот здесь-то и начинается НАСТОЯЩАЯ ИСТОРИЯ. История изящной и увлекательной «литературной легенды», в которую очень хочется поверить.

---

Она была не единственной женщиной, которая страдала от необузданности шейха, но особенно негодовали на него мужчины. Хотя некоторые давали понять, будто верят, что подобное случается только с женами, матерями, сестрами и дочерьми других, все томились неотвязным опасением увидеть однажды пятно на собственных пока не запятнанных одеждах. Какие-то женские имена произносились шепотом, блуждали по деревне, это вызывало все новые приступы мстительной ревности. Споры и стычки вспыхивали то и дело по самым пустячным поводам, выдавая своей ожесточенностью ярость всеобщего подспудного озлобления.

Люди присматривали, послеживали друг за другом. Собирающейся в замок женщине было достаточно приодеться чуть пококетливее, чтобы ее тотчас заподозрили в желании подцепить шейха на крючок. И сразу же она оказывалась виновной, греховнее самого соблазнителя, в оправдание коему допускалось, что «так уж он устроен». Столь же верно и то, что у желающих избежать каких-либо приключений в запасе всегда оставалось самое проверенное средство — представать перед повелителем замотанной в неприглядные тряпки, бесформенной замарашкой.

Но существуют при всем том женщины, которым не удалось бы скрыть свою красоту. А может, самому Творцу не угодно держать такое создание сокрытым от Его глаз… Но бог ты мой! В каком вихре страстей они всегда обретаются!

Одна из таких красавиц и жила в моей деревне как раз в ту эпоху.

Звали ее Ламиа.

Та самая. Из поговорки.

II

Ламиа несла свою красоту, как крест. Обычно для того, чтобы перестать привлекать взгляды, женщине достаточно накинуть покрывало либо задрапироваться в какую-нибудь неуклюжую хламиду — это помогло бы любой. Но только не Ламии. Она была, можно сказать, пронизана светом. Сколько бы ни пряталась, ни пыталась стушеваться, затеряться в толпе, она неизбежно выдавала себя, выделялась, ей хватало одного-единственного жеста, пустяка — поправить волосы, неосмотрительно промурлыкать фразу из затрепанной песенки, — и все уже смотрели на нее одну, только и слышали, что ее голос, звонкий, как журчанье прозрачного родника.

Если в обхождении с прочими, со всеми прочими, шейх давал волю своему пылкому и тщеславному нраву, то с Ламией все обернулось иначе, причем с первой же минуты. Ее очарование наводило на него робость — чувство, которое ему редко случалось испытывать. От этого он возжелал ее еще жарче, однако умерил свое нетерпение. Для достижения побед более заурядных сей прирожденный стратег имел свои отработанные приемы: нежное словцо, фривольный намек, лаконичная демонстрация силы — и крепость взята. Ради Ламии он снизошел до настоящей осады.

Разумеется, он не смог бы столь благоразумно воздерживаться от сближения, если бы не одно обстоятельство, разом и ободрявшее его, и чреватое затруднениями: Ламиа обитала под его же кровом, во флигеле замка, поскольку была женой Гериоса, его управителя.

Этот последний, являясь делопроизводителем при судебных тяжбах, мажордомом, казначеем, секретарем, а подчас и наперсником шейха, был обременен обязанностями, не имеющими четких границ. Ему полагалось исправно уведомлять своего господина о состоянии его владений, об урожаях, распределении воды, ценах, афронтах всякого рода. Он даже скрупулезно вносил в реестр все дары, приносимые в замок поселянами, к примеру: «Тубийя, сын Вакима, к Великому Празднику — сиречь к Пасхе — пришел с половиной окки[2] мыла и двумя унциями кофе». Когда же требовалось составление договоров об испольщине — и эта забота равным образом возлагалась на плечи все того же супруга Ламии.

Если бы речь шла о домене побогаче, более обширном, быть бы Гериосу сановником высокого ранга; впрочем, по мнению окружающих, ему и так выпал завидный жребий: он жил, не ведая нужды, и апартаменты, которые он занимал, даром что скромные в сравнении с покоями его господина, выглядели лучше, чем самые приглядные из домов селения.

Получив столь выгодную должность, Гериос тут-то и попросил руки Ламии. Тем не менее его будущий тесть, поселянин довольно зажиточный, чья старшая дочь была замужем за кюре, уступил лишь после продолжительных колебаний. Претендент, по всей видимости, обещал стать надежным оплотом домашнего очага, но отцу Ламии так и не удалось проникнуться к нему сердечным расположением. Положим, его вообще мало кто ценил, хотя толком объяснить, чем он плох, кроме разве что некоторой холодности, тоже никто не умел. Он был, как говаривали односельчане, из тех, «кто и горячему хлебу не улыбнется». Одним словом, его считали скрытным и спесивым. Причем не таили, даже демонстрировали ему свою неприязнь. Он же, если и бывал задет, никогда этого не показывал — ни словом, ни жестом. При своем положении он мог бы изрядно усложнить жизнь тем, кому был так не по нраву. Но запрещал себе мстить. Однако никто не питал к нему за это признательности. Хранили неукоснительную враждебность: «Ни добра принести не умеет, ни зла», — только так и высказывались.

Когда предшественник Гериоса покинул свой пост, шейх обвинил его в расхищении значительных денежных сумм. Муж Ламии никогда не мог бы совершить столь недостойного поступка, но если послушать его хулителей, от злодеяний его удерживала не столько добросовестность, сколько трусость. Мудрено судить теперь, когда живых свидетелей не осталось. Как бы то ни было, представляется очевидным, что его господин внушал ему подлинный ужас, он трепетал перед ним больше, чем самый что ни на есть ничтожный поселянин, и униженно потворствовал любым его капризам. Шейх мог поручить своему управителю сочинить послание к эмиру и буквально в ту же минуту протянуть ему ногу, чтобы тот его разул. Гериос никогда не противился хозяину даже в малости.

Есть одна байка, которую сельские старожилы, ежели им случится вспомнить мужа Ламии, поныне повторяют с особым удовольствием. Эти рассказы кое в чем разнятся, но суть остается неизменной. Как я уже говорил, шейх носил пышные усы, бороду же брил, причем в разговорах постоянно возвращался к этой теме. Усы в его глазах являли собой честь и доблесть мужчины, и он, давая какое-нибудь важное обещание, вырывал из них волосок и весьма торжественно вручал заинтересованному лицу, каковое его укладывало в чистый белый мешочек, дабы возвратить владельцу в день, когда обещанное будет исполнено. Над теми же, кто носит бороду, он, напротив, имел обыкновение потешаться, обвинять их в недостатке чистоплотности, утверждать, будто видел, как они вытирают об нее руки; дошло до того, что ни один житель селения, кроме кюре, не осмеливался украсить ею свой подбородок, боясь стать мишенью его сарказмов.

Между тем все, само собой, на манер шейха взращивали и лелеяли усы. Гериос не составлял исключения, растительность у него под носом являла точную копию усов его господина: такие же густые, порой напомаженные, вздернутые кверху двумя завитками. В этом еще не было ничего чрезвычайного — такое подражание с начала времен служило признаком почтения.

Но вот однажды, в который раз пустившись перед гостями в рассуждения насчет усов, шейх не без легкой досады обратил их внимание на то, что усы его управителя расцвели еще пышнее, нежели его собственные. В тот же вечер Ламиа застала супруга перед зеркалом: запуская ножницы в гущу своих усов, он их выстригал, дабы сделать пореже. Она долго смотрела на это диковинное надругательство, не проронив ни слова. Но почувствовала себя униженной.

Таким он был, Гериос. Он мало говорил, мало ел, редко улыбался. У него имелось кой-какое образование, но все его честолюбие сводилось к заботе о том, чтобы сохранить за собой свою должность и не утратить благосклонности хозяина — хозяина, которому он, впрочем, служил верой и правдой.

Ламиа, вне всякого сомнения, наилучшим образом поладила бы с мужем, будь он менее пресным. Сама-то она была такой веселой, озорной, шаловливой, но всякий раз, стоило ей высунуться при народе с каким-нибудь остроумным словцом, прыснуть со смеху или потихоньку запеть, а Гериос тут как тут, физиономия встревоженная, уставится, надуется, брови нахмурит. Ну, она и прикусит язык. И если она присоединялась к женщинам, приходившим в замок, позволяла себе посмеяться с ними вместе, пошушукаться, подсобить им в уборке, муж корил ее за это. Он не уставал повторять, что ей подобает придерживаться своего ранга вместо того, чтобы работать подобно служанке; когда она хотела ему угодить, ей приходилось затевать долгие разговоры с шейхиней и объедаться заодно с ней.

Может быть, он был и прав. Следуя его советам, она, несомненно, смогла бы избежать многих бед, да и своих близких от них уберечь. Ее жизнь обошлась бы без бурь, она прожила бы ее сообразно своему рангу, состарилась бы в согласии с ним, а ныне лежала бы в могиле, ее рангу подобающей, и никакая поговорка не будила бы воспоминаний о ее нескромной красоте.