Григорий Коновалов - Былинка в поле

• Название: Былинка в поле
• Автор: Григорий Коновалов
• Жанр: Биографии и Мемуары

---

- А где же мой вояка? - невнятно просипел он.

Захар отмолчался, врезал плетью маштака, аж вспух рубец на крупе.

Во дворе Захар спешился, устало сел на камень, расстегнул ворот гимнастерки.

- Испей холодной водицы, Захарий, - сказала Василиса, ставя перед ним ведро, прикрытое деревянным кружком.

- Ты прежде накорми, Василиса Федотовна, своего молочного сына, суетливо присоветил Кузьма.

Василиса развалила ножом ноздреватый, пахнувший хмелем калач, положила кусок сала на дежке. Кузьма поставил кружку первача.

- О Власе лучше не спрашивайте. Жалко мне вас, стариков...

- Убили? - выдохнула Василиса.

- Вот оно какое происхождение... Росли вместе, шли вроде в ногу... ты свету белому радуешься, а он... Кто сгубил его? - спросил Кузьма.

- Влас служит разору душой и саблей - то к нам, то к белым мотается.

- А ты-то какого войска ратник? - спросил Кузьма.

- Я красный, справедливости служу. Вот, Василиса Федотовна, хоть Влас мне молочный брат, а попадись од под горячую руку - изрублю.

- Да как ты можешь говорить мне такие слова? Я тебя моим молоком в жизни удержала! - Василиса плеснула самогоном на Захара.

- Да я бы сам выпорол Власа, ей-богу! - сказал Кузьма.

- Все вы за народное дело на словах... Горько заплачете, да поздно будет, дядя Кузьма.

- Ты не мажь дегтем мою душу, Захар. Я сам давеча...

Пойдем, покажу, хоть и грех хвалиться этим, да уж так случилось.

Вошли в амбар, светя сальной плошкой. Взблеснула подковки сапог лежавшего на полу человека.

- Посвети лучше, дядя!

Широко открытые серые беспамятные глаза, по шее и лицу наискось запеклась кровь.

Выпала из руки Кузьмы плашка, чадя фитилем.

Захар постоял над Власом, ушел молча, расстегивая душивший ворот гимнастерки. Кузьма и Василиса перенесли Власа на погребшщу. Оттирали виски редечным соком. Ночью отец погрузил сына на лодку, увез в камыши.

Влас то прпходил в себя, то снова проваливался в беспамятство.

"Почему не уподобил меня господь Михаилу Архангелу, чтобы я бил ворогов, как он змия копьем? Почему не сделал меня коршуном когтить злодеев, как он утят в тихой заводи? Послал ты, господь, мне судьбу Авраама, сына в жертву приносящего", - горько молился Кузьма, глядя сквозь слезы на водянистый закат.

Когда он на заре принес сыну куриного бульона, Власа не оказалось на камышовой постели в шалаше. Следы увязавших в илистом берегу коней затягивало ряской.

Из-за ветел разглядел: на том берегу сникал в седле Влас, другой всадник, тонкий, с крепкими, накаленными заревом скулами, поддерживал его. Так вот и увез Уганов Власа...

- Сынок, ты спишь? Прости меня, не хотел я скребком-то.

- Судьба, батя. Не ты, так другой бы... Сильно поднажали на крестьян, я пожалел их. Вот тогда-то я пошел с Угановым, понял: глубоко, до печенки, прокусили крестьянина, коли отец рубанул... С того-то момента и повернули мы... к белым, волей-неволей, а служили не тому богу.

И получилось, как в побывальщине старой: чем больше рубили, тем гуще вставала против нас сила нездешняя.

7

Лежал Влас на кровати, на мягкой перине, укрывшись до ключиц лоскутным, на шерсти, Олениным одеялом.

Обрек Оиену на вдовство, а жалко... Неплохая она баба, только со свистком, да ведь у каждого человека есть при себе какая-нибудь свистулька. Тем-то, может быть, и красен, уманчив человек.

В полночь мать зажгла лампаду перед образами и, опустившись на колени, стала молиться. Слабый свет размывал тьму на желто-восковых сосновых стенах. Окна, закрытые ставнями, оттаивали сверху, в проталинке мягко бился размочаленный конец веревки, и сидевший на лавке кот все ловчился накрыть лапой этот лохматый конец. Та старая кошка околела, видно оставив котенка в свою тигровую масть. На полатях индевела седая голова отца.

Сработал Влас кровать из разных обрезков березы, дуба, липы и даже ветлы, потому что в его руках каждое дерево, железка в дело просились. А вот и лишний затес на спинке - знать, на радостях, вырубая голубка, перетянул дрогнувшей рукой, и голубок откололся от доски, слетел на пол. Ладно обработал Влас стамеской впадинку. На нее клал, бывало, отяжеленную думами голову, вскоре наклевавшись горькой калины в семейной жизни с отчаюгой Фиеной. Поначалу он только улыбался на свою языкатую жену, обнимал за плечи, поворачивая лицом к себе: "Оиена Карповна, не сердитесь, ваша милость". Она вскидывала голову, как уросливая лошадь. Каждое утро начинали с матерью перебранкой, будто на узком переезде сцеплялись всеми колесами. И тошно становилось ему, и он проворил во двор к скотине. Там-то радовались его приходу животные... Но когда забрали его вместе с конем в армию, Оиена, ухватившись за стре"мя, плача и ругаясь, бежала аж до одинокой на выгоне ветлы-горемыки...

Влас сходил на кухню, впотьмах нашел кадку с водой и корец, не спеша тянул пахнувшую деревом холодную воду сквозь зубы. Так же вот давно когда-то, болея оспой, пил воду из этого с погнутыми краями ковша. Заразила его, знать, та самая девчонка Марька, за которую собирается свататься Автоном. Невтерпеж как хотелось оспенному чесаться, а мать спеленала руки за спиной. Развязался и до саднящей сласти, боясь испортить лицо, чесал не подряд, а кулигами. "На лице-то твоем горох молотили", дразнили ребятишки потом. Хромой учитель Парфил Васильевич сожалел, что Влас не подряд пошелушил чересчур уж лепной лик, потому что умные головы получаются у тех, у кого хари страховиднее. Тот учитель и вдохнул в него веру особенную, святую судьбину русского крестьянина, кормильца суетного городского племени, хранителя благостной извечной тайны неподатливой жизнестойкости, мученика за прогрешения заносчивых содомогоморцев.

Ночь докоротал Влас, сунув голову под подушку, пахнувшую Оиеной.

Когда Кузьма на рассвете вышел на кухню, Влас уже умылся, причесался и, оживленный, с блестящими глазами, сидел за столом, разговаривая с матерью. Василиса пекла блины в жарко топившейся печи.

- Доброе утро, тятяша, с Новым тебя годом, - Влас вылез из-за стола, пожал руку отцу. - Садись со мной, мамака пышные блины напекла. Мастерица.

Отец внес с надворья мокрого дрожащего теленка. Положил его под нары на солому, обтер рукой слизь с ноздрей.

- Буян ты, Буян. Большой. Пестравка насилу разрешилась. Молозь бы сдоить надо.

- Садись за блины-то, хлопотун, - сказала мать.

Но Кузьма отнес Пестравке ведро теплых помоев, задал коням овса, потом, умывшпсь, сел за стол, на котором стояла тарелка пухлых ноздреватых блинов из пшеничнопшенной муки.

- Можа, выпьем? Ты на нее не гляди, ее бабье дело поплакать. А ты, Васена, знай подавай нам с жару, с пылу, в наши мужские дела не встревай.

Опершись на сковородник, Василиса с горьковатой улыбкой покачала головой.

"Первенец ты мой злосчастный, куда головушку прислонишь? Маялась я с тобой без отца, принял ты муки от рук своих и - чужих... - вспоминала Василиса, - наставила метины на тебя жизня, накидала в душу тяжелых камней. Господи, верни мне мое чадо..."

Вспоминалось, как грудью кормила, в школу возила на санях в бураны да морозы. И полный тихого веселья рос паренек, улыбка открытая не слетала с румяного лица.

Теперь посечен лик саблями, горе-злосчастье забелило сединой виски.

Из-за печи вылезла худенькая - из трех лучпн собранная - бабушка Домнушка в синей рубахе, присела рядом с Василисой за стол. Голова на тонкой, по-саксаульему гнутой шее тряслась, гаснущими глазами всматривалась старая во Власа.

- Василиса, что это за гость сидит у нас?

Кузьма повернулся к матери лицом, а Влас поразился мощности его шеи в глубоких морщинах, как у старого быка.

- Маманя, это не гость, а внук твой Влас.

- А ты чего лезешь не в свое дело? Василиса, пошто молчишь? Скажи, кем нам доводится этот Влас-то?

- Господь с тобой, матушка, ты чисто дпте малое.

Влас - мой первенец, твой старший внук.

- А разя его не прибрал господь?

Домнушка макнула блин в махотку с маслом да так и задремала, сникнув головой. Влас отнес ее за печь. А кажить, недавно тетешкала внука, а когда в школу пошел, сшила нарядную сумку с кармашками для пенала, чернильницы и еды.

Хоть и не знали мать с отцом, дальняя иль блпзкая дорога ждет сына, все же снаряжали его основательно:

шерстяные носки, валенки с высокими отвернутыми голенищами, полушубок черного дубления да ушанку из зайца. А еще на прощание мать повязала широкую шею шарфом козьего пуха и, застегнув верхнюю пуговицу, приболела лицом к его грудп, и, не подхвати ее Влас, она рухнула бы на пол.

Он оторвал от себя мать, посадил на скамейку, поцеловал высунувшуюся пз-за печи седую голову бабушки и, оглянувшись последний .раз на теленка, с усилием вставшего на дрожащие колени, вышел во двор. Эти-то дрожащие ноги и вылазившие нз орбит мокрые глаза теленка как-то очень больно растравили сердце Власа.

Перед тем как навсегда покинуть родное гнездо, Влас с фонарем обошел сарай, окликаемый петухом, прижался щекой к теплой морде состарившегося гнедого, на котором ездил под венец. Тогда гнедой был жеребцом, теперь утихомиренный кастрацией и летами мерин с неизбывной печалью в глазах. Потрепал холку гнедого, заглянул в колодезь, вдохнув поднимавшийся из воды пар, сел в сани.