Геннадий Скобликов - Старослободские повести

• Название: Старослободские повести
• Автор: Геннадий Скобликов
• Издательство: Южно-Уральское книжное издательство
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1989
• ISBN: 5-7688-0259-2

В книгу вошли получившие признание читателей повести «Варвара Петровна» и «Наша старая хата», посвященные людям русской советской деревни. Судьба женщины-труженицы, судьба отдельной крестьянской семьи и непреходящая привязанность человека к своей «малой родине», вечная любовь наша к матери и глубинные истоки творчества человека — таково основное содержание этой книги.

Название «Старослободские повести» — от названия деревни Старая Слободка — родины автора и героев его повестей.

---

— Тебя кто сажал?!

Вскакиваю, кривлю рот в сторону Федьки: тоже мне, подсказал!

— Будешь стоять урок и усю перемену. — Учительница швыряет мне письмо. — Завтра без чернил и кетрадки на уроки не приходи! Пускай твоя Маруська поменьше письма женихам пишет, а бумагу отдасть тебе. Возьми и напиши про ета отцу, как она тут за тобой ухаживаить. Задницу только кошелем умеить носить. Усе вы противные, Прошечкины! — И она отворачивается, будет теперь заниматься с третьим классом.

Мы, первоклассники, сидим за партами, поставленными — какая как стала — в дальней и самой холодной части хаты. Тут дует сразу из двух окон. Третий класс сидит в ближней половине хаты, перед лежанкой, где у нас когда-то стояла большая красная кровать; весь класс сидит за одним большим черным столом с откидными крышками по бокам. Третьеклассникам теплее, потому что они сидят перед открытой дверью в первую хату — оттуда, от печки, идет теплый воздух. Холоднее всех тут мне, потому что все обуты и в одеже, а я как сидел на печке в рубахе и штанах, так и спустился в школу. Обычно каждую перемену я залезаю на печку, засовываю под попонку ноги и грею их о горячие кирпичи. Неужели учительница по правде заставит меня стоять всю перемену? Кроме того, мне и позавтракать надо. Там, в печке, стоит сейчас сковородка с картошкой. Маруся каждое утро оставляет для меня эту вкусную картошку: сварит ее, натолчет, нальет немножко молока, а потом выложит на сковородку, загладит сверху и поставит в печку поближе к жару — и картошка покрывается вкусной розовой коркой.

Маруси сейчас нет дома, ушла на болото за дровами. Каждый день она ходит два раза на болото — приносит дрова на печку и на лежанку. Потом она идет в поле, приносит вязанку ржаной соломы и отцовской косой режет во дворе резку корове. Нынче утром сестра еще ничего не давала корове, только теплое пойло выносила, и теперь я слышу, как ревет в закутке наша Милка. После Маруся будет колоть дрова и половину их положит в печку, потому что сырые они в лежанке разгораются плохо — на них аж кипит вода. Самое плохое то, что Марусе обуваться не во что, сейчас она ходит в хромовых полуботинках матери — последнее из обуви, что было у нас в сундуке; она даже отцу боится написать, что взяла эти ботинки.

Отца призвали на фронт весной. Мы провожали его далеко за деревню. А после, когда по деревне с той стороны проходили военные, Люба подбегала ко всем и спрашивала: «Дядячка, вы не видели там нашего отца? Он в шапке и полушубке. И еще у него белый запасник с сухарями?» И солдаты всегда говорили, что видели: и шапка на нем, и полушубок, и мешок за плечами...

Люба сейчас в Щиграх, устроилась работницей у какой-то врачихи. Один раз она приезжала, рассказывала: у врачихи ей хорошо — тепло и кормят, но работы хватает, потому что врачиха очень любит чистоту, а комнат много, но она, Люба, работы не боится, а боится не угодить еду сварить, да еще проспать утром, когда завтрак надо готовить. Четвертый класс Люба закончила тут, в нашей хате, а в пятый ходила за пять километров в Ново-Сергеевку, но осенью бросила, потому что обуваться не во что было. Она по грязи до самых морозов босиком ходила, прибегала из школы и плакала на печке и Маруся уговорила ее бросить школу.

 

Витька с Петькой тоже в Щиграх, в детдоме. Маруся еще прошлой зимой устроила их. Два раза она ходила с ними туда, за двадцать пять километров, но братьев не принимали, потому что мест не было. Помню, мы с Любой ждали одну Марусю, а они пришли ночью все трое, даже четверо: однорукий Тихон-почтальон принес в мешке Петра — от самого Мелехино восемь километров нес его за спиной в мешке, потому что брат уже не мог идти. Тихон ушел, а мы все пятеро сидели на печке: Витька и Петька плакали от боли в распухших ногах, Маруся и Люба плакали, потому что не знали, что с нами делать, и вслух жаловались покойной матери, и я тоже плакал вместе со всеми. После Марусю кто-то научил оставить братьев около детдома, а самой будто уйти — спрятаться где-нибудь и подсматривать. Она повела братьев, спряталась — и к вечеру их забрали в детдом. Им там, конечно, хорошо. На каникулы зимой приезжали в черных пальто, в шапках, в серых костюмах и в ботинках на толстой подошве, и у каждого по две пары носков: одни тонкие, а другие толстые, шерстяные. Они мне рассказывали, как весь их класс и учительница с воспитательницей смеялись над моим письмом: оказывается, я вместо буквы «я» писал «ьа» и в письме было: «Здрастуйте Витьа и Петьа...» Они много рассказывали, как им весело в детдоме и какая у них хорошая воспитательница — это она нашла для Любы место у врачихи.

А мы с Марусей рады были, когда узнали, что школа будет у нас. Маруся — потому, что нам теперь выдавали в сельпо паек: пшенку, из которой сестра печет блинцы; пшенка хранится в сенях пуньки у тети Поры, потому что в хате она прогоркнет, а у нас в сенях ее украдут. А я радовался тому, что мне теперь ближе всех в школу ходить: слез с печки — и в школе. И обуви не надо. Правда, мне тетя Фрося, сестра отца, приносит иногда худые лапти, что остаются от ее Кольки, когда ему дед Восичка новые сплетет, и я подделываю кое-как веревками эти лапти и тогда бегаю кататься на салазках. Лыж у меня нет, я пробовал их сделать из латков рассохшейся кадушки, но ничего не получилось — они не скользили. Бо́льшую же часть я сижу без лаптей, и когда мне надо бежать к Федьке Восичкиному или Шурке Гаврилихиной за задачником, я бегу босиком. Тут недалеко, четыре хаты от нас. Туда и назад бегом, а потом на печке ноги грею. Когда бежишь по снегу, то ногам бывает горячо, а потом они с пару заходятся — аж слезы выступают на глазах и выть хочется.

Если б вот не писать! А букварь у меня есть, я его давно весь прочитал — сидишь все время на печке, так все заранее прочитаешь. В прошлом году, когда ребят в детдом определили, у нас стала жить приехавшая из Щигров учительница Зинаида Васильевна с сыном и двумя девочками, она теперь вторые и четвертые классы учит и живет с нами по соседству. Вот тогда у нас весело было! Вечером мы все забирались на печку, и Зинаида Васильевна подолгу читала нам сказки. У нее очень много книг, в основном сказки, и она всегда сама читала нам их. Страшно было, когда она читала «Аленький цветочек». Еще у нее много картин на бумаге, они свернуты в трубку. Мне особенно нравилась одна, где был так похоже нарисован синий зимний вечер, вдалеке видны хаты деревни, к ней по дороге что есть духу несется лошадь с санями, а на санях сидит мужик, погоняет лошадь и через плечо смотрит назад — вот-вот его настигнет целая стая волков...

Арифметика у меня тоже хорошо получается, если устно считать. А вот с письмом плохо, за это учительница и ненавидит меня. А может, еще за что?..

 

На перемене почти все бегут на улицу: ребята за хату, а девчонки за наш сарай. У меня тоже сводит живот, но учительница ушла в ту хату, сидит около печки, а мне так и не сказала, чтоб я не стоял.

В середине второго урока я не выдерживаю: не спрашиваясь разрешения, бегу к двери, но уже поздно — штаны мои предательски темнеют, оба класса видят это и хохочут. Хохочет вместе с ними и учительница.

Хоть убейте меня, но в этот день я в класс уже не пойду. Сижу на печке за подушками, вытираю кулаком глаза и сочиняю письмо отцу. Я жалуюсь ему, что Маруся отдала мне не все листы чистой бумаги, что присылал он как-то в конверте, что вообще мне очень плохо. Потом я рассказываю ему, как плохо Марусе, как мучит ее корова, потому что кормить ее нечем, а молока она совсем не дает. И еще много чего сочиняю я в своем письме.

 

Но в том-то и штука, что письмо я сочинял в уме, но не писал, а отец получил его! По крайней мере ту его часть, где было про бумагу и еще про то, что Маруся целыми днями не кормит меня и за всю зиму ни разу не купала — и то и другое была неправда.

Разве можно забыть тот вечер!..

Я сижу на печке. Тут же горит лампа — маленькая лампа из зеленого стекла. У меня это самые приятные часы: вторая смена отучилась, я один на печке, и вот-вот придет Маруся.

Маруся вбегает в хату и с порога кричит мне: «Братик, а нам письмо от папки! Разденусь и будем читать». Пока сестра раздевается, я держу в руках письмо и разбираю слова адреса, написанные, как всегда, химическим карандашом. И вот Маруся забирается на печку, садится спиной к комоню, замерзшие ноги прячет под попону. Сестра вся румяная от мороза, в глазах веселые искорки, и вся она такая радостная-радостная. Она очень плакала, когда ранило отца, а теперь даже радуется этому, потому что войне скоро конец и отцу уж не придется воевать, а значит, он останется жив и летом вернется домой. Сейчас она будет читать письмо, а потом мы долго-долго будем разговаривать с Марусей.

Она читает письмо вслух. Начало я уже наизусть знаю: отец жив и здоров, чего и нам желает, Наташа тоже жива... Но вот Маруся запнулась, читает письмо про себя, и я вижу, как меняется ее лицо, а глаза наполняются слезами. Она не дочитывает письмо до конца, — прижимает его обеими руками к лицу и рыдает. Я тоже готов заплакать, но не знаю, почему надо плакать, раз отец и Наташа живы и здоровы.