Лев Копелев - Утоли моя печали

• Название: Утоли моя печали
• Автор: Лев Копелев
• Жанр: Русская классическая проза

---

Владимир Андреевич сердился, когда ему возражали, но меня он терпел в "клубе трепангов", потому что я все же лучше других мог оценить его литературно-театральную эрудицию и несколько раз искренно восхитился его необычайной памятливостью и образованностью. Ссорились мы редко, и то по совершенно неожиданным поводам, когда меня застигало врасплох какое-нибудь его парадоксальное или анекдотическое утверждение. Так было, когда он упрямо стал доказывать, что никакого Шекспира на свете не было, а все шекспировские драмы и стихи сочинил Фрэнсис Бэкон... Это, мол, совершенно бесспорно, т.к. уже перед войной некий его английский приятель-математик впервые расшифровал математически зашифрованную авто эпитафию Бэкона и т.д. Но разозлился на меня Владимир Андреевич не за возражения по существу, а после того как я напомнил, что примерно то же самое говорил и писал Луначарский, когда он в своих "антишекспировских "рассуждениях склонялся то к графу Дерби, то к Бэкону... Сравнивать его с этим "нарком-снобом", "большевизаном в крахмальной манишке"!

- Засим я могу только прекратить наши бесполезные словопрения...

В дни октябрьских и майских праздников некоторых заключенных полагалось "изолировать". Критерии для отбора были прежде всего чисто формальные: изымались осужденные за "террор", за побеги из мест заключения и те, кого неоднократно судили, - "рецидивисты". А также те, кто слыл слишком общительным и авторитетным в арестантской среде... Мы с Паниным и Владимир Андреевич неизменно попадали в число изолируемых. У меня числилось три судимости, - пусть по одному и тому же делу, но ведь все определялось числом бумажек; у Панина - лагерная судимость. Не нравилось, видимо, начальству и то, что у меня было много друзей-приятелей и репутация "адвоката" - я часто помогал арестантам писать жалобы, прошения и т.п. А Владимир Андреевич был и общителен, и активен, и несомненно очень авторитетен.

В первый раз нас изолировали как бы стыдливо. Придумали "срочное, особо секретное задание" - дешифровать телеграмму, перехваченную в Западном Берлине. Владимир Андреевич должен был размышлять над текстом как математик, я - как лингвист, а Панин и еще несколько инженеров и техников должны были разрабатывать конструкцию шифратора, который следовало бы применять для дешифрации. Среди этих инженеров был кроткий ленинградец с "традиционно ленинградским" пунктом - 58-8 (террор) - и даже один бытовик, неоднократно судимый ворюга.

Нас разместили в подвальной комнате, приставили отдельного надзирателя. Три или четыре дня (6-8 ноября) нас отдельно кормили, отдельно выводили на прогулки. Ничего мы, разумеется, не расшифровали.

В следующие разы нас, уже безо всяких поводов, просто увозили на праздничные дни в Бутырки. В первый раз я пытался было протестовать, хотел объявить голодовку. Владимир Андреевич отговорил:

- Бросьте вы это! Любые протесты - пустая суета. А я вот лучше всего чувствую себя именно в тюрьме. Здесь я беспредельно свободен. Да-с, да-с, и вы-то уж должны были бы это понимать. Что такое свобода? Познанная необходимость ! - не так ли? Вы доказываете, что все происходящее у нас историческая необходимость. Революция, гражданская война, коллективизация, ликвидация, индустриализация... И опять война, и блокада, и голод, и опять ликвидация - этсетера, этсетера - это все, по-вашему, суть историческая необходимость. Так почему же вы так разгневались на вашу личную порцию исторической необходимости?.. Я придерживаюсь иных мнений. Для меня свобода - это прежде всего свобода мысли, духа и свобода личного выбора. Но я полагаю нелепым протестовать здесь. Я даже доволен. На шарашке я вынужден размышлять по заданиям начальства о шифрах, шифраторах, абстрактных и конкретных проблемах криптографии, криптофонии и прочая, и прочая... Там мой выбор стеснен обстоятельствами. Ведь я вынужден и действовать и думать именно так, а не иначе, для того чтобы не угодить на этап, на лесоповал, в шахту... А здесь, в камере, я бездельничаю и могу мыслить беспрепятственно о чем вздумается. В действиях и в поступках выбор мой крайне ограничен стенами, дверью, тюремным распорядком. Но в этих внешних пределах я внутренне абсолютно свободен! Хочу лежать - лежу, хочу сидеть - сижу, хочу - вот, беседую с вами, захочу - буду играть в шахматы... Да-с, я все больше убеждаюсь, что рожден для тюрьмы. Сегодня мыслящий русский человек может быть свободен только в тюрьме.

Полемическое выступление Владимира Андреевича на первой "научной конференции" нас неприятно поразило, - нельзя так спорить со своим братом-арестантом при начальстве. Позднее он еще более резко выступил против проекта шифратора, разработанного Паниным, и несколько раз жестоко поносил серьезные криптографические работы других заключенных. Все работавшие в особой "математической группе" говорили, что Владимир Андреевич, конечно, выдающийся ученый, умница, талант, эрудит, но еще и неуемный склочник, сварлив, завистлив, не терпит чужих успехов.

Из нас троих он лучше всего относился к Солженицыну - тот слушал его внимательно, серьезно, не ввязывался в споры и, хотя был профессиональным математиком, не стал его соперником, отказался работать в математической группе, занялся акустикой-лингвистикой. Панин временами сердил ревнивого профессора - то вторжением в его собственную заповедную область криптографии, то слишком решительной и недостаточно "парламентарной" полемикой в защиту своего "языка предельной ясности".

Ко мне он относился с вежливой сдержанной неприязнью. Позднее я узнал, что он считал меня стукачом, и к тому же особенно опасным - интеллигентом, который не подделывается к собеседнику, а спорит с ним и "тем самым провоцирует".

Однако именно благодаря Владимиру Андреевичу, благодаря его злой придирчивости и язвительным нападкам, иногда вздорным, но чаще всего дельным, я все настойчивее учился - читал, исследовал, расспрашивал... Ведь я и сам знал, что мои лингвистические познания поверхностны, приблизительны, а представления о криптографии, физике и акустике вовсе ничтожны. И для того, чтобы отвечать на его придирки и попреки, а потом все больше увлекаясь, я конспектировал книги и статьи, зубрил, сопоставлял вычитанное с тем, что сам наблюдал...

Как бы ни преуспевать в самообразовании, особенно полезны бывают суровые, недружелюбные учителя.

В те годы вольного и невольного ученичества моими наставниками стали барственный чекист-интеллигент Антон Михайлович и непримиримый, насмешливый "идейный антипод" Владимир Андреевич.

"Спасибо тем, кто нам мешал", - сказал Давид Самойлов.

Благодарю их тем более искренно, что ведь они не только мешали, но во многих случаях и помогали моим урокам.

Глава четвертая

ПРИЗНАНИЕ

Инженер Р. был высок, худощав, носил старую, но опрятную куртку, хорошо подогнанный черный бушлат; сапоги всегда были начищены. В одежде и в повадке была та ненарочитая, спокойная, но уверенная целесообразность, то мужественное щегольство, которые отличают настоящих фронтовиков и настоящих работяг от суетных франтов, охочих до показной мишуры, от распущенных нерях и от рассеянных чудаков, забывающих побриться, умыться, менять воротнички, пришивать пуговицы и стирать портянки...

Молчаливый, отстраненный, он редко улыбался, светлые глаза, глубоко посаженные под высоким бледным лбом, глядели не то печально, не то устало. Когда я с ним заговаривал, он отвечал вежливо, приветливо, но коротко, немногословно и спешил отойти: "Работать надо... Простите, срочное дело... Простите, голова очень болит. Устал... Виноват, должен быстро прочитать эту книгу..."

На прогулку он выходил с лопатой и с метлой и подолгу, старательно чистил снег или вышагивал сосредоточенно-задумчиво по узкой тропинке. Все же мы постепенно узнали, что он инженер-механик, машиностроитель, москвич, но долго работал в Сибири, сидит уже 10 лет, с 1938 года, осталось еще пять, осужден по 58-й статье, пункты 7 и 9 (т.е. вредительство и диверсия) - обычные "профессиональные" (инженерские) пункты, - на 15 лет. На вопросы об этом он отвечал неохотно и скупо: "Простите, неприятно вспоминать..."

Летом 1948 года я получил первое за много месяцев разрешение на свидание с родными. В тюремной кладовой имелись специальные нарядные костюмы для "свиданок", цветные рубашки и галстуки. Эта показуха была противна, и я решил оставаться в своей армейской гимнастерке, еще достаточно пристойной на вид. Начальник тюрьмы позволил, но велел "обуться поприличнее", - мои сапоги уже доживали многотрудный фронтовой и лагерный век. Однако в кладовой не оказалось никакой обуви моего размера. Я испугался. Из-за этого дежурный мог отменить долгожданное свидание...

Р. молча протянул мне великолепные хромовые "романовские" сапоги. Они оказались как раз впору.

Конвоиры с плохо скрываемой завистью глядели, как я шагал, поскрипывая едва ли не по-генеральски. На свидании мама сочла матовый глянец роскошных сапог свидетельством растущего благосостояния отечественных тюрем. К тому же другие арестанты - в тот день мы все сидели вдоль длинного стола в клубе охраны Таганской тюрьмы - были в новехоньких костюмах, сияли пестрыми галстуками.