Лев Копелев - Утоли моя печали

• Название: Утоли моя печали
• Автор: Лев Копелев
• Жанр: Русская классическая проза

---

Этот непримиримый противник не только советской власти, но и самого умеренного либерализма изобрел систему "ближнего телевидения" для съездов и конференций. Его система позволяла видеть и слушать оратора одновременно еще и на больших экранах, в разных концах залов, в фойе и снаружи, на улице.

Над изобретателем подшучивали - как же так, почитатель царя и придумал такое, что будет возвеличивать советских вождей. Он сердито огрызался:

- Нонсенс! Это никакая не политика. Это плод научной инженерной мысли. Простое, но остроумное изобретение. И оно всем на пользу, годится и для театров, и для концертов. Будет служить не только политическим трепачам. Я - русский инженер, и что бы я ни делал, я делаю только добросовестно и возможно лучше. Я не скрываю, что я думаю об этой власти, но техника есть техника и наука есть наука.

Так же поступали и примерно так же рассуждали Сергей, Семен, Валентин и почти все другие, кто, подобно им, отрицали политический строй, но работали увлеченно, азартно.

В конце семидесятых годов я встретил даму, которая была у нас молоденькой вольнонаемной лаборанткой. Оказалось, что она работает все там же. Недавно "остепенилась" - защитила кандидатскую в НИИ, который мы называли шарашкой, там оставалось еще несколько ветеранов из вольняг, работавших с нами.

Она вспоминала о давних временах, расспрашивала, рассказывала - кто умер, кто на пенсии, кто достиг высоких должностей.

- А мы как раз совсем недавно о вас говорили. Кто-то слышал про вас по радио... по иностранному... И раньше мы вспоминали про вас, и про других, и про Солженицына, конечно. Сначала никто не хотел верить, что это тот самый, который проводил артикуляцию. Я ведь тоже участвовала. Но когда я увидела его портрет в "Роман-газете", там был рассказ про этого Ивана... да-да, Денисовича, - я сразу узнала. А вас я, по телевизору видела, вы про какого-то немецкого писателя докладывали... да-да, Брехта, тогда еще и кино показывали, потом, кажется, Константин Федорович вспомнил, что у нас остались ваши работы по акустике, и велел кому-то позвонить, чтобы их просмотреть и, может быть, даже напечатать в наших научных записках... Значит, вам тогда звонили?.. Вот видите, чего ж вы не собрались? Да, да, теперь уже не удастся. Вас ведь исключили из партии. По радио об этом говорили. Недавно мне рассказывал один товарищ, - неважно кто, - да вы его, наверное, и не помните, он тогда еще моложе меня был. Но он вас помнит и много слышал про Солженицына и вообще. Так вот он сказал: "Когда они у нас работали, от них польза была, а теперь только вред". Вы не обижайтесь, это он в политическом смысле... Мы тогда как раз говорили, почему институт хуже работает, чем раньше. Старые работники вспомнили про вас, - нет, не про вас лично, а вообще про спецконтингент. Как много тогда изобретали, сколько новаторства было и всяких выдумок. И этот товарищ сказал: потому что тогда железный порядок был, во всей стране и в нашем институте. Все боялись халтурить, симулировать, работать спустя рукава. Заключенные боялись попасть обратно в тюрьму или куда-нибудь на Север, а вольнонаемные видели их пример и тоже боялись. Поэтому не было пьянства, больше думали о работе, болели за свое дело. А теперь больше думают о тряпках, о мебели, о машинах... Вот он и вспомнил про Солженицына и про вас, что раньше вы были ценные научные кадры, а когда Хрущев всех реабилитировал и начал шуметь про культ, то вы начали об этом писать, выступать. Но потом оказалось, что про культ это только так говорится, а вы были вообще против партии и против Советской власти. Не обижайтесь, пожалуйста, я лично так не думаю, это он говорил. Он, видите ли, сын старого работника органов, очень болеет за Сталина и вообще за работу, за трудовую дисциплину. Сам он хороший работник и как человек - скромный, порядочный.

Она не помнила, возражал ли кто-нибудь этому скромному болельщику Сталина. Во всяком случае, не она. Ведь это же правда, что раньше работали куда лучше.

Я начал было говорить ей, что если бы те инженеры и техники, которые были столь полезны как спецконтингент, оставались на свободе, если бы их изобретения не присваивали бездельники в погонах, если б руководил ими не тупой чекист, а хотя бы тот же Антон Михайлович, но чтобы ему самому не приходилось постоянно страшиться невежественных и всевластных "хозяев", то плоды их работы были бы куда значительнее, куда обильнее.

Она согласно кивала, даже улыбалась :

- Да-да, вы правы. Конечно... возможно...

Однако в приветливом голосе слышались интонации вежливой отчужденности, а в глазах мелькали тени знакомого давнего недоверия. И я не пытался больше объяснять, насколько опасно заблуждается добродетельный сын старого чекиста.

Такая ностальгия заметна в последние годы у разных наших сограждан, старых и молодых, сановников и работяг. В кулуарах закрытых партийных собраний и в очередях, у продовольственных магазинов, где спорят усталые, раздраженные женщины, резонерствуют пенсионеры и словоохотливые алкаши, можно услышать весьма сходные суждения :

- При Сталине все-таки порядок был... Ну не скажите, каждый год цены снижались. И в магазинах, и на базарах всяких продуктов навалом было... А на производстве какая была дисциплина. Тогда и пьянствовали, и воровали куда меньше... Это уж точно, безобразия не допускались... При Сталине сразу за шкирку брали... Ну да, ну да, случались перегибы, на зато семьи крепче были. И молодежь не такая распущенная - ни бород, ни мини-юбок, ни всего этого распутства. И хулиганства куда меньше. Строжили как следует.

Возражений обычно не слушают. Кто постарше, отмахивается: "Ну, бывало, бывало... Да только Никитка все раздул, преувеличил. Да и наврал еще".

Их дети, их молодые слушатели верят им и судят еще решительнее. И еще меньше способны услышать правду. А когда им говорят о кошмарах империи ГУЛАГа, о миллионах бессмысленных жертв, о десятках миллионов рабов, они просто не хотят слышать. Более осведомленные ссылаются на Туполева и Королева: "Вот ведь, были в заключении, а как успешно работали, сколько сделали для развития авиации и техники".

Туполев и Королев тоже работали на шарашках. Работали с таким же рвением, с каким Иван Денисович Шухов укладывал кирпичи. Сохраняя "привычку к труду благородную", они так же, как мои марфинские друзья и товарищи, были еще и одержимы своими идеями, замыслами, своим призванием. И так же неразрывно связаны с нашей страной, с ее прошлым и настоящим. Пусть даже не всегда сознавая это.

Когда-нибудь напишут историю шарашек. Обстоятельно расскажут о том, как в тюрьмах, в рабстве люди продолжали мыслить, работать и творить... Такая история, быть может, позволит лучше понять некоторые реальные чудеса нашей давней и нынешней жизни...

Виктор Андреевич был прав. На шарашке мы оставили частицы наших душ.

* * *

Девятнадцатого декабря на утреннюю поверку дежурный пришел с ворохом стандартных папок - "тюремных дел" - и уже не пересчитывал нас, вызывал поименно:

- Так что сегодня собирайтесь с вещами. Идите на объект, оформляйте, значит, документы. У кого там есть личные вещи, приносите. Можно не спешить. Обед, значит, будет как всегда. А ужинать будете уже на другом месте.

Свой архив я к тому времени почти весь перенес из лаборатории в юрту. Приятели из механической сколотили мне большой прочный фанерный чемодан "угол". Я составил описи и оглавления всех папок, тетрадей, блокнотов и список книг. Все в двух экземплярах. Некоторые "подозрительные" тексты философские, исторические и политические размышления - заблаговременно отдал Гумеру.

Он и Иван Емельянович провожали нас, "последних ветеранов акустической". Гумер вытащил из своего стола бутылку водки, разлил по стаканам, мензуркам, баночкам. С нами выпили и Ванюша и Валентина Ивановна: посошок:

- Чтобы не в последний раз вместе. И чтобы в следующий раз уже на воле.

Ванюша и Валентина просили передать привет Сергею Григорьевичу, приглашали, когда будем свободными, приходить в гости. Валентина утирала слезы.

Текст диссертации был перепечатан, подшит, оставалось добавить лишь часть иллюстраций. В последние часы я еще пытался что-то объяснить ей, но она печально отмахивалась - мол, не до этого.

Все были растроганы и возбуждены. Однако не так тревожно, напряженно и отрешенно, как бывало раньше при "выдергивании" арестантов. И я успел состряпать рифмованное послание остающимся. Оно начиналось: "Прощайте, марфинские липы, прощай, наш липовый НИИ". И заканчивалось нежным приветом друзьям и всем, кто в трудные дни помогал нам "хотя бы добрым словом".

Тяжеленный чемодан я до обеда потащил из юрты на вахту:

- Прошу проверить заблаговременно. Тут все мои личные книги, записи, творческие, научные материалы..

Дежурный офицер пожал плечами:

- А чего еще проверять? У вас есть документ с объекта - указание, что задолженности за вами нет. Значит - порядок. А свое забирайте все, что хотите.