Максим Горький - Том 17. Рассказы, очерки, воспоминания 1924-1936

• Название: Том 17. Рассказы, очерки, воспоминания 1924-1936
• Автор: Максим Горький
• Жанр: Русская классическая проза
• Год: 1949

В семнадцатый том вошли произведения, написанные М. Горьким в 1924–1936 годах. Из них следующие входили в предыдущие собрания сочинений писателя: «В.И. Ленин», «Леонид Красин», «Сергей Есенин», «О Гарине-Михайловском», «Н.Ф. Анненский». Некоторые из этих произведений редактировались писателем при подготовке собрания сочинений в издании «Книга», 1923–1927 годов, и при подготовке других изданий в 1930-х годах.

Остальные произведения семнадцатого тема включаются в собрание сочинений впервые. За немногими исключениями эти произведения, опубликованные в советской периодической печати в 1925–1936 годах, М. Горький повторно не редактировал.

http://ruslit.traumlibrary.net

---

— Бык — с хозяином.

— А кто ему хозяин?

— Кто кормит, тот и хозяин. Быка вчера поутру прямо с выгона продавать повели.

Бабы закричали: кто, куда, кому, за сколько?

— Повёл Данило Кашин, а больше я ничего не знаю, и не задерживайте стада, — ответил киластый [44] старик. Бабы побежали к старосте. Он, собираясь в поле, подтвердил, что Кашин и Слободской отправились продавать быка.

— Кормить его никому не охота, а мужиков я спрашивал — они решили продать.

— Самовольничаешь ты с Кашиным да Слободским, — закричали бабы, но когда староста ласково спросил их: «Да вы чего кричите? Чем недовольны?» — бабы не могли объяснить причину своего раздражения, пошли по домам, стали вспоминать, сколько мужьями заработано у генерала, заспорили и быстро перессорились. Примирила их Степанида Рогова, выбежав на улицу и объявив, что ночью помер учитель.

В скучной жизни и смерть — забава. В избу Роговой начали забегать бабы, девицы, вползали старики и старухи с палочками, явились ребятишки. Рогова, не пуская никого в комнату учителя, сердито уговаривала:

— Да чего смотреть-то? Чего? Какой интерес? Он и мёртвый не лучше мужика, учитель-то. Идите-ко, идите с богом.

Марья Малинина осведомилась:

— Кто же его, сироту, обмоет, оденет, ручки ему на грудях сложит, гробик закажет, попа позовёт?

— А я почему знаю? — раздражённо рычала Степанида. — Что он мне — сын али муж? Он и так девять рублей остался должен мне. Вот староста явится, он скажет, это его дело…

Пришла Матрёна Локтева, женщина большая, толстая. Сердце у неё было больное, она страдала одышкой, и распухшее лицо её казалось туго налитым синеватой кровью.

— Скончался, значит? — спросила она. — А я вот все маюсь — задыхаюсь, а не могу умереть. — Затем, сочувственно качая головой, сказала:

— Большие расходы тебе, Степанида Власьевна. Поп дешевле пятишницы, наверно, не возьмёт, да лошадь надо за ним туда, сюда.

— С ума ты сошла, Матрёна! — взревела Рогова, хлопнув ладонями по широким своим бёдрам. — Какие расходы? При чём тут я? Он мне девять…

Но, не слушая Рогову, слепо глядя в лицо её заплывшими глазами, Локтева говорила:

— А попа можно и не звать. Вот Мареевы да Конева без попа детей хоронили…

— Конева — еретица, она в бога не верит, и мужичонка её в церковь не ходил, они — еретики, — строго сказала Малинина, но и это не остановило течение мысли Локтевой; всё так же медленно она продолжала:

— И зачем ему поп? Он тоже, как дитя, был, глупенький, невинный ни в чём, да и смирнее ребятишек наших. Взглянуть-то на него не допускаешь? Ну, так я пойду…

Тяжело поднялась на ноги и выплыла из избы, а Рогова проводила её воркотнёй:

— Дура толстая, залилась жиром, как свинья.

На смену Локтевой явился староста, молча прошёл за переборку, в комнату учителя, прислонился к стене, поглаживая её спиною. Учитель вытянулся на постели, покрытый до подбородка пёстрым, из ситцевых лоскутков, рваным одеялом; из дыр одеяла торчали клочья ваты, грязноватой, как весенний снег; из-под одеяла высунулись голые ступни серых ног, пальцы их испуганно растопырены, свёрнутая набок голова учителя лежала на подушке, испачканной пятнами потемневшей крови, на полу тоже поблескивало пятно покраснее. Часть длинных волос учителя покрывала его щёку и острый костяной нос, а одна прядь возвышалась над головой, точно рог. Был виден правый глаз; полуоткрытый, он смотрел в подушку и точно прятался.

— Нехорошая какая видимость, — сказал староста, выходя из комнаты. — Словно он не сам помер, а убитый. — Он сел к столу и начал свёртывать папироску, вздохнул и сморщил мягкое благообразное лицо.

— Ах ты, господи… Стражника нет, заарестовали, не выпускают…

— А ты бы не доносил на него, — проворчала Рогова.

Староста, глядя на неё, как в пустое место, продолжал:

— Как вот хоронить чужого-то человека? Может, особый закон какой-нибудь имеется для этого? Н-да, Малинина, ты займись тут; это — твоё дело, больные, мёртвые. За работу из жалованья получишь.

— Не забудь, он мне должен остался, — напомнила Рогова.

— Забуду ли, ты у меня — первая на памяти, — сказал Ковалёв, закуривая. — Я только про тебя и думаю: как у меня Степанида живёт?

— Старенек ты для шуточек, — сказала Рогова.

— Помолчи, чудовища, — предложил Ковалёв и снова обратился к Малининой: — Всё это дело, Марья, я тебе строго поручаю, а то Рогова насчитает расхода рублей на сто. Позови Коневу, она тебе поможет.

— Одна управлюсь. Не хочу я видеть эту нищую, — твёрдо сказала Малинина.

— Эх, забыл я, что ты воюешь с ней. Напрасно. Она живёт… вроде как будто и нет её в деревне. Она вам — пример.

— Ой, умён ты, Яков! — вскипела Рогова. — Нищих в пример ставишь.

Ковалёв встал, поглядел на папиросу.

— Ну, мне — пахать! Так, значит. Налаживай, Марья.

И обратился к хозяйке, как всегда, мягко:

— А ты гляди, ежели что окажется неправильно, так я с тебя взыщу!

Тут Рогова топнула ногой так, что где-то задребезжала посуда, а женщина, показывая кукиш в затылок старосте, заревела во всю силу голоса:

— Вот чего ты взыщешь с меня, на-ко вот! Жалуется, стражника заарестовали, а сам донёс на него. Ябедник! Паточная рожа, святая задница, прости меня господи!..

— Степанидушка, — успокоительно заговорила Малинина, — надо бы водицы согреть, обмыть усопшего надо, а то в день страшного суда, второго пришествия Христова, немытый он…

— Отстань! — густо сказала Рогова. — Вот — печь. Грей. Я сегодня печь топить не буду. И дров не дам. Как хотите…

Малинина, сердито поджав губы, вышла из комнаты, а Рогова села к столу, выдвинула ящик, достала ученическую тетрадку, карандаш, посмотрела в потолок и, помусолив карандаш, начала писать что-то. В избе стало тихо, как в погребе. Потом с печи мягко спрыгнул толстый, рыжий кот, бесшумно касаясь лапами пола, подошёл к хозяйке, взобрался на колени ей, и хвост его встал над столом, как свеча.

— Пошёл прочь, — проворчала женщина, но не столкнула кота, а он, замурлыкав, начал гладить мордой её руку.

Вскоре явился плотник Баландин, босой, без шапки, заправив подол рубахи за пояс синих штанов, пришёл, держа в руке аршин, взмахнул им и весело поздоровался:

— Здорово, хозяйка, добрая душа! Вот и я — мерочку снять.

Рогова подняла голову и уверенно сказала:

— Одиннадцать рублей сорок копеек оказалось за ним…

— Однако капитал! — откликнулся плотник. — А не найдётся у тебя стаканчика веселухи?

— Есть.

Рогова сняла кота с колен, посадила на лавку и пошла в угол, к маленькому шкафу на стене.

…Поздно вечером со станции пришли Кашин и Слободской, оба немножко хмельные. Слободской поставил на стол бутылку водки, положил кольцо колбасы и спросил Ковалёва:

— Любаша где? У жены моей, ага! Мать, сестра — спать пошли? Вот и хорошо. Решим дело без бабья, тихо, мирно.

— Продали? — нетерпеливо спросил староста.

— Обязательно, — сказал Кашин. — Эх, самоварчик бы с дороги…

— Сейчас налажу, — охотно согласился Ковалёв, выходя в сени, а Кашин, вполголоса, сказал Слободскому:

— Ты помалкивай, я с ним пошучу, на цифре поиграю. — Слободской молча кивнул головой, ударами ладони в донце бутылки выбивал из неё пробку.

— За сколько? — спросил Ковалёв, возвращаясь.

— А как думаешь?

Староста посмотрел в угол, улыбаясь, сказал осторожно:

— Полсотни.

— Девяносто целковых, — гордо произнёс Слободской.

— Тише! Что орёшь! — грубо предостерёг его Кашин.

— Врёте? — удивлённо воскликнул Ковалёв.

— Эх ты, — качая головой, с укором говорил Кашин Слободскому. — Я ж тебе сказал: придержи язык! Говорить — не работать, торопиться не надо. Пушка! Стреляешь куда не знаешь.

И тенорок его негромко, но горделиво, напористо зазвенел:

— Продали милостиво, ниже цены. Бык это — известный, я про него давно знаю. Испытанный бык, семь лет ему; Бодрягину генералу он попал сдуру, по капризу, от Челищевых. Я после всё это расскажу, я досконально всё знаю, всю историю. Я, брат, в деле не ошибусь! Теперь давайте решим главное. Значит: девяносто. Нам — по три пятёрки — сорок пять, верно? Сверх того, беру себе пятёрку — за корм, за хлопоты, за моё знание — идёт? Остаётся сорок целковых. Гони их, староста, в недоимки! Честно, как в аптечке. И все будут довольны.

— Узнают, — жалостливо сказал Ковалёв.

— Бро-ось! Кто станет узнавать? Бык далеко ушёл, за Волгу. Кончили?

— Опасаюсь я, — умильно сказал Ковалёв, но Кашин торопливо забросал его словами, и староста, пожимая плечами, почёсывая спину о стойку полатей, махнул рукой:

— Ладно.

— Бабам — ни словечка! — строжайше предупредил Кашин, сунув в руку старосты красную и синюю бумажки. — Продали быка за сорок целковых, и конец! Ну-ко, давайте выпьем, — предложил он, разливая водку по чашкам.