Георг Лукач - Ницше как предшественник фашистской эстетики

• Название: Ницше как предшественник фашистской эстетики
• Автор: Георг Лукач
• Издательство: Статья
• Жанр: Культурология
• Год: 1934

Литературный критик. 1934 г. № 12. С. 27–53

---

Для Ницше и для позднейшего развитая фашистской идеологии весьма знаменательно, что в этой реакционно-романтической утопии о желательном развитии капитализма хоть и бичуется капиталистическая отсталость Германии (вульгарные фабриканты с красными, жирными руками), но в то же время передавая страна капитализма, Англия, отнюдь не выставляется, как образец, и даже является в глазах Ницше живым воплощением суетливой глупости нашей цивилизации.

Образцом же служит для него романтически-стилизованный милитаризм — Пруссия, преодолевшая свою окостенелость, грубость, провинциальность, ставшая без ущерба для своего милитаристического характера европейской, культурной, способной вести мировую политику (и в этом отношении концепция Ницше сделалась прообразом для всех позднейших фашистских теорий общественного развития). Этим Ницше отличается от большинства романтических противников капитализма. Он восстает против того пути, по которому пошло развитие капитализма, но его протест направлен не против развития капитализма вообще, он не мечтает о возврате старых патриархальных отношений между капиталистом и рабочим.

Он приемлет само это развитие и отвергает только его вульгарно-демократический характер, разрушение правильной иерархической связи между капиталистом и рабочим. Он хотел бы, «чтобы здесь выработалась скромная и непритязательная порода людей, порода китайского типа: в этом был бы разумный смысл, это было бы прямо-таки необходимо». Но уступки демократии, кокетничанье с революцией, еврейско-христианские культурные тенденции и т. д. толкнули развитие на другой, противоположный путь.

«Рабочего сделали хорошим воином, ему дали право коалиции, право политического голоса, — удивительно ли, что рабочий уже сейчас воспринимает свое существование как бедствие (морально выражаясь: как несправедливость)? Кто хочет определенной цели, тот должен хотеть и соответствующих средств: кто хочет иметь рабов, тот будет дураком, если станет воспитывать людей для роли господ». Пока не наступит радикальный поворот, проповедуемый им (и символизированный им в образе сверхчеловека), до тех пор «неизбежно надо будет идти вперед, т. е. с каждым шагом все глубже в декадентство (таково мое определение современного «прогресса»)». Когда фашистский истолкователь Ницше Беймлер говорит, что антипод сверхчеловека, «последний человек» в «Заратустре» есть не кто иной, как «функционер демократически-социалистического общества», — эти выводы действительно вытекают из ницшевских положений.

Мы изложили так подробно оба эти противоречивые ряда мыслей Ницше потому, что их параллельное существование в его мышлении составляет ключ к уразумению противоречивого характера всего его мировоззрения. Романтическая критика капиталистической цивилизации есть центр философии и стало быть и эстетики Ницше. Но эта критика исходит, как мы видели, из двух диаметрально противоположных точек зрения. Ницше недоволен капиталистической цивилизацией как потому, что она слишком капиталистична, так и потому, что она недостаточно капиталистична.

Капиталистическую цивилизацию он критикует и с точки зрения романтически идеализованного раннего капитализма и с точки зрения романтической утопии грядущего империализма, т. е. одновременно с точки зрения прошлого и будущего все той же капиталистической цивилизации. Основное противоречие всех романтических противников капитализма, состоящее в том, что они при всем их стремления быть «свободными» и «независимыми» от капиталистических категорий, всегда критикуют капитализм с капиталистической же точки зрения, — это противоречие повторяется у Ницше на еще более высокой ступени. Романтические противники капитализма обычного типа неизбежно впадают в эклектицизм, выдвигая «хорошие стороны» капитализма против его «дурных сторон». Все эти мотивы усваивает, правда, Ницше и поэтому он тоже поневоле становится эклектиком; поскольку же этот ряд мотивов сочетается у него с противоположной тенденцией с романтически-утопическим прославлением вполне развитого капитализма, постольку его попытка объединить эти противоречивые тенденции неизбежно приобретает мифологический характер. И преобладание второго ряда мотивов над первым приводит к тому, что Ницше никак не может остановиться на подчеркивании «хороших сторон» капитализма. Наоборот, весь его образ мыслей таков, что «дурная сторона» капитализма непременно должна выдвинуться в центр его утопического мифа.

Таким образом тот факт, что Ницше почти по всем отдельным вопросам культуры вообще и эстетики в частности высказывает диаметрально противоположные взгляды, не является ни случайностью, ни выражением простой непоследовательности мысли, в которой его обвиняли многие университетские философы империалистского периода, находившие его мыслителем «остроумным», но неспособным к систематическому единству.

Противоречия в мышлении Ницше проистекают на самом деле из того, что Ницше, стремившийся к мифическому синтезу несовместимых идейных тенденций, всегда доводил до крайности тот мотив, который в данную минуту, владел его сознанием, — доводил его до преднамеренного парадокса, не пугаясь внешней непоследовательности, твердо веря в синтетическую силу своего мифа. Несовместимость противоречивых тенденций от этого, разумеется, только усиливалась, и никакой миф не мог объединить эти противоречия иначе, как с помощью пышно-эклектической фразы. Однако эта патетически-парадоксальная эклектика все-таки бесконечно выше, чем плоский эклектизм университетских профессоров империалистского периода, которые апологетически сглаживали каждое противоречие до полной неузнаваемости, чтобы только сколотить «стройную» систему. В противоречивости ницшевского мышления отражаются хотя и в искаженных формах противоречия европейской капиталистической культуры накануне империалистского периода, и не случайно Ницше сделался влиятельнейшим философом империализма в международном масштабе.

Переходя теперь к конкретному разбору важнейших противоречий в эстетических теориях Ницше, мы должны прежде всего напомнить читателю об изложенном уже взгляде Ницше на варварство современной эпохи. Наряду с этим взглядом у Ницше встречается другой, совершенно противоположный взгляд, представляющий собою теоретическое утверждение варварства. В плоскости учения об обществе эта теория исходит из утверждения войны. Нас здесь интересуют главным образом ее общефилософские и эстетические предпосылки и следствия. В защиту войны Ницше пишет:

«Она варваризует в обоих только что упомянутых направлениях (в направлении глупости и злобы — Г. Л.) и тем самым делает людей более естественными; она имеет для культуры значение сна или зимнего времени, человек выходит из нее более — крепким на доброе и злое». И он резюмирует далее свою мысль так: «Культура отнюдь не может обходиться без страстей, пороков и злодейств»; «временные рецидивы варварства» необходимы людям, «чтобы они из-за средств культуры не потеряли свою культуру и самое свое существование».

Обосновывая эти свои тезисы, Ницше показывает очень ясно, что он разумеет под необходимыми для культуры пороками и страстями: это — «глубокая безличная ненависть, хладнокровная готовность к убийству с чистой совестью, общий организующий энтузиазм в деле уничтожения врага, гордое безразличие к большим потерям, к собственной жизни и к жизни своего друга»… Таковы неизбежные черты варварства, вносимые войной в культуру, которая иначе погрязла бы в мещанском болоте.

Эту теорию варварства Ницше и проводит с большой последовательностью в своей эстетике. Он неистово обрушивается на «гуманность» кантовской и шопенгауэровской эстетики и формулирует свой собственный взгляд со свойственной ему парадоксальной резкостью: «Утонченность жестокости — один из источников искусства». Развивая эту мысль Ницше приходит к тому, что именно та черта искусства, которую он прежде рассматривал как характерный признак демократического варварства французских романтиков и Рихарда Вагнера и которая состоит в насильственном покорении публики, эта черта превращается у него — теперь в существенный и утверждаемый признак всякого искусства.

В противовес «незаинтересованности» кантовской эстетики Ницше пишет: «искусство есть в высшей степени заинтересованная и беззастенчиво заинтересованная перекройка вещей… Страсть к насильственному покорению через вложение смысла… Эстетический зритель допускает насильственное покорение, он реагирует здесь иначе, чем в других случаях, когда на него надвигается что-нибудь извне»… Итак, тот самый художественный принцип, который раньше резко отвергался как признак «мирного варварства» современной цивилизации, возводится теперь в основной принцип всей эстетики Ницше.