Ольга Клюкина - Сапфо, или Песни Розового берега

• Название: Сапфо, или Песни Розового берега
• Автор: Ольга Клюкина
• Издательство: ТЕРРА — Книжный клуб
• Жанр: Исторические любовные романы
• Год: 2001
• ISBN: 5-275-00099-5

И достоверные сведения, и сохранившиеся стихотворные строки, и легенды, и мифы — все использует автор для создания яркого образа своей героини. Перед нами раскрываются душевные переживания великой поэтессы, бытовые подробности ее жизни, наставничество и творчество, а также необычный женский мир, созданный Сапфо на острове Лесбос.

---

— Пойми, Сапфо: настоящая мать не та, что родила дитя, но в еще большей степени матерью может называться та женщина, которая воспитала ребенка — так говорит и Дидамия, и многие другие, — сказала утром Филистина, ссылаясь на авторитет своей мудрой подруги. — Значит, я тоже могу по праву называться матерью Фаона…

И Сапфо согласно кивнула, выслушав слова взволнованной Филистины.

— Пойми, Сапфо, я ведь и сама не подозревала, что так сильно люблю Фаона, до тех пор, пока не узнала, что он должен уехать и я смогу его навсегда потерять! — продолжала Филистина. — Ведь чувства внутри нас — они тоже живые! Они могут спать, а потом неожиданно просыпаться, или снова впадать в сладкую дрему — и это касается как материнской любви, так и вообще всякой любви… Мне кажется, что в тот момент, когда я узнала об отъезде Фаона, моя любовь к мальчику вспыхнула с новой, совершенно неведомой для меня силой…

И Сапфо снова кивнула, посмотрев на Филистину долгим, странным, каким-то отрешенным взглядом.

— Ты ведь знаешь, Сапфо, у меня нет своих детей, — стараясь побороть дрожь в голосе, тихо проговорила Филистина. — И тебе трудно понять меня, потому что у тебя есть дочь, твоя Клеида, и она не должна теперь отправляться на чужбину… Для меня разлука с Фаоном — это словно острый нож, который вонзается мне в тело, и даже еще, еще больнее… Как вот этот раскаленный прут сейчас в твоей руке, Сапфо. Представь, что ты втыкаешь его в меня. Неужели тебе меня не жалко?

Этот разговор проходил в маленькой комнате, где Сапфо в полумраке сидела возле огня, задумчиво шевеля в очаге горячие угли — северный ветер неожиданно принес из-за моря непогоду, холод, дождь, и с самого утра на улице сделалось по-осеннему зябко и сумрачно.

Но в комнате было тепло, возле очага уютно стояла большая тарелка, на которой лежал аппетитный кусок свежего утреннего пирога, пожертвованный Гестии — юной покровительнице огня и домашнего очага, а рядом стоял небольшой сосуд с ритуальными сухими благовониями, — их всегда на всякий случай держали под рукой.

Все эти вещи, предметы в комнате были для Филистины привычными и любимыми, и она старалась смотреть на них подольше, чтобы лишний раз не поднимать глаз на Сапфо.

Филистине все время казалось, что щеки Сапфо то и дело то вспыхивали, как только в очаге чуть сильнее разгорался огонь, то снова становились серыми в причудливых узорах теней, которые делали лицо подруги неузнаваемым, а порой — и вовсе чужим, и даже немного страшным.

— …Знаешь, Филистина, я вот что вдруг вспомнила — один опытный врач совсем недавно показывал мне свои хирургические инструменты, — вдруг, очнувшись, сказала Сапфо, как будто бы она вовсе и не услышала того, о чем ей говорила подруга. — Ты никогда их, случаем, не держала в руках, или хотя бы не видела вблизи?

— Нет, — с досадой качнула головой Филистина. — Но я сейчас говорю с тобой совсем, совсем о другом…

— …А я видела, — продолжала Сапфо. — И даже держала в руках страшные щипцы, пилы для костей, крючья и иглы, которые врачам приходится вонзать в тела больных людей, для того чтобы в итоге, после страшных мук, принести им благо и исцеление. И еще я своими глазами видела ужасное приспособление, которым пользуются, чтобы раздробить плод в материнской утробе, когда понимают, что только этим можно спасти бедную роженицу…

— Что ты хочешь этим сказать? — ужаснулась Филистина. — Что тогда, когда наша маленькая Тимада… было бы лучше…

— Нет, ты меня не поняла, — нахмурилась Сапфо, и при неровном отсвете от очага у нее на лбу обозначилась упрямая складка, какой не бывает и не может быть у юных, беззаботных девушек. — Я хочу сказать лишь то, что порой надо уметь думать не только о себе — и это самое трудное. А в твоей речи, Филистина, чаще всего звучало почему-то слово «меня». Ты хочешь, чтобы Фаон навсегда остался с тобой, с нами, в кругу женщин, которые несомненно окружат его своей любовью?..

— Да, Сапфо, очень хочу. У меня… у меня это теперь не выходит из головы.

— Но лучше ли это будет для него самого? Вот вопрос, который я тоже себе постоянно задаю, но не могу найти ответа, — медленно, задумчиво продолжала Сапфо, не отрываясь глядя в огонь. — Ты уверена, что своей опекой мы Фаона спасем, а не погубим, наоборот, как мужчину? Ты же не хочешь, чтобы он сделался юношей с душой евнуха, которому бывает хорошо только в гареме, среди женщин, считающих его своей подружкой?

— Но что ты такое говоришь, Сапфо! — возмутилась Филистина. — Я тебя просто не узнаю…

— Я тоже себя не узнаю, — сказала Сапфо разглядывая конец прута, которым она двигала угли — от жара он сделался красным, раскаленным и особенно опасным, действительно напоминая какой-то хирургический инструмент. — А себя ты узнаешь, Филистина? Ты можешь сказать точно: о ком — о себе или о Фаоне — ты сейчас думаешь больше, когда просишь меня отменить решение? Попробуй ответить на этот вопрос совершенно честно…

Но, увы, ни тогда, ни теперь ответить на вопрос Сапфо Филистина не могла, и это продолжало ее сильно мучить.

Поэтому Филистина после обеда устроилась в уголке, откуда ей удобнее всего было наблюдать за игрой Фаона, в надежде, что сможет получше разобраться в своих противоречивых чувствах — продолжение важного разговора Сапфо отложила на вечер, а сама отправилась гулять, несмотря на ветер и дождь.

Петь Филистине совершенно не хотелось, но ей нравилось держать кифару на руках и нянчить инструмент, как дитя, о чем-то словно еле слышно с ним переговариваясь.

И при этом Филистина продолжала отыскивать в уме новые и еще более весомые слова, которые она собиралась высказать Сапфо, когда подруга вернется с прогулки.

Дидамия, как всегда, находилась вблизи Эпифокла, но сегодня ничего не записывала. Признаться, она заметила, что ученый муж давно уже начал повторять многие свои мысли и изречения, и потому ее первоначальное любопытство немного приутихло.

Но зато Дидамия следила, чтобы слова Эпифокла подробно записывали на восковых табличках ее ученицы — три совсем молоденьких девушки сидели вокруг Эпифокла, образовав на редкость красивый кружок, словно три грации, и старик буквально сиял удовольствием от их близкого соседства.

Юная Глотис тоже сидела, держа на коленях табличку, но она на ней не писала, а пыталась поймать очертания профиля Эпифокла — делала зарисовку, а потом недовольно стирала и начинала новую попытку.

Сам Эпифокл, ощущая себя кем-то вроде важного шмеля на цветочной клумбе, продолжал «жужжать», развивая свою любимую идею о всеобщей связанности мира, но теперь применяя в качестве связующего звена еще и категорию красоты, чему очень даже способствовали окружающие его со всех сторон лица.

К тому же старик до сих пор еще находился под сильным впечатлением от первых «фаоний» и теперь с нетерпением ждал продолжения праздника — тем более что о вторых «фаониях» Алкей говорил загадками, подолгу о чем-то совещался с Фаоном и всех сильно интриговал.

— Хайре! Радуйся! — громко сказал незнакомец, заходя в дом, но при этом так свирепо сверкнул глазами, словно пожелал всем присутствующим не радости, а скорее всего, чтобы они все тут же разом провалились на месте.

Эпифокл, увидев вошедшего, мгновенно прервал свою заумную мысль и словно сразу же несколько уменьшился в размерах.

— Хайре! — ответил за остальных Алкей, без особого удовольствия оглядывая незнакомца, одежда и обувь которого были пренеприятно перепачканы грязью.

А потом, ухмыляясь, добавил:

— Рад тебе, чужеземец, если ты только не собираешься нас съесть! Но скажи нам хотя бы свое имя, раз вошел.

Незнакомец, вторгшийся в мирное течение симпосия. имел весьма примечательную наружность: у него были огненно-рыжие, с проседью волосы и такая же пышная, рыжая борода, из-за которой лица человека не было как следует видно.

Голову незнакомца прикрывала широкополая шляпа — петас, с которой грязными струйками на пол стекала вода.

Своей гривой, крупным телосложением, мягкой, пружинистой походкой он был чем-то неуловимо похож на льва, забредшего в здешние края из какой-то далекой, опасной пустыни и сейчас собирающегося растерзать жертву, выбрав для закуски почему-то старого и самого неаппетитного Эпифокла.

И все же Алкей был несколько удивлен, когда выяснилось, что его первое впечатление о пришельце оказалось на редкость точным.

Во-первых, незнакомец носил имя «Леонид», что дословно означает «львенок» — и из этого можно было заключить, что он и родился таким рыжим, с львиной расцветкой, раз мать на десятый день после рождения решила назвать его именно таким именем.

Во-вторых, как выяснилось, Леонид действительно прибыл сюда из дальних стран, так как был владельцем большого парусного судна — триеры.

На таком судне, достаточно дорогостоящем и редком, гребцы располагались на трех палубах, а в ветреную погоду корабль мог свободно идти под парусом.