Юрий Нагибин - Ты будешь жить

• Название: Ты будешь жить
• Автор: Юрий Нагибин
• Издательство: АСТ
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2005
• ISBN: 5-17-029602-9

Вниманию читателей предлагается сборник произведений известного русского писателя Юрия Нагибина.

---

— Наша встреча с тобой — это перст судьбы, — сказал он улыбаясь. — Ты можешь не торопиться в свой журнал и выслушать меня? Я не буду просить тебя читать, а тем более устраивать мои рукописи. Прежде всего в силу отсутствия таковых. Я библиотекарь, к тому же сельский, но не пугайся, я не стану приглашать тебя на встречу с читателями. Я только хочу рассказать, почему я здесь очутился.

И он рассказал мне все, что изложено выше.

— Слушай, — сказал я, когда он замолк. — Я не верю, что ты не пишешь. Так не бывает, от этой болезни не выздоравливают.

— Отчего же? При хорошем лечении… Лунин мне открыл, а война подтвердила, что я не художник. Я нашел свое настоящее дело. Понимаешь, это замечательное занятие — приобщать людей к чтению. Я редко испытываю отчаяние и выхожу из него без кладбищенских инъекций. И я пишу ту единственную свою книгу, о которой говорил Лунин, но пока даже не на бумаге. Теперь о главном — у Моруа есть прекрасная фраза: «Мертвые уже не мертвые, если живые благоговейно воскрешают их». Мне ужасно думать, что Лунин не воскрешен мною…

— По-моему, ты как раз это делаешь. Ты, прости за откровенность, продолжаешь его жизнь.

— Он имеет право не на такое, а на самостоятельное бессмертие, — серьезно сказал Савин. — Он был воистину творческой личностью. На беду, остались лишь фрагменты, разрозненные записи, какая-то часть неразобранного и неорганизованного материала, быть может, даже отходы его работы. Все остальное погибло… Я наврал, что ничего не хочу от тебя. Хочу. Многого! Очень многого. Чуда, воскрешения Лазаря! Хочу, чтобы мир стал богаче на одного человека. Я дам тебе эти обгорелые листочки, и ты должен что-то сделать… Чтобы Лунин уже не был мертвым…

УЦЕЛЕВШИЕ ЗАПИСИ ЛУНИНА

Вербный базар в старой Москве на Красной площади. Солнце, лужи, люди. Гроздья детских шаров — лиловых, синих, красных — рвутся в небо. От пряников тяжкий дух меда и весеннего ветра. Бабы и мужики в тулупах. Звонят колокола…

* * *

Тиберий — головорез, мерзавец! А вот полюбился же Светонию и вышел «в люди». Кого только не выводили в люди литература и искусство!

* * *

Я запомнил отца осенью в черном пальто. От пальто сырой сирый запах осени. В голубых глазах мелкая одержимость хлебом насущным.

Игрушки — это наш, взрослый мир, переведенный на детский язык. Когда дети подрастут, они будут читать мир в подлиннике.

* * *

Осень, падают листья, цепляясь за воздух.

Керосиновый фонарь — узкий и длинный, как лошадиная морда, — горит над окном моего детства.

* * *

Комар тоненьким, гнусавым голосом поет о нежном летнем закате и человечьей крови.

* * *

Зря не попал он в лапы дикарей. Надо было зажарить его на костре и сожрать. Чтобы не суетился. Один на необитаемом острове тридцать лет и… ни минуты покоя!.. В детстве я был лучшего мнения о Робинзоне Крузо.

* * *

Когда я умру, извольте называть меня природой, а не покойником. Я честно заработал это право.

Посмотрел на себя в зеркало. Господи, что стало с детством!

* * *

Неужели был рассвет, свеча и тень кудрей на стене, скрип пера, игра ума… живой Пушкин? За окном старый Петербург, экипажи, цилиндры, Нева, розовые паруса, всхлип волны в тишине раннего утра?.. Мое-то утро где в ту пору?

* * *

Отец стоит в черном пальто на сухом, прохладном тротуаре и держит меня за руку. Горят стекла домов под весенним солнцем; пахнет лаком пролеток и конским навозом. Я, совсем маленький, смотрю на все снизу вверх, мир видится мне пронзительно свежим и невероятным…

* * *

Не могу не согласиться с Раманчаракой, что живем мы отвратительно, что загнали себя в каменные гробы, что плохо дышим, плохо жуем, что солнце, вода и воздух — редкие наши гости.

А все-таки жаль расставаться с нею, с этой жизнью, бросить ее, дуреху, в табачном дыму, захмелевшую, нервную, злую и дьявольски умную… у столика, где гора окурков, бутылки, бокалы, рыбий глаз на блюде и медленный рассвет за окном… Дороги очень сердцу фонари на улице, вонь бензина и хлора, крик паровоза в ночи, юбки и «тусклый огнь желанья», больницы, газетки, политика, события, голубое небо над полем битвы и под небом Андрей Болконский, атаманная блажь Тараса, глазищи боярыни Морозовой, кудри Пушкина на снегу, солдатские песни, дрожь цыганки, хмельные гитаристы…

Не мыслю себе Федотова долго жующим пищу. Гоголя — в «ритме», Аполлона Григорьева — йогом… Как же мне бросить их на шестом десятке… Не могу, не хочу, жалко до слез!

* * *

Апрель на церковном дворе. Я сижу на скамье. У ног протаина и прошлогодняя травка. С дерева глядит на меня ворона глазами темными и скорбными. Пахнет снегом и елкой. Бледный, заласканный ладаном и весенним ветром девственный лик монашки, священник в лиловой рясе, с гривой волос. За толстыми церковными стеклами смятенная дрожь свечей…

* * *

Я в непрерывном отчаянии, даже без перерыва на обед. Я не шучу. Я говорю серьезно. Очень серьезно.

* * *

Не спится Федотову, тревожит тяжкий дух околевшей собаки, лихорадочный говор врачей, жаркие лампы-молнии, нестерпимое обилие вещей, у дверей гробовщик… За решеткой дух смятенный, безумие, и руки, воздетые к небу, и крик панихидный…

* * *

Старинный бал в русской провинции! Бледные квадраты окон на мостовой, и в квадратах — тени танцующих… «Позвольте же вашу ручку, милая барышня, и будем кружиться в вихре вальса, пока отстучит сердце!» Все-таки любопытное дело — появиться на свет, побыть и уйти!.. А под утро, когда гаснут звезды и ластится солнце к земле, распахнем окна туда, где красные лучи румянят кресты могил!..

* * *

Мальчик стоит на берегу Невы возле памятника Петру. Он стоит совсем близко, не испытывая никакого трепета.

— Вот такого же коня подарил мне папа, только чуть поменьше, — сказал мальчик.

* * *

У меня осталось совсем мало сил для других. Для себя ничего не осталось. Вот она какая — старость…

* * *

Ох, устало сердце, с коих пор стучит, стучит, стучит, а дорога еще длинная, а в пути метель, пурга, гром, молния! Отдохнуть бы, что конь в поле, на припеке, уткнувши морду в душистую траву.

* * *

Нет, я не верю в бессмертие! Я верю, что грозной золотой пылью буду носиться над вами во веки веков!

* * *

Еще не стерлось детство в моей стариковской памяти, еще коптит керосиновая лампа, еще сопливится лед на весенней оконной раме, еще тревожат Гаршин и Надсон.

* * *

Предместье старого Парижа. Нищета и бордели. Ночь, фонари, мелкий осенний дождь. Юбки, шляпки, зонты, коралловые рты… давно увядшие «цветы зла».

* * *

В глубоком подвале — канделябры свечей, на стенах чернь портретов и крыла теней, на стульях — джентльмены во фраках, узкие длинные пальцы, в зубах сигары, и синий штопор дыма. В открытую дверь… снег, звезды и ветер, ветер, ветер!

Масонская ложа!

* * *

Потушили рождественскую елку, и разом стемнело, как в ночном лесу. В темноте сияют хлопушки — серебряные и золотые, душит запах воска и елки, тревожит причудливый рисунок на ледовом окне. А уж внутри, в детской душе, завывают метели. Надолго. Навсегда. И не дождаться тихой погоды.

* * *

Сбежали детство, отрочество, юность, зрелость. Сбежит старость. Все сбегут — один останусь.

* * *

Заглянул на кладбище в яму, свежую, только отрытую. Тесновато?.. Нет?.. Примеряюсь.

Старость, и тут же, рукой подать, смерть. А ведь начинал я с детства. Как скоро ночь минула!

* * *

Сижу у стола. А в это время мысли мои, подобно зайчикам на стене, играют где-нибудь за миллионы километров отсюда, в великой тишине мироздания.

* * *

Александр Блок мечтал с кистенем уйти в лес, Лев Толстой — бежать к духоборам. Гоголя влекло ко гробу Господню. Вот уж не оседлый народ эти русские писатели. Не то что иностранные, у тех крепкая задница.

* * *

Когда я думаю о мироздании, меня пугает не количество, нет. Меня пугает качество.

* * *

— Представьте, за всю жизнь не прочел ни одной детской книги!

— А разве бывают взрослые?

* * *

Я уже не мечтаю о счастливой жизни, я мечтаю всего лишь о счастливой мысли.

* * *

На столе передо мной труха моих сочинений, бедный, бедный плод ума, бессонных ночей, слез, стенаний, крика! А я все тот же… младенец, просквоженный ненужностью слов.

* * *

Когда помру, чужие руки будут рыться в ящиках моего стола. Священный порядок, налаженный годами, разлетится вмиг.

О, как бы я злился, случись это при жизни, а в новом моем положении все едино: пропади они пропадом, эти ящики!..

* * *

Да, Лев Толстой знал цену толстовству. И по душе ему были не кроткие, не добрые его сочинения, а разбойные: «Казаки», «Хаджи-Мурат».