Валентина Полухина - Иосиф Бродский глазами современников (1995-2006)

• Название: Иосиф Бродский глазами современников (1995-2006)
• Автор: Валентина Полухина
• Издательство: Издательство журнала "Звезда"
• Жанр: Публицистика
• Год: 2006
• ISBN: 5-7439-0105-8

Жизнеописания Иосифа Бродского не существует, несмотря на вполне закономерный интерес читателей к его личности и судьбе.

Книга «Иосиф Бродский глазами современников (1996–2005)» в известной степени восполняет этот пробел в истории культуры XX века.

Читатель видит поэта глазами его друзей, переводчиков, издателей из России, США, Англии, Франции, Италии, Польши, Швеции, Израиля. В итоге создается широкая картина жизни Иосифа Бродского в разные периоды. Читатель получает представление о личности одной из самых ярких и загадочных фигур последних десятилетий русской и мировой культуры.

Валентина Полухина — профессор Кильского университета (Англия), специалист в области современной русской поэзии, автор ряда работ о творчестве Иосифа Бродского «Joseph Brodsky: A Poet for Our Time» (CUP, 1999), «Brodsky Through the Eyes of his Contemporaries» (London: Macmilan, 1992) (расширенные русские версии: «Бродский глазами современников» (СПб.: Журнал «Звезда», 1997) и «Словарь тропов Бродского» (совместно с Юлей Пярли; Тарту, 1995)). Редактор (совместно с Львом Лосевым) сборников статей: «Brodsky's Poetics and Aesthetics» (London: Macmilan, 1999) (русская версия: «Как работает стихотворение Бродского» (М.: НЛО, 2002)). В качестве гостевого редактора журнала «Russian Literure» (Амстердам) подготовила два специальных номера, посвященных Бродскому: «Brodsky Genres» (1995), «Brodsky as a Critic» (2000). Составитель «Большой книги интервью Бродского» (М.: Захаров, 2000, 3-е изд. — 2005), двуязычных сборников стихов Ольги Седаковой (1994), Олега Прокофьева (1995), Д. А. Пирогова (1995), Евгения Рейна (2001).

---

Известно, что он с разными людьми говорил на разные темы. Андрей Сергеев пишет: "…со мной бывал предельно откровенен. Не боялся говорить с подробностями о своих обидах, претензиях к кому-то, о своей удаче, о горе, оскорбленности, уязвительности". И чуть ниже: "От друзей Иосиф почти ничего не требовал. Даже не искал в них понимающего читателя. Требовал, чтобы его не предавали, не делали пакостей. Требовал верности, сам был очень верным другом"[65]. Почему нам так трудно представить Бродского москвичом?

Не знаю, я москвич, в Ленинграде всего два раза в жизни был. У него питерского снобизма по отношению к Москве, по-моему, не было.

О советском эксперименте Бродский сказал: "Нас раздели и разули и выставили на экзистенциальный холод". У кого еще из ваших современников было подобное понимание сущности советской системы?

"Экзистенциальный" — все еще мощное слово, из философии, созданной (по большей части) несостоявшимися поэтами. Так что с "холодом" это высказывание вдвойне поэтическое, рационально толковать его для меня затруднительно, так что "пониманием" это трудно назвать и тем более трудно сказать, кто из современников относился к советской реальности так же. А выставили, не раздевая, народ ибо в Нигерии на экзистенциальную жару, народ Камбоджи, народ Руанды, афганский народ и многие другие.

Бродский определил свою философию как философию стойкости[66]. Чему он противостоял по большому счету?

"Противостоять", очевидно, приходилось режиму, который не позволял ему занять подобающее место в обществе и в конце концов вытолкнул совсем. Но стойкость — не только в противостоянии, а в терпении вообще; терпеть же он вынужден был и чисто личные неприятности разного рода, начиная с физических и кончая разлукой с родителями, страной, друзьями и т. д.

"Наверное, я христианин, но не в том смысле, что католик или православный. Я христианин, потому что не варвар"[67]. Какое представление о христианстве дают нам его стихи и проза?

Христианин, наверное, в понимании личной ответственности за содеянное. В этом смысле, ему, по-видимому был ближе кальвинизм. Во-вторых, вся европейская эстетика, о так или иначе пронизана христианским, а вернее, библейским сознанием. Естественно, и его — тоже.

"Отказаться можно от всего". От чего отказался Бродский, что не по силам обыкновенному человеку?

А мне это непонятно. Он все время восхищался формулой Цветаевой: "На твой безумный мир / Ответ один — отказ". На самом деле он не так от многого отказался. От стихов своих он не отказался, от еды — не отказался, от курева — не отказался, от выпивки — не отказался. Я думаю, что идея такая: ты можешь от многого отказаться, но это не значит, что ты отказываешься, но что ты готов. Я думаю, что это важно.

Как принимали и принимают Бродского в России?

Лет двадцать назад я узнал, что его много читают молодые. Был год 1984-й, еще вполне советская власть, он еще ходил в рукописных страничках. И молодые люди его знали лучше, чем взрослые, и взрослые гораздо хуже приняли его. Молодое поколение понимало, что он не только хорошие стихи писал, он какой-то образец поведения дал. Его желание — несколько отстраниться и абстрагироваться их вполне устраивало. Поэты предыдущего поколения были очень злободневные, а Бродский все политическое выводил в широкий исторический план. Как сейчас принимают, я не знаю. Я думаю, что многие молятся на него, а кое-кто, наверное, недолюбливает или не понимает. Я думаю, что он очень важный человек для всех.

Можно ли мне включить в сборник стихотворение Бродского, адресованное вам за полтора месяца до смерти? Вы уже публиковали его в "Новой газете"[68].

Конечно. Он сам попросил дать его письма Сумеркину для печати. Это последнее уже не успело попасть в почти готовую книгу "Портфель".

8-е декабря 1995 г. В. П. Голышеву

Старик, пишу тебе по-новой.
Жизнь — как лицо у Ивановой
или Петровой: не мурло,
но и не Мэрилин Монро.

Пришла зима. Застала лето.
У завтра началось вчера.
Теперь везде твердят,
что это — ионосферная дыра.

Ах, говоря про наши церкви
или мартеновскую печь,
не мудрено, что нежной целки
и в облаках не уберечь.

Погода, в общем, дрянь. Здоровье,
умей себя оно само
графически изобразить, коровье
изобразило бы дерьмо.

Видать простых конфигураций
и красок возраст подвалил,
крича ценителю: "Помацай!"
Судьбе, видать, не до белил.

Но это, старичок, в порядке
вещей. За скверной полосой
идет приличная, и в прятки
играешь кое-как с Косой.

Живу на Бруклинских высотах.
Заслуживают двух-трех фраз.
Застроены в девятисотых
и, в общем, не терзают глаз.

Выходишь из дому и видишь
известный мост невдалеке.
Манхаттан — подлинный град Китеж —
с утра купается в реке.

Вид, извини за просторечье,
на город как в Замоскворечье
от Балчуга. Но без мощей
 и без рубиновых вещей.

Вдобавок — близость океана
ноздрею ловишь за углом.
Я рад, что этим дышит Анна,
дивясь Чувихе с Помелом.

Я рад, что ей стихии водной
знакомо с детства полотно.
Я рад, что, может быть, свободной
ей жить на свете суждено.

Такие чувства — плод досуга.
Однако данный материк
тут ни при чем: они — заслуга
четырехстопника, старик.

Плюс — пятилетки жизни в браке.
Представить это тяжело.
Хотя до склоки или драки
покамест дело не дошло.

Не знаю: дело во Всевышнем
или — физический закон,
но разницы лет в двадцать с лишним
для хамства — крупный Рубикон.

И, так как в Цезари не метим,
мы чем-то заняты все дни.
Мария — Нюшкой, я — вот этим
или вот этому сродни.

Там — бусурманское наречье,
а тут — кириллицей грешу.
То переводами увечье
двум феням сразу наношу.

То — в корректуре, то — в наборе,
то — в гранках. Этого опричь
сейчас приволокли "О горе
и разуме" сырой кирпич.

Я сочиняю из-за денег
и чтоб мгновение продлить,
и потому что, шизофреник,
привык все пополам делить.

Два языка, две пиш. машинки,
живу в двух штатах; наконец,
две тачки (но одна — в починке).
Старик, я все-таки Близнец,

и вижу я, объятый думой
о сочинениях своих,
их не собранием, но суммой
неконвертируемой их.

Что хуже автора в надире
чувств о себе? Он говорлив
и вроде зеркала в сортире,
в которое глядят, отлив.

Причина, старичок, в размере
стишка: он зеркалу под стать.
Взгляну в окно. По крайней мере,
в окне себя не увидать.

Везде большие перемены
или — инерция с большой "И".
Где гуляли джентльмены,
все сильно заросло паршой

законов. В местном кислороде
немыслимо послать на "X",
и человечество в природе
распространилось вроде мха.

Людей теперь везде избыток.
Их больше, чем у Бога дней.
В лицо запоминать, убитых
оплакивать — теперь трудней.

Поэтому пирог бюджета
сопротивляется ножу.
Ах, имитируя поэта
(какого не скажу), скажу:

"Жизнь продолжается при Билле
как при любом другом дебиле".
Что — шизофреника в виду
имея — так переведу:

"Жизнь продолжается при Боре
как при любом другом приборе".
А правильно ли я сказал,
решит Георгиевский зал.

Распалась крупная держава.
Остались просто города
и села. Слева или справа —
лишь долгота да широта.

Что, может, к лучшему. От части
рассудку менее вреда
нежли от целого, из пасти
которого бежать — куда?

И, скажем, вечером в Батуме,
не говоря — в Караганде,
переставляя буквы в ДУМЕ,
приятно получать МУДЕ.

Так получается в Нью-Йорке,
где, расстегнув воротничок,
и сам я что-то не в восторге
от этой шутки, старичок.

Вообще — завязываю. Штатник
давно бы завязал. Боюсь,
во мне засел Первопечатник;
но я с ним иногда борюсь.

Я взялся за перо не с целью
развлечься и тебя развлечь
заокеанской похабелью,
но чтобы — наконец-то речь

про дело! — сговорить к поездке:
не чтоб свободы благодать
вкусить на небольшом отрезке,
но чтобы Нюшку повидать.

Старик, порадуешься — или
смутишься: выглядит почти
как то, что мы в душе носили,
но не встречали во плоти.

Жаль, не придумано машинки,
чтоб, околачиваясь тут,
пельмени хавать на Тишинке.
Авось еще изобретут.

Вот, что сказать хотел: но с толку
был сбит движением строки.
Власть — государю, чащу — волку,
а мне подай обиняки.

Но что сравнится с черным ходом,
Когда в парадном — мусора?
Целуй старуху. С Новым годом
и с Рождеством тебя! Ура!

P. S.
А вот вопрос из-за кулисы
для хитроумной Василисы:
"Что происходит без усилий?"
Движенье времени, Василий.

АЛЕКСАНДР СУМЕРКИН[69], НОЯБРЬ 2003, НЬЮ-ЙОРК