Валентина Полухина - Иосиф Бродский глазами современников (1995-2006)

• Название: Иосиф Бродский глазами современников (1995-2006)
• Автор: Валентина Полухина
• Издательство: Издательство журнала "Звезда"
• Жанр: Публицистика
• Год: 2006
• ISBN: 5-7439-0105-8

Жизнеописания Иосифа Бродского не существует, несмотря на вполне закономерный интерес читателей к его личности и судьбе.

Книга «Иосиф Бродский глазами современников (1996–2005)» в известной степени восполняет этот пробел в истории культуры XX века.

Читатель видит поэта глазами его друзей, переводчиков, издателей из России, США, Англии, Франции, Италии, Польши, Швеции, Израиля. В итоге создается широкая картина жизни Иосифа Бродского в разные периоды. Читатель получает представление о личности одной из самых ярких и загадочных фигур последних десятилетий русской и мировой культуры.

Валентина Полухина — профессор Кильского университета (Англия), специалист в области современной русской поэзии, автор ряда работ о творчестве Иосифа Бродского «Joseph Brodsky: A Poet for Our Time» (CUP, 1999), «Brodsky Through the Eyes of his Contemporaries» (London: Macmilan, 1992) (расширенные русские версии: «Бродский глазами современников» (СПб.: Журнал «Звезда», 1997) и «Словарь тропов Бродского» (совместно с Юлей Пярли; Тарту, 1995)). Редактор (совместно с Львом Лосевым) сборников статей: «Brodsky's Poetics and Aesthetics» (London: Macmilan, 1999) (русская версия: «Как работает стихотворение Бродского» (М.: НЛО, 2002)). В качестве гостевого редактора журнала «Russian Literure» (Амстердам) подготовила два специальных номера, посвященных Бродскому: «Brodsky Genres» (1995), «Brodsky as a Critic» (2000). Составитель «Большой книги интервью Бродского» (М.: Захаров, 2000, 3-е изд. — 2005), двуязычных сборников стихов Ольги Седаковой (1994), Олега Прокофьева (1995), Д. А. Пирогова (1995), Евгения Рейна (2001).

---

Как разыграл он последний акт своей жизненной драмы — возвращение/невозвращение в Россию?

Я недостаточно близко знал Иосифа, чтобы он посвящал меня в это. Думаю, его отказ вернуться в Россию во многом связан с тем, что при жизни родителей он не смог добиться разрешения туда поехать. Это, как мне кажется, было главной трагедией его жизни.

Есть ли у вас стихотворение, посвященное Иосифу? Можно мне включить его в книгу?

Да, вы можете взять "Bloom's Photograph".

Перевод с английского Лидии Семеновой

Фотография Блума

И.Б.

В Рейкьявике саммит по разоружению провалился,

но мы выжили посреди завалов

из мертвых листьев, усыпавших эспланаду

около мавзолея генерала Гранта.

Ветер укладывал листья в груды

между скамейками и пожухлым газоном,

где-то далеко эскалация увяданья

продолжалась, а здесь разумные надежды

сдувало ветром. В безопасности, вместе

мы перечитывали Джеймса Джойса,

когда к церкви напротив подъехал

белый "Ролс-ройс". Невеста появилась

на свет, сияя и торжествуя,

словно будущее в подвенечном платье

вопреки Рейкьявику подарило надежду.

Это видение, покрытое позолотой

осеннего света, прервало цепочку

адюльтеров Молли Блум, увяданье

листьев было остановлено на время,

но тут молодожены внезапно исчезли

из виду. Тот выцветший снимок

жены, лелеемый Блумом, тенью

лег на невесту: одно дуновенье

ветра — и самый зеленый из листьев

гибнет. Теперь — перемена декораций.

Улисс Грант в разгаре боя

сидит, хладнокровней камня, поглощенный

составленьем письма, адресованного миссис

Грант, чтобы наконец объясниться:

все, во что он верил, исчезло,

подобно дыму. Попыхивая сигарой,

он заливает Теннесси кровью,

хороня совесть в каждом стакане

виски, и говорит генералу

Ли в Аппоматоксе, что победа

была печальной, что ему не по вкусу

унижать других — он жил без иллюзий.

Пусть же и нам дарованы будут

еще одна ясная холодная осень

и знание, как уходить со сцены.

Вечер. Невеста снимает платье.

Мальчишки колотят мячом о стену

мавзолея. Мы закрываем книгу

на слове "да" в Моллином монологе.[168]

ЛЕС МАРРЕЙ[169], 9 НОЯБРЯ 2004, СТОКГОЛЬМ

Вас считают этаким эксцентричным австралийцем, деревенским поэтом, говорящим от имени городской культуры, католиком, говорящим от лица людей, по большей части неверующих[170]. Вас устраивает такое восприятие?

Я не говорю ни от чьего имени, я обращаюсь к читателям поэзии. Они могут быть католиками, евреями, кем угодно. Я говорю от себя лично. Я — католик и не верю, что все остальные — люди неверующие. Интеллектуалы, возможно, чаще всего и являются атеистами, или от них ждут, чтобы они были таковыми. Но более широкая публика очень неоднородна: кто-то верующий, кто-то даже католик. Я обращаюсь к тем, кто хочет меня читать.

Какой литературной традиции вы придерживаетесь?

Своей собственной. Она опирается на творчество некоторых моих австралийских предшественников, в особенности такого поэта, как Кеннет Слессор, а также Роланда Робинсона, Джеймса Маколи и других, чья поэтическая манера слегка отличается от европейской.

В каком возрасте вы их для себя открыли?

В школе мне рассказал о них мой учитель физкультуры: он понял, что я все равно не буду играть в футбол, и решил приобщить меня к поэзии.

Известны ли они за пределами Австралии?

Сейчас они становятся все более известными, в частности благодаря тому, что я пытаюсь сделать их известными. Британская Империя полагала, что только Англия способна породить поэзию. Мы же существовали для производства на свет солдат и шерсти.

Вы составили антологию "Five Fathers: Five Australian Poets of the Preacademic Era". В выборе этих пяти поэтов вы руководствовались вашими личными пристрастиями или это ведущие австралийские поэты?

Это ведущие австралийские поэты 1930–1965 годов: Кеннет Слессор, Роланд Робинсон, Дэвид Кэмпбелл, Джеймс Маколи и Фрэнсис Уэбб. Великое поколение поэтов-отцов. Мне кажется, книга получилась хорошей. Я только что закончил подготовку еще одной антологии, посвященной на сей раз ранней австралийской поэзии: один из поэтов, входящих в нее, отбывал в начале XIX века каторгу. Антология называется "Hell and After" и должна выйти в феврале следующего года. Поэта-каторжника зовут Макнамара. Наша народная традиция баллады восходит главным образом к нему. В книгу вошли стихи еще трех поэтов, родившихся и живших в девятнадцатом веке.

В ваших стихах часто рассказывается какая-нибудь история. Это сознательный прием?

Да. Я исхожу из устной традиции рассказа. Я вырос на этих историях; они окружали меня повсюду. Мой отец был прекрасным рассказчиком. Он был едва грамотным: любил бальные танцы, сплетни и разные истории. Сплетни и истории — это, разумеется, одно и то же.

У вас много метрически правильных стихов. Вы любите рифмованные стихи?

Да. И все любят, за исключением Джона Эшбери. Я ведь пишу не только для интеллектуалов и ученых. Когда мне хочется, я рифмую. Но не всегда. Кстати, из рифм я создаю джаз, как бы рифмуя. Поэзия должна обращаться и к телу тоже, не только к душе. В наши дни слишком многие поэты совершают Аристотелеву ошибку: божественным началом в человеке они считают один только интеллект.

Иосиф писал, что называть вас австралийским поэтом — значит умалять ваше значение; это все равно что называть Йейтса ирландским поэтом. Вы — тот, "кем язык жив"[171]. Согласны ли вы с этим определением?

С первой его частью согласен, вторая же мне кажется диким преувеличением.

Вы очень скромны. Однако это цитата из Одена:

Время, которое нетерпимо
К храбрым и невинным
И быстро остывает
К физической красоте,
Боготворит язык и прощает
Всех, кем он жив.
"Памяти У. Б. Йейтса"[172]

Иосиф говорил это о ком-то еще.

Иосиф знал ваши стихи еще будучи в СССР. Кто познакомил вас с поэзией Бродского и когда?

Это случилось в середине 1980-х годов в Нью-Йорке. Первое стихотворение, глубоко меня потрясшее, было "Снегирь".

У Бродского нет стихотворения с таким названием. Возможно, вы имеете в виду стихотворение "На смерть Жукова", которое написано по образцу державинского "Снигиря"?

Да, оно о маршале Жукове. Великолепное стихотворение. И перевод мне понравился. Помню, Иосиф сказал однажды: "Мы воюем до победного конца".

Расскажите, пожалуйста, о вашей первой встрече с Иосифом. Произошла ли она на Международном фестивале поэзии в Лондоне или в Нью-Йорке?

Мы встретились в Нью-Йорке, у Марка Стрэнда, году в 1983-м. Тогда же я познакомился с Дереком Уолкоттом. Мы вместе обедали. Все они — хорошие поэты, возможно, только Стрэнд послабее. Мы долго разговаривали с Бродским — проговорили чуть ли не всю вторую половину дня. Я разговаривал также и с Уолкоттом, но Дерек со мной всегда какой-то шумный, называет меня "Bwana"[173] и т. п.

В 1988 году вы с Дереком Уолкоттом, Шеймасом Хини и Иосифом Бродским принимали участие в круглом столе Дублинской писательской конференции в Дэн-Лэри[174]. Его вел Майкл Шмидт. Что вам запомнилось из этой конференции и беседы?

Я не очень хорошо помню нашу беседу. Кажется, я сказал Шеймасу, что его английский мне понятнее и привычнее, нежели английский язык Англии. Первое стихотворение Шеймаса, которое я прочитал, кончалось фразой: "I'll dig with it" с ударением на "it". Я прочитал ее и сказал себе: "М-да, клянусь, что в Англии этого прочитать не смогут; там это будет звучать как "I'll dig with it" (с ударением на "dig"), и это разрушит строку в целом". И хотя мы не говорили с ирландским акцентом, мы вспомнили, что фраза "I'll dig with it" (с ударением на "it") звучит как прекрасный чистый австралийский английский. Шеймас был очень польщен. Английских языков много.

Помните ли вы какие-нибудь интересные высказывания Иосифа об английском языке? Он ведь был влюблен в этот язык.

Да, я помню, он высказывал сожаление, что англичанам не удалось колонизировать Россию в 1918 году и что его, Бродского, писательская деятельность есть попытка эту ошибку исправить… Разумеется, английский для него ассоциировался не столько с колонизацией, сколько с цивилизацией; он имел в виду английский Джорджа Херберта, Марвелла, Донна и Шекспира.[175]

Вы, Дерек, Шеймас, Иосиф — не британские поэты. Служит ли это доказательством того, что центр англоязычной поэзии сместился и больше не находится в Англии?