Олег Смирнов - Барханы

• Название: Барханы
• Автор: Олег Смирнов
• Издательство: Чеч.-Инг
• Жанр: О войне
• Год: 1988

Повесть про пограничников, нарушителей и пустыню.

---

— Дыни привезли из отряда. Гуляби — первейший сорт, скороспелка, по всей Туркмении славится. Что Туркмения — по всей стране!

— Не, «колхозница» лучше! У нас на Северном Кавказе ее завались. Чистый мед!

— Нынче какое кино?

— «История одной любви».

— Третьего дня было «Во имя любви». Сплошняком любови…

— А что? Это нам подходит, мы же молодые, холостежь. Это ты женатик, с деткой, тебе подобные фильмы смотреть и не полагается!

— Ночью иду в дозор с Темировым. На левый фланг топать до стыка.

Стернин подхватил:

— На самый фланг? Радуйся! Я в журнале читал статью, автор — профессор Саркизов-Серазини, в данный момент он, к сожалению, покойник… так он писал: долго жить — много ходить. Стало быть, пограничникам обеспечено долголетие, особливо тем, кто на фланги топает ножками! Топ-топ, топ-топ!

— Слушай, Будька, — сказал Шаповаленко. — Откудова тебе про все про то известно?

— Прессу надобно читать, аксакал.

— Хо, прессу! Вот я читаю — да, от корки до корки перечитываю, допустим, «Советский спорт», потому мне известно все про физкультуру и спорт. А ты как? Пробежишь газету за минутку, тяп-ляп — и конец.

— Совершенно справедливо: газеты я читаю сверху вниз по диагонали, усвоил, аксакал? Но суть схватываю.

— По верхам хватаешь.

— У тебя что по политподготовке? Четверка, с натяжкой. Что у меня? Пятерка, твердая, усвоил? — сказал Стернин, и Шаповаленко смущенно гмыкнул. — А теперь, аксакал, востри уши на хохму. Отгадай, какая разница между роялем и унитазом?

— Между роялем и унитазом?

— Именно.

Шаповаленко собрал складки на лбу, пошевелил губами, вздохнул:

— Не знаю.

— А как же тебя в порядочный дом пускать, если не знаешь?

Шаповаленко покраснел от конфуза, Стернин засмеялся, на всякий случай оглянувшись: нет ли поблизости старшины?

— Вякаешь ты, — сказал Владимиров.

— Кто не желает, пусть не слушает, — сказал Стернин и оборвал смех. — Рот мне не заткнуть, у нас свобода слова.

— Гляди, довякаешься.

— Легче на поворотах, младший сержант. — И лицо у Стернина стало напряженным, узким и злым. А мне хотелось закричать: «Я не желаю слушать, помолчите вы все, ради бога!»

Потом был час политмассовой работы, и замполит, не заглядывая в раскрытую тетрадку и водя указкой по карте полушарий, делал доклад о нашей помощи арабам и неграм, и сколько мы там построили плотин, заводов, больниц, университетов, и сколько еще построим, и как молодежь из тех стран учится у нас и всякое такое. Я смотрел ему в рот и плохо понимал, потому что думал о письмах, которые лежали в кармане гимнастерки. Не хотел о них думать, а думал.

— Вопросы? — спросил замполит и взглянул на меня — наверное, я представлялся ему самым внимательным слушателем. Увы, старший лейтенант ошибался, и вопросов по докладу у меня не имелось.

После доклада было личное время, я сидел в курилке — беседка, скамеечки вокруг бочки с песком, — дымил сигаретой и заставлял себя думать о том, что закат багровый — к ветру, что это смешно — для окурков бочка с песком, а окрест пески на сотни верст, что листья карагача и тарунги серы от пыли, неподвижны, безжизненны, будто деревья задохнулись от зноя, маклюра же выставила навстречу зною свои колючки, будто ощетинилась.

Погодя десяток минут Севка, сын замполита, выбежал из казармы и, приложив ко рту ладоши, закричал:

— Эй, вы! Киношка начинается, а вы прохлаждаетесь?

Дежурный подхватил его на руки, Севка забарахтался, завизжал. Солдаты, обжигаясь, докуривали, уходили.

Владимиров сказал:

— Пойдем, Андрей?

— Я попозже, покурю.

— Гляди, опоздаешь.

Беседка опустела. Торопливо прошли офицерские семьи, и во дворе — никого, как гармсили сдуло. Все в кино, даже Севка смотрит фильм «История одной любви», хотя родители, конечно, его гонят. А мне хочется одиночества. Наверняка назавтра я буду искать плечи товарищей своим плечом, и их слова, и улыбки, и жесты будут привычны мне и близки. Но сейчас — побыть одному, хотя это, в сущности, тяжелей.

В казарме стрекотал аппарат, слышались громкие, ненатуральные голоса, какими разговаривают на экране. И тут разговоры, где же найти тишину? Тишина там, за побеленной стеной забора, в барханах, и я повернулся спиной к казарме и лицом к пустыне. Солнце уже село, небо над горизонтом багрово дымилось, сумеречь слоилась над необъятными песками, которые называются: Каракумы, Черные пески. Пески вообще-то серо-желтоватые, черные — в смысле недобрые, так я прикидываю. Прикидывай, прикидывай, о письмах только не вспоминай.

Пустыня была рядом, за забором, но ее молчание не успокаивало — тревожило, ибо это было молчание могилы, хотя из могил тянет влажным холодком, а пустыня суха, горячечна, остынет к утру, не раньше. Сколько людей нашло свою гибель в Каракумах, сосчитай!

За спиной трещал аппарат, спорили металлическими, экранными голосами, на вышке, у заставы, замаячила фигура часового. Значит, я все-таки не один. Кто это? Сидоров? Мурадов? Не разберу. Ладно, часовой далеко, мне не помеха. Пусть маячит, живая душа. С темнотой он оставит пост.

В кино я не пошел. Сидел, сосал сигаретный мундштук. Накурившись до одури, швырнул пустую коробку в бочку с песком — и спать. Отбой в десять вечера, кино к этому времени кончится, ну а я уже буду в постели, притворюсь спящим. Не хочется ни о чем и ни с кем говорить, случается же так, правда?

Завернувшись в мокрую простыню, я лежал с закрытыми глазами, изнывал от духоты и тревоги, не выдерживая, ворочался, слушал, как воют гиены и посвистывает ветер, крепчая и нанося песочку между рамами, как похрапывают соседи — кто похрапывает, а кто мается вроде меня, встает с койки, мочит в умывальнике простыню, снова ложится, кряхтя и вертясь с боку на бок.

Сна не было и не предвиделось. До сна ли, когда любимая девушка и лучший друг задали мне задачку будь здоров. Вот их письма, в кармане, протяни руку и достанешь до тумбочки, где сложена гимнастерка. Но к чему читать и перечитывать, я их выучил чуть ли не наизусть. Да и движок уже выключен, при лампе — не того. Разве что при луне?

Я поднялся, натянул брюки, гимнастерку, надел, не зашнуровывая, ботинки, вышел из помещения — и окунулся в темноту: пока я собирался, луна юркнула за тучу. На дворе мела песчаная поземка, в меня швырнуло горсть песка, он противно захрустел на зубах. От питомника несло запахи псины, от конюшни — конского пота.

Голубой прожекторный луч пошарил по барханам и лег вдоль границы как бы на весу — на него летели бабочки, мотыльки, мошки, и он будто шевелился, а в середине его, ослепленный и напуганный, замер джейран и стоял, пока луч не погас. На иранской стороне залаяли-заплакали шакалы, у офицерского домика мяукнула кошка и прокукарекал петух — хрипловато, с ленцой, не в урочный час, очень по-русски, как кукарекают петухи на окраинах Звенигорода и в окрестных селах.

За кордоном вспыхнул огонек и погас, и следом выплыла луна — хоть иголки подбирай, как поется в песне. Иголки не иголки, а прочесть письма можно. Подсветив фонариком, я достал письмо Лили, развернул, близко поднес к глазам.

«Дорогой Андрюшенька!

Не вели казнить, вели миловать за то, что не писала месяц, руки не доходили, по выражению нашего школьного завхоза. Я уверена, ты простишь, ты же великодушный. Приветствую тебя, великодушный Андрюшенька, из родного города, где ты не был целый год. Мне сегодня взгрустнулось, когда вспомнила: целый год! И еще два года в разлуке, помереть можно!

Я живу по-прежнему, пока без перемен, сейчас отдыхаю от своих третьеклашек, наслаждаюсь отпуском, недаром же завидуют учителям — каникулы на все лето! Однако ж оно в нынешнем году не радует: дожди и дожди, солнце — нечастый гость. Не покупаешься всласть, не позагораешь. Грибы есть. Белые, подберезовики, подосиновики, лисички, о сыроежках и прочей второсортице я не говорю.

Поздравь: сдала на первый разряд, отныне я восходящая гимнастическая звезда. Как провожу время? Отсыпаюсь, читаю, хожу по грибы, в кино, реже на танцы, ты же мне разрешаешь, горемычный солдатке-сиротинушке? А в общем скучновато, в Звенигороде новостей особых нет. Скука бы заела окончательно, если б среди приезжих не попадались интересные, яркие, необыкновенные. Например, здесь отдыхают физик из Дубны (он ученик Векслера), скрипач Валерий Климов (лауреат международных конкурсов), моряк с атомной подводной лодки, представляешь? Молодые, а уже знаменитые. Ах, как притягивают к себе личности глубокие, талантливые или же смелые, способные на подвиг! А ты, Андрюшенька, скоро подвиг совершишь? Я шучу, шучу, но ты же на границе, где прославиться немудрено. Когда же прогремишь, а?

Как протекает твоя служба, что нового? Есть ли что-нибудь, кроме солдатской лямки, которую ты тянешь изо дня в день? Не скучно тебе? Может, я ошибаюсь, но я — за яркое, взлетное, необыкновенное, героическое, наконец! Повседневность претит. Ну да ты знаком отчасти с моими взглядами.