Джером Джером - На сцене и за кулисами: Воспоминания бывшего актёра

• Название: На сцене и за кулисами: Воспоминания бывшего актёра
• Автор: Джером Джером
• Издательство: «Эй-Ди-Лтд»
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1994
• ISBN: 5—85869—070—X

«На сцене и за кулисами: Воспоминания бывшего актёра» (On the Stage — and Off: The Brief Career of a would be Actor, 1885) — первая книга Джерома К. Джерома, в которой он делится своим опытом игры на сцене. Перевод Л. И. Соколовой 1900 года в современной орфографии.

---

Актеры всегда отправляются в дорогу по воскресеньям, чтобы не терять понапрасну времени. Таким образом какая-нибудь труппа может окончить свои представления в одном городе в субботу вечером, а утром в понедельник проснуться в другом, ближайшем к нему городе, и все приготовить к вечеру. Или же какой-нибудь актер может уйти из одного театра и приехать в театр, находящийся на другом конце Англии, не пропустив ни одного представления. Я знал такого актера, который в субботу играл в Корнваллисе, а в следующий понедельник уже выходил на сцену в Инвернесе. Но хотя путешествие по воскресным дням и может считаться удобным в этом отношении, зато во всех других оно очень неприятно, и я могу уверить людей, строго соблюдающих день субботний, что оно бывает также и наказанием для путешественников, чему конечно, субботники будут очень рады.

В особенности оно неприятно для человека с совестью, которая, по несчастью, была у меня в дни моей юности. Совесть — вещь неприятная для человека в каком бы то ни было возрасте. У нее есть очень скверное свойство, — она всем недовольна, во всем находит вину и во все вмешивается. Она очень неуживчива. Она точно находит какое-то удовольствие в том, чтобы постоянно противоречить и ставить своего обладателя в самое неловкое положение. Во время этих воскресных путешествий она имела обыкновение мучить меня всевозможными способами. Если какой-нибудь смирный старичок, сидевший напротив меня в вагоне, поднимал глаза и смотрел на меня, то я сейчас же воображал себе, что он в душе осуждает меня, — мне становилось стыдно и я сознавал себя несчастным.

В то время мне никогда не приходило в голову, что он поступает так же дурно, как и я, и что я имею точно такое же право быть шокированным, смотря на него, как и он — ужасаться, смотря на меня. Затем я спрашивал себя, что сказала бы моя покойная тетка, если бы она увидала меня. Хотя то, что сказала бы старушка, не могло иметь ровно никакого значения, но подобный вопрос был одним из тех булавочных уколов, в которых находит наслаждение малодушная совесть. Я был твердо убежден в том, что всякий указывает на меня пальцем, выражая этим презрение. Я, право, не знаю, который из пальцев на руке считается пальцем презрения, но только я чувствовал, что именно этим пальцем на меня и указывают. На всякой станции моя внутренняя увещательница, доводившая меня до отчаяния, шептала мне: «Если бы не было отпетых негодяев вроде тебя, то все эти носильщики и сторожа спали бы теперь мирным сном в деревенской церкви». Когда раздавался свисток, то моя мучительница прибавляла: «Если бы не было тебя и других подобных тебе, достойных презрения бездельников, то этот грязный, испачкавшийся от своей работы машинист оделся бы в свое лучшее платье и ротозейничал бы, прислонившись к фонарному столбу, стоящему на углу той улицы, где он живет». Такие мысли сводили меня с ума.

Пассажиры, сидевшие со мной в одном вагоне, говорили обыкновенно, что они едут навестить больных родственников, и не будь у меня моей ужасной корзины, я сделал бы то же самое. Но даже газетный репортер, при всей его способности на выдумки, не мог бы объяснить, зачем я везу с собою корзину величиною с комод средней величины. Я мог бы сказать, что в ней лежат разные лакомства для выздоравливающего больного, но мне никто бы не поверил, и я, придумывая эту ложь, только трудился бы понапрасну.

Но путешествия по воскресным дням доставляют огорчения и не одним только людям с совестью. Даже вы, мой любезный читатель, найдете его неприятным. Оно очень тихое и имеет такой вид, точно едешь на похороны, что наводит на вас невольную грусть. Вы не видите обычной суеты, составляющей неотъемлемую принадлежность путешествия по железной дороге. На платформах почти совсем нет народа, не видно наваленного грудами багажа и мальчиков с газетами. Буфеты представляются совсем другими, а буфетчицы в этот день бывают еще надменнее, чем во все остальные дни. Когда вы приезжаете на место назначения, то вам кажется, что вы попали в город мертвых. Вы едете по пустынным улицам в выбранную вами гостиницу. В ней никого нет. Вы идете в общую залу и сидите в ней один-одинешенек. Спустя несколько времени сюда заглядывает коридорный. Вы рады ему, так как это все-таки живое существо. Вы, кажется, готовы кинуться ему на шею и рассказать ему о всех своих горестях. Вы стараетесь завязать с ним разговор для того, чтобы удержать его в комнате, потому что вы боитесь, что вам опять придется остаться одному. Но он не разделяет ваших чувств: на все ваши вопросы он отвечает односложными словами и скоренько уходит из комнаты. Вы идете гулять. На улицах темно и царит тишина, и, когда вы ворочаетесь назад, то вам делается еще тоскливее. Вы заказываете себе ужин, но у вас нет никакого аппетита, и когда вам его подадут, то вы совсем не можете есть. Вы рано уходите в свою комнату, но не можете заснуть. Вы лежите и думаете о том, какой подадут вам счет и, думая об этом, вы незаметно переноситесь в страну снов, и вам представляется, что хозяин гостиницы запросил с вас сто восемьдесят семь фунтов стерлингов, девять шиллингов и четыре с половиною пенса, что вы убили его на месте и, не заплатив денег, бежали из гостиницы в одной ночной сорочке.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ Я играю в театре, устроенном «на скорую руку»

Театр, которому я теперь сделал честь своею игрою, был театр, устроенный «на скорую руку». Я не знал этого прежде, а иначе отказался бы от ангажемента. Театр, устроенный «на скорую руку», разве только немногим лучше балагана; сказать кстати, я всегда сожалел о том, что мне не пришлось изучить эту последнюю отрасль театрального искусства. Не проникнув в этот нетронутый временем уголок, я не видал самой живописной и самой романтической части театрального мира. Жизнь в балагане — это самая цыганская жизнь. Балаган, с точки зрения общественной и художественной, стоит на самой низшей ступени драматической лестницы, но что касается занимательности и приключений, то он находится на самом верху ее.

Но я никогда не играл в балагане, стало быть, об этом нечего и говорить. Ближе всего подходил к балагану устроенный «на скорую руку» театр, но этот последний мне совсем не понравился. Мы играли в очень маленьких городах, где совсем не было театра, и устроили что-то вроде сцены во всякой зале для собраний, или комнате, какие мы могли нанять. Обыкновенно мы старались взять под театр залу в думе; впрочем, мы не были очень разборчивы: нам годилась всякая большая комната; мы даже удовольствовались бы и амбаром, если бы только он был для нас удобен. Мы возили с собой наши собственные бутафорские вещи, декорации и авансцену, а для деревянных работ нанимали какого-нибудь местного плотника. Газовые рожки у рампы заменялись у нас рядом свечей, а взятый в городе напрокат рояль представлял собою оркестр. Один раз нам не удалось достать рояля, и хозяин залы дал нам на подержание свой гармониум.

Я не буду долго останавливаться на том, что пришлось мне испытать в этой труппе: воспоминания о ней не особенно приятны. Я считаю достаточным привести краткие выдержки из двух писем — одного, написанного вскоре после того, как я поступил в эту труппу, и другого, которое было послано мною перед самым отъездом:

…Дорогой Джим, я нахожу, что я упустил существенное и ухватился за тень (я хвалюсь не столько оригинальностью этого замечания, сколько тем, что оно подходит к делу). Я постараюсь уехать отсюда как можно скорее и попытаю счастья в Лондоне. У меня исчезло всякое желание играть jeune premier'a, едва только я увидал примадонну, которою у нас состоит жена антрепренера, как это бывает везде. Она — толстая, сальная, немолодая женщина. У нее грязные руки, грязь под ногтями и во все время представления она сильно потеет. Она в три раза толще меня и, если бы только публика, перед которой мы играем, была сколько-нибудь способна к юмору — что, судя по тому, насколько я ее знаю, кажется мне очень сомнительным — то наше объяснение в любви показалось бы ей очень забавным. Как стали бы потешаться над этим в каком-нибудь лондонском театре зрители галереи, собравшиеся на первое представление. Но я думаю, что смешная сторона остается здесь совершенно незамеченной. Моя рука, когда я хочу схватить ее за талию, доходит ей до половины спины. В одной из ролей мне приходится тащить ее поперек через всю сцену. Клянусь тебе, я радехонек, что мы редко играем эту пьесу.

Она говорит, что из меня никогда не выйдет хороший «любовник», если только в моей игре не будет побольше жару (она выговаривает это слово «гару»)…

…Мы с тобой увидимся в следующий понедельник. Я больше не могу этого выносить. Я разорюсь вконец. Семь шиллингов и шесть пенсов — вот все, что я получил на прошлой неделе, а на позапрошлой — одиннадцать шиллингов. Наши дела идут совсем не дурно. На наших представлениях бывает очень много публики. Старик умеет очень ловко составлять «взятые из своей головы» афиши, и они привлекают публику на два или на три представления, которые мы даем в каждом городе. Ты знаешь, что я называю «взятой из головы» афишей: — «Разрушенная мельница у пруда Мертвеца. Грация Мервин думает встретить тут своего приятеля, но встречает врага. Гарри Бэддон вспоминает о прошлом. «Отчего ты не любишь меня?» — «Оттого, что ты дурной человек». — «Так умри же! Сейчас начнется борьба!!» — «Помогите»! — «Здесь некому помочь тебе». — «Ты лжешь, Гарри Бэддон, я здесь». — Рука из могилы!! Гарри Бэддон получает наказание по заслугам!!!»