Фридрих Горенштейн - Александр Скрябин

• Название: Александр Скрябин
• Автор: Фридрих Горенштейн
• Жанр: Современная проза

Фридрих Горенштейн сделался известным и обрел литературную репутацию в июне 1964-го года, когда вышел в свет номер «Юности», в котором был напечатан рассказ «Дом с башенкой». Приход нового художника хоть на малую толику да изменяет этот мир, помогает человеку стать более естественным, то есть более свободным, что, увы, не всегда означает — более счастливым. Казалось бы, серьезный и безусловный успех начальной публикации предполагал последующие, но этого не произошло. Обстоятельства тогдашней жизни глухой стеной встали между писателем и читателями и вынудили его в конце концов покинуть нашу страну. Впрочем, до середины 70-х его имя изредка можно было встретить на 16-й полосе «Литгазеты» в «Клубе 12 стульев»; я помню рассказ о человеке, который чувствовал себя виноватым, когда его оскорбляли и били. Именно чувство вины, не только художественный дар, роднит Ф.Горенштейна с подвижничеством предшественников в литературе, с великой и горестной традицией русского правдоискательства. Это получило подтверждение, начиная с конца восьмидесятых, когда имя писателя вернулось к нам, а каждая возвращаемая его вещь занимала прочное место на стрежне общественного внимания. Стоит лишь упомянуть роман «Искупление», напечатанный в нашем журнале, эссе «Мой Чехов», драму «Споры о Достоевском», романы «Псалом» и «Койко-место». И еще. Было бы несправедливым не сказать о «присутствии» Ф. Горенштейна в кино, не очень продолжительном, но существенном — им были написаны совместно с Андреем Тарковским сценарий фильма «Солярис», совместно с Андроном Михалковым-Кончаловским — сценарии «Рабы любви» и «Седьмой пули». Предваряя новую встречу читателей «Юности» с Фридрихом Горенштейном, стоит вспомнить и перелистать десять журнальных страниц того самого, уже давнего, дебютного рассказа — они о мальчике, у которого в дороге умерла мать. В его сердце сошлись и горе, и холодное равнодушие, и злоба, и самоотверженность людская, и доброта; все, с чем жизнь не позволяет разминуться. И нельзя остановить поезд, подобрать иных спутников. Нельзя переменить судьбы, которая не зря испытывает наше мужество и достоинство. Нам предстоит дальняя дорога и разлука, которая всех соединит.

Н. Злотников

---

— Но в диалектике нет конечной цели… Самой последней… История — это процесс.

— Это потому, что вы материалисты, — сказал Скрябин. — Что такое материя?.. Разве мы не знаем, что такое камень? Но марксизм меня привлекает как новое миросозерцание… Я считаю, что каждый мыслящий современный человек, каких бы взглядов он ни придерживался, должен проникнуть в него до конца… Я читаю Маркса и у меня к вам, Георгий Валентинович, масса вопросов… Правда, Маркс слишком полемист… И все вы, марксисты, слишком полемисты… Написанные не в полемической форме ваши произведения выиграли бы, дали бы больше читателю… Полемический азарт должен отвлечь неглубокого читателя от скуки…

— Однако мы с вами говорили, что жизнь есть борьба, — сказала Роза Марковна. — Как же без полемики…

— Да, борьба, — сказал Скрябин. — Знаете, я хочу дать концерт в пользу российского освободительного движения… В пользу политических эмигрантов… Пусть это будет моим вкладом в борьбу.

Зал Женевской консерватории был до отказа набит непривычной для него публикой. Было здесь много молодых лиц, студенческих тужурок. В артистической взволнованный Скрябин говорил Розе Марковне:

— Я, кажется, сегодня провалюсь… Болит правая рука… Я ведь, знаете, инвалид… Да и вообще… Как сборы? Я знаю, сборы гораздо хуже, чем вы надеялись.

— Да, сборы не очень хороши, — сказала Роза Марковна, — но это несущественно… Оставшиеся невыкупленные билеты мы распространили бесплатно среди неимущих эмигрантов.

— Что ж, — сказал Скрябин, — я ведь не иностранная знаменитость. Не какой-нибудь Иоганн Тальберг… Меня не знают, особенно соотечественники. Но это неважно. А будет время, милая Роза Марковна, когда каждый, чтоб услышать одну паузу из моих творений, будет скакать с одного полюса на другой.

…Вальсы, этюды, нежно, по-скрябински лились в притихший зал. Ноктюрн для левой руки вызвал бурные аплодисменты…

Скрябин в легком пальто, но, по своему обыкновению, без шляпы, шел по крутой улочке Лозанны. Это опять была Швейцария и все здесь было не по-итальянски широко, размашисто, а чинно-упорядоченно, так что человек, который время от времени останавливался и усмехался сам себе, заставлял прохожих оглядываться на него. Войдя во двор и осторожно, на цыпочках поднявшись на второй этаж, он начал крадучись приближаться к Татьяне Федоровне, сидевшей к нему спиной. Наконец, с веселым криком, перепрыгнув через стул, он бросился к ней.

— Вот и поймал, — хохоча говорил он, — не смей, животное, чертов свин, читать мои рукописи, а иначе лучше бы тебе не родиться! В припадке ревности ты еще примешь рукопись за любовное письмо и уничтожишь.

— Саша, — сказала Татьяна Федоровна, — от Веры письмо… Она отказывает в разводе. — И Татьяна Федоровна протянула письмо.

Скрябин взял и сел прямо в пальто, читая.

— Вот что, — сказал он. — Я напишу Морозовой, она на Веру подействует… Я попрошу, чтоб она объяснила Вере: для нее и для детей лучше иметь развод… Объясню, что это удовлетворит и самолюбие Веры, для нас же развод необходим… Ах, как утомила меня эта житейская суета… Про тебя же, бедная моя Танюка, и говорить не приходится.

— Саша, — сказала Татьяна Федоровна, — Морозова с Верой заодно… Она ведь фактически отказала тебе в материальной поддержке.

— Ничего, — сказал Скрябин, — скоро я должен получить Глинковскую премию… Не менее тысячи рублей…

— Которые уйдут на уплату долгов, — нервно сказала Татьяна Федоровна, — мы задолжали лавке, акушерке, доктору и прочее… Даже твоему отцу мы задолжали пятьсот франков… А ведь надо заплатить за квартиру до конца года… Без малого еще двести франков.

— Но я был уверен, — растерянно сказал Скрябин, — Вера мой друг. Друг самоотверженный и бескорыстный.

— Не знаю, может ли отказ в разводе служить доказательством самоотверженности и бескорыстия, — сказала Татьяна Федоровна, — ну, меня она ненавидит… Ненавидит давно, с того момента, как впервые увидела. Но в какое положение она ставит тебя перед всеми этими людишками, с которыми ты должен считаться… Вот, например, никто до сих пор не отдает нам визитов, в то время как приняли нас вначале любезно… Значит, дошли сплетни… Нас вместе не приглашают ни в одну русскую семью… Я здесь на правах твоей любовницы, а ты на правах человека развратного… Да, да, Саша, это так.

— Я все равно сделаю то, что задумал, — встав с кресла и расхаживая по комнате в пальто, говорил Скрябин, — и никакие дрязги или мелкие неприятности не помешают мне осуществить свой замысел. Жаль только тратить силы и время на борьбу с ничтожными… Но ничего, ничего, образуется… Кстати, ты меня огорошила, Танюка, и я забыл тебе сказать, что папа на днях приезжает к нам специально, чтоб с тобой познакомиться.

Отец и сын сидели в небольшом кафе. Александр Николаевич говорил:

— О Вере я уже давно не беспокоюсь, так как из ее последних писем, да и из всего ее поведения я убедился в неспособности ее питать глубокое чувство к кому бы то ни было.

— Ну, а глубоко ли твое чувство к своей жене, — говорил Николай Александрович, — ведь Вера тебе жена.

— Мне жена Татьяна Федоровна, — сказал Александр Николаевич. — Вера сама знает, кто есть Татьяна Федоровна… Она сама не раз говорила, что мы с Татьяной Федоровной подходящая пара. Меж тем, ныне Вера выказала по отношению к Татьяне Федоровне большую бессердечность и даже не спросила, осталась ли Таня жива после рождения девочки… Таня же, когда умерла Риммочка, написала письмо, полное горечи и сочувствия…

— Но каково ныне Вере с детьми одной, — сказал Николай Александрович, — неужели ты не чувствуешь себя по отношению к ней непорядочным человеком?

— Я повторяю, — сердито сказал Александр Николаевич, — мне нечего тревожиться о Вере. У нее и без меня масса сочувствующих и утешающих… Меня беспокоит Таня… Слишком много она перенесла. Пора и ей отдохнуть, а мне позаботиться о ней. А мстить Татьяне Федоровне Вере не за что… Вся вина Тани только в том, что она любит меня, как Вера и думать не могла любить…

— Эта женщина, Саша, дает тебе дурные советы, — сказал отец, — вероятно, ты по ее милости оказался в дурной компании врагов отечества… Ты, сын русского дипломата, русский дворянин… Я разговаривал с твоими доброжелателями.

— Не знаю, с какими доброжелателями ты разговаривал, — сказал Скрябин, — вероятно, ты ошибся, это были завистники, у меня их достаточно.

— Ты слишком долго живешь вне отечества, — сказал Николай Александрович. — Ты должен вернуться в Россию… Но только без этой женщины… Я готов помочь тебе материально.

Александр Николаевич встал:

— Да, я вернусь в Россию, — сказал он, — когда меня позовут… Я знаю, скоро меня позовут… Конечно, я вернусь не один… Но ты, мой отец, мало того, что не уважаешь высокую личность Татьяны Федоровны, намекая на нее как на моего врага, дающего мне дурные советы… Ты восстанавливаешь свою семью против меня, вместо того, чтобы научить ее почитать в моем лице русское искусство… — Он повернулся и пошел из кафе, оставив своего отца в задумчивости сидящим за кружкой пива.

Подошел гарсон, начал убирать посуду.

— Свершилось, — радостно говорил Скрябин, размахивая перед Татьяной Федоровной телеграммой.

— я знал, что явятся с поклоном и скажут — приди и володей… Меня приглашает для переговоров Кусевицкий… Это известный дирижер, известный контрабасист и известный совладелец фирмы по торговле чаем… Каково сочетание… Миллионер… Это деньги, Тася, это работа над Мистерией… Мы оба приглашены… Супруги Скрябины… Впервые мы приглашены в русский семейный дом…

В роскошных апартаментах дорогого отеля, среди золоченой мебели, мягко ступая, ходили лакеи, подавая дорогие кушанья. Чета Кусевицких — Сергей Александрович и Наталья Константиновна — сверкали бриллиантами, Татьяна Федоровна, сидя на атласном сидении и жуя омара, явно упивалась своим нынешним положением. Скрябин говорил:

— Я отброшу все, я буду работать только над Мистерией… Этой Мистерией мировое бытие окончится, но в этом нет ужаса, а праздник, исходящий из принципа Единства мира…

— Это, наверное, очень большое произведение, — сказал Кусевицкий, слушавший автора с некоторой уравновешенной торжественностью, — этим произведением весьма приятно будет подирижировать, а затем издать… Ну, и сколько вам надо, как принято выражаться в литературных сферах — "фикс" в виде ежегодной суммы?

— Для осуществления общемировой Мистерии мне понадобится пять лет, — сказал Скрябин.

— Что ж, — улыбнулся Кусевицкий, — раз вы, дорогой Александр Николаевич, замышляете такие козни против буржуазного благополучия человечества, я буду вам платить в год пять тысяч рублей… В своем издательстве и в своих концертах я поставлю вас на место премьера… Вы будете у меня получать шаляпинские гонорары… Только вот что, если будете писать Рахманинову, то не сообщайте ему о наших условиях, во избежание разного рода разговоров со стороны композиторов.