Максим Горький - Том 26. Статьи, речи, приветствия 1931-1933

• Название: Том 26. Статьи, речи, приветствия 1931-1933
• Автор: Максим Горький
• Издательство: Государственное издательство художественной литературы
• Жанр: Русская классическая проза
• Год: 1949

В двадцать шестой том вошли статьи, речи, приветствия, написанные и произнесённые М. Горьким в 1931–1933 годах. Некоторые из них входили в авторизованные сборники публицистических и литературно-критических произведений («Публицистические статьи», издание 1-е — 1931, издание 2-е — 1933; «О литературе», издание 1-е — 1933, издание 2-е — 1935, а также в издание 3-е — 1937, подготавливавшееся к печати при жизни автора) и неоднократно редактировались М. Горьким. Большинство же включённых в том статей, речей, приветствий были опубликованы в периодической печати и в авторизованные сборники не входили. В собрание сочинений статьи, речи, приветствия М. Горького включаются впервые.

http://ruslit.traumlibrary.net

---

«Модернисты» литературы и живописи воспринимали смысл этих слов как «мудрость, до конца освобождающую человека», на самом же деле «расширение» «слишком человеческого» было обнажением классовой, сугубо мещанской сущности «модернизма», «символизма» и прочих попыток спрятаться от суровой действительности.

Современная действительность предъявляет к людям искусства требование, может быть, не очень «деликатное», но вполне законно обоснованное, — требование активного участия в борьбе, начатой всюду в мире вождём трудового народа, коммунизмом, против капитализма — источника всемирного зла и горя, против бесчеловечной, наглой и подлой группы всемирных грабителей, которые, давно утратив свою творческую силу, всё ещё продолжают защищать свою циническую власть над сотнями миллионов людей. Конечная цель этой борьбы — культурное возрождение трудового народа и создание условий, которые обеспечили бы непрерывный рост интеллектуальных сил человека в его борьбе с природой. Что могут внести в этот грандиозный процесс книги А.Белого, Петрова-Водкина и подобных им Нарциссов?

Полагаю, что я ставлю вопрос не праздный. Я указываю на необходимость делать книги, орудия культурного воспитания, простым и точным языком, вполне доступным пониманию наших читателей, — Сиднэй Вэбб насчитывает их от 50 до 60 миллионов. Я возражаю против засорения нашего языка хламом придуманных слов и стою за чёткий образ.

Беру книгу Федора Гладкова «Энергия». Первые две фразы книги таковы:

«Шоссе хлестало бурным напором ветра. Оно неслось издали, из перспективной точки призрачной позёмкой и улетало мимо бушующим плеском гранитных гребешков по обочинам дороги».

Я утверждаю, что этот набор слов лишён смысла. Как это «шоссе» может «хлестать напором ветра», и куда, «мимо» чего оно может «нестись», «улетать» «по обочинам дороги»? Как может «тишина дышать гулом необъятного ливня»? Возможно ли да и следует ли объять «ливень»? «Водкин напёр на людей перед столом и, ломая им головы, схватился за графин и забулькал воду в стакан», — головы-то людям зачем ломать? «Она спала, как черепаха, без сновидений», «Бубликов привораживал его к месту наркотическим взглядом удава», — должно быть гипнотическим, но большие рептилии не обладают свойством гипноза, это свойство приписывается только гремучей змее. Вся книга Гладкова написана таким «шикарным» языком, вся испещрена раздирающими читателя фокусами. Люди у него — «быковато съёживаются», «муравьятся в работе», «брызгают зрачками», «распыляют глаза в ресницах» и, наконец, «в одну секунду меняют множество настроений». Он назойливо твердит — «быком щерился», «смущённо забычился», «быковато шёл», «быковатый», «бычиться», должно быть, думая, что это очень «образно», и не думая о том, что, наткнувшись на такое «нелепое» соединение слов, как «быковато съёжился», читатель представит себе быка, ежа и тоже подумает: как это Фёдор Гладков ухитряется видеть что-то общее между быком и ежом? А молодой, начинающий писатель, следуя примеру старого литератора, напишет: «Слоновато пятился навозный жук» или: «Китовато ныряла утка» и так по этой линии начнёт разрастаться чепуха.

Гладков — «реалист». Реализм он понимает весьма упрощённо, как явствует из всего отмеченного выше, а особенно — из речей героев его. Они у него на странице 33 разговаривают таким языком:

«Посади меня на хороший харч, я зареву сразу на обои дыры». «А зад у вас — тяжелее башки». «Оглобля ваша давно уж чешет вас по заду. Но только зад ваш — безмозглый…» «Выбирай Матрёну-красноармейку… ещё мужнину вонь не выдуло. Какая в бабе сила! Ни пасти, ни власти… У неё борода не на месте».

Это говорят «мужики», «свинтусы и несознательный элемент», как характеризует их некий парень, утверждающий, что у них, мужиков, «зад — безмозглый». Один из героев «Энергии», инженер Шагаев, как будто оправдывает «эмоциональность» языка мужиков Гладкова, он говорит:

«Душа всякого языка — в его интимном лиризме, в его эмоциональности. Язык без постели — абстракция».

Этот Шагаев рекомендует себя человеком «весьма реалистическим». Перед читателем он является как несноснейший болтун и глубокий невежда. Он очень много посеял хлама в романе Гладкова. Впрочем, и другие герои романа не уступают ему в этом деле.

Гладков — старый писатель. Литературная молодёжь, вероятно, учится на его книгах, как надобно писать. Это должно бы внушить Фёдору Васильевичу особенно серьёзное отношение к слову. Всем нам, дорогие товарищи, пора понять, что у нас, в Стране Советов, литература призвана к делу глубочайшей всемирной важности и что никогда ещё и нигде на литераторах не лежало такой ответственности перед читателем, какая возложена на всех нас. И пора понять, что учиться никогда не поздно и что нам необходимо учиться больше, чем людям иного мастерства, ибо мы, выступая в качестве изобретателей новой действительности, тем самым выступаем как «учителя жизни».

Ф. Панфёров — признан как писатель даровитый и занял в литературе нашей место, вполне достойное его. Но и ему следовало бы отнестись к работе своей более серьёзно и внимательно. Первые страницы его «Брусков» написаны чистым языком, реалистически изобретательно и чётко, твёрдо. Но затем он перескакивает в слащавый, многословный и вязкий тон «сказа», к сожалению, усвоенный многими: «…картуз с каркасом с головы смахнул, картузом в Огнева сунул».

Нет никакой надобности совать в одну фразу столько свистящих звуков. «С рыком сорвался с цепи» — тоже не звучно. Да и не «сорвался», а рванулся. «Отмахнулся Захар. Корявой рукой волосы на голове чесанул. В волосах соломинка попалась, её выдрал». Это уже потому плохо, что может быть выражено более наглядно меньшим количеством слов. Не было таких бар, которые купали бы «в вине коней», в это читатель не поверит; слишком много надо вина, чтоб выкупать в нём коня. И — какая же ванна необходима для этой операции? Не поверит и в то, что некая баба «три года колбяшки с золотом за пазухой носила» до того, что у неё тело загнило и черви накинулись. Ладно ли сказано: «Стучала Катя в печи ухватом, будто в огромном пересохшем рте»? Возможен ли рот, способный вместить ухват? Весьма сомнительно, чтоб в самогон клали для крепости «крупное дерьмо». Почему нужно писать «вечерняя серина»? «Скукожился»? Это у Панфёрова такое же любимое словечко, как у Гладкова — «сбычился». Почему трясогузку нужно переименовывать в «трясуху»? В некоторых местностях нашей страны трясуха — лихорадка, малярия. Местные речения, «провинциализмы» очень редко обогащают литературный язык, чаще засоряют его, вводя нехарактерные, непонятные слова. Панфёров пишет, как слышал: «проклит» вместо — проклят. «Проклит» — не характерно для страны, в которой ежегодно церковь проклинала еретиков, бунтовщиков, атеистов и где миллионы сектантов сами проклинали антихристову власть церкви. Всё это — уже не мелочи, когда их так много, и всё это с моей стороны — не «обучение грамматике», как думают некоторые молодые писатели. Мы должны добиваться от слова наибольшей активности, наибольшей силы внушения, — мы добьёмся этого только тогда, когда воспитаем в себе уважение к языку как материалу, когда научимся отсевать от него пустую шелуху, перестанем искажать слова, делать их непонятными и уродливыми. Чем проще слово, тем более оно точно, чем правильнее поставлено — тем больше придаёт фразе силы и убедительности. Пристрастие к провинциализмам, к местным речениям также мешает ясности изображения, как затрудняет нашего читателя втыкание в русскую фразу иностранных слов. Нет смысла писать «конденсация», когда мы имеем своё хорошее слово — сгущение.

Вот Ворис Пильняк в книге «О'кэй» пишет — «лонча и динеря», вместо «завтракая» и «обедая», причём завтрак по-английски произносится «ленч», а не «лонч». Пильняк, писатель вообще очень неряшливый и фокусник, в последней своей книге особенно «распоясался» и небрежничает. Он пишет: «залезали за заборами», «для всех их в их квартирах», «в ванную, принимать душ или ванну», «в заболеваниях манией грандиозой» вместо — манией величия. Его книга испещрена совершенно недопустимой путаницей слов; например, что это значит: «Индивидуализм! никакой одесский»? Или на 73 странице: «Это он путает очень многим по очень много количеству пунктов мозги». Или на 103: «Эйнштейн приехал в Америку как знаменитый певец, приехал так, как он не приезжал ни в одну страну, забросив своё имя поистине в массы таким образом, когда известно, что Эйнштейн предпочитает сандалии, а не твёрдую обувь».

Чему же могут научиться молодые «начинающие» литераторы, видя в книгах «старших богатырей» словесное фокусничество, малограмотное и хвастливое сочинительство, явно безуспешные потуги на «оригинальность стиля», небрежность, недопустимое неряшество работы?