Михаил Ишков - Супервольф

• Название: Супервольф
• Автор: Михаил Ишков
• Жанр: Современная проза
• Год: 2010

Телепат и артист, гений и волшебник, ясновидящий и прорицатель, Вольф Мессинг знал многие тайны ушедшего века. Но самой великой тайной был он сам, выходец из бедной еврейской семьи. Мессинг предсказал находящемуся в зените славы Третьему рейху скорый конец в случае похода на Восток. Он еще в 1930 году с точностью до дня назвал дату победного окончания Великой Отечественной войны. Задолго до смерти Сталина угадал месяц и год его кончины. Наконец, он мог не только ВИДЕТЬ с закрытыми глазами, но и ЧИТАТЬ чужие мысли. Что помогло ему выжить и сохранить ясный взгляд на мир, на других, на самого себя. Возможно, его рецепты будут небесполезны и теперь, в эпоху обвала. Новую обложку создала Е. Шандарина, за что автор выражает ей глубокую благодарность.

---

Пора возвращаться на сцену. С этой целью я посетил всех известных в ту пору медиумов и ясновидящих. Взгляд у меня опытный, проницательности хватало, чтобы обнаружить всякую фальшь или подставу, какой пользовались местные телепаты. Удивительно, некоторые из них в числе новомодных штучек-дрючек освоили идеомоторику, а немногие пользовались и гипнотическим внушением, но соединить все эти премудрости в едином порыве, добавить к этому адскому вареву еще и способность погружаться в сулонг, что способствовало чтению чужих мыслей, пока никому не удавалось. Другими словами, на рынке «мистических» услуг обнаружился зазор, куда я мог бы влезть со своими психологическими опытами. Практика, однако показала, что осуществить это начинание в послевоенной Польше было неимоверно трудно.

В ту пору по Европе разъезжали сотни, если не тысячи всякого рода медиумов, магов, «телепатов», «предсказателей судеб», а в возродившейся Речи Посполитой количество такого рода мошенников на душу населения превосходило все разумные пределы. Польша буквально кишела «ясновидцами», «прорицателями» и «экстрасенсами» всевозможных калибров. Их можно было встретить повсюду — от дешевых балаганов и цирков до светских салонов и польского сейма, более напоминавшего берлинский паноптикум, в котором политические «зазывалы» принимали такие законы, от которых у обывателей мороз шел по коже. Главными ответчиками за все неурядицы и беды Польши оказались евреи. Моим соотечественникам ставили в вину и нежелание «ассимилироваться», и чуждый «паньству» дух наживы, и нежелание нести общественные обязанности.

По трезвому разумению, принимая в расчет домогательства конторы, в которой служил Вайскруфт, мне следовало как можно быстрее затеряться в этой толпе. К тому же я не совсем доверял и товарищу Рейнхарду — как бы его дружки не притянули меня к ответу за дезертирство и нежелание познакомиться с самим передовым в мире учением? Кто их, революционеров, знает? Возможно, у них там, в Интернационале, в самом деле обнаружилась отчаянная нехватка колдунов, и тот, на самом верху, вдруг вспомнит о несчастном Вольфе, стукнет кулаком по столу и гаркнет на весь Интернационал — а подать сюда этого самого Вольфа Мессинга!

С возвращением на сцену была связана еще одна трудность, личного, так сказать, порядка. Я всегда стремился стать лучшим в своем деле, иначе не стоит за него браться. Уважение к себе требовало на каждом выступлении отдавать всего себя публике. Но в таком случае я быстро отодвину на задний план всю многочисленную свору доморощенных и понаехавших в Польшу «телепатов».

Так оно и случилось — стоило мне дать пару-другую сеансов психологических опытов, как местные власти, не без наводки со стороны конкурентов, одним махом развеяли мои страхи. В Гуру Кальварию пришла повестка с требованием к Вольфу Гершке Мессингу явиться на сборный пункт и послужить возрожденной Польше. На призывном пункте меня предупредили: «Служить жолнежем Речи Посполитой — великая честь!» — затем обкорнали под ноль и отправили на конюшню ухаживать за кавалерийскими лошадьми.

Стыдно признаться, но в автобиографии, над которой я работал вместе с приставленным ко мне журналистом, я назвался санитаром. Мне показалось, что конюшня — это слишком унизительно для всемирно известного мага.

Но это к слову.

В течение нескольких месяцев я терпеливо ухаживал за лошадьми, как вдруг пришел вызов в штаб, где мне приказали привести форму в порядок. Приказание было более чем абсурдное. Капрал Томашек все эти месяцы утверждал — какую форму ни напяль на Мессинга, даже генеральскую, все равно это будет выглядеть как издевательство над формой. Однако приказ есть приказ, и, вырядившись, начистив сапоги, я вновь явился к начальнику, майору Поплавскому. Тот как увидал меня, так его сразу перекосило. Он выскочил из-за стола и, помянув «холеру ясну», «пся крев» и напоследок «матку бозку Ченстоховску приказал переодеться в штатское и быть готовым оказать услугу «великому человеку».

— Господину Пилсудскому? — поинтересовался я.

Пан Поплавский остолбенел.

— Кто проговорился?! — заорал он.

— Вы, господин майор, — сознался я.

Майор выпучил глаза и некоторое время тупо рассматривал меня. Чтобы снять напряжение, я добавил.

— Вы изволили помыслить, как бы я в присутствии маршала не нанес ущерб вашей чести. Далее вы изволили помыслить, что начальник государства известный самодур, а кто в Польше начальник государства как не господин Пилсудский?

Мою тираду начальник встретил глубокомысленным вопросом.

— Ну?

Пришлось успокоить офицера.

— Ни слова о нашей части! Мессинг никогда и никому не выдаст военную тайну.

Майор несколько расслабился.

— Жаловаться будешь?

— Никак нет, господин начальник.

* * *

Дело, каким мне предложил заняться хозяин Польского государства, было настолько деликатного свойства, что даже с высоты четырнадцатого этажа я не сразу решился рассказать о нем. Знаменитые личности вправе надеяться, что после смерти некоторые ненужные детали их частной жизни останутся в тени. Это законное желание всякого исторического человека, но в данном случае я не вижу причин умалчивать о происшествии, тем более что, касаясь других, не менее известных людей, я вынужденно вскрыл такие нелицеприятные для них подробности, так что делать исключения для создателя новой Польши не вижу оснований. К тому же случай со старшей дочерью пана Юзефа ничем не умаляет его честь и достоинство Польского государства. Наоборот, этот рассказ как нельзя лучше характеризует излюбленную мной и заталкиваемую вам, читатель, в мозги идею о том, что всякого рода «измы» не властны над человеком, если только он не поддастся их сладкоголосому пению.

Методы, которыми пользовался Пилсудский, мало чем отличались от тех, с помощью которых Ленин и Сталин основывали республику рабочих и крестьян, а вот результат оказался прямо противоположным. «Сть» социальной справедливости в интерпретации советских вождей рассыпалась в прах, а вот «изм» патриотизма (скорее, несуразного национализма), которым руководствовался пан Юзеф, живет, здравствует и до сих пор сладострастно досаждает Европе гонором и поучениями, а ближайшим соседям неистовым желанием свести счеты за все прошлые, настоящие и будущие обиды.

Действительно, о какой справедливости можно говорить с револьвером в руках? Не лучше ли обратиться к согласию, на основе которого можно добиться понимания даже с поляками, если вести себя достойно.

Вернемся, однако, к пану маршалу.[35] По дороге Мессинг усиленно пытался догадаться, с какой стати его вырвали из конюшни и везут к первому в Польше человеку. Я перебрал в уме всякие возможности, вплоть до участия в доставке оружия на германской стороне, но ответа не нашел. Что касается оружия, меня в таком случае отправили бы прямо в дефензиву[36], а никак не в Сулеювки, где располагалось имение первого в Польше человека.

Я оставался в неведении, даже когда меня ввели в роскошную гостиную. Здесь было собрано высшее, «придворное», общество. Военные были блестящи, дамы роскошны. Хозяин вырядился в подчеркнуто простой полувоенный костюм без орденов и знаков отличия.

Встреча была обставлена как психологический опыт на запоминание цифр, их деление и умножение, на котором я набил руку в Германии.

Перемножив несколько шестизначных чисел и поделив их, я получил в ответе «тринадцать», что вызвало неожиданно бурные и неоправданно долгие аплодисменты.

Затем меня проводили в кабинет, где маршал предложил мне сесть и расспросил о моем прежнем и нынешнем времяпровождении. Насчет службы в армии он отозвался в том смысле, что быть «жолнежем великой Польши — великая честь для всякого, рожденного на нашей земле», и многозначительно глянул на меня. Я горячо поддержал его в этой убежденности, тем самым открывая возможность для дальнейшего разговора.

С заоблачной высоты клянусь, что прочитать его мысли мне не удавалось — пан Юзеф был крепкий в отношении своих мыслей человек. Это был старый волк, вставший на путь революционной борьбы еще в позапрошлом веке. Вместе со своим старшим братом Брониславом и Александром Ульяновым он участвовал в покушении на Александра III. Ульянов был казнен, Бронислав пошел на каторгу, а пан Юзеф, «по малолетству» проходивший на процессе как свидетель, отправился в ссылку. Набравшись опыта в террористических «боевках», он, как рыба в воде, чувствовал себя в океане политических интриг. Влюбившись в детстве в цифру «тринадцать», Пилсудский был верен ей до гроба. Он был убежден, судьбы людей решаются на небесах и, следовательно, их можно прочесть. Надо только обратиться к опытному астрологу или провидцу. Из всех вождей, с которыми мне довелось встречаться, а их, поверьте, было немало, Пилсудский отличался редкой, я бы сказал, гневливой, бескомпромиссностью в отношении врагов. Даже Виссарионычу было далеко до него. Виссарионыч редко давал волю чувствам и уничтожал противников в силу «исторической необходимости», или «в назидании другим». Пан Юзеф почти всегда действовал под влияние чувств, а более высокого чувства — или горизонта, — чем стремление увидеть Польшу «от можа до можа» он не знал. Суровая реальность — с одной стороны возрождавшаяся Германия, с другой — набиравший силу Советский Союз, — сводили желание к мечте, но кто сказал, что мечта — это блажь? В любом случае, вследствие нехватки реальных возможностей, Пилсудский был более других склонен выслушивать мнение специалистов, разбирающихся в пространстве невозможного.