Теодор Вульфович - Там, на войне

• Название: Там, на войне
• Автор: Теодор Вульфович
• Издательство: «Издательство «АГУМАА»
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2001
• ISBN: 5-901746-02-3

Фронтовой разведчик, известный кинорежиссер (фильмы: «Последний дюйм», «Улица Ньютона», «Крепкий орешек» и др.), самобытный, тонкий писатель и замечательный человек Теодор Юрьевич Вульфович предлагает друзьям и читателям свою сокровенную, главную книгу о войне. Эта книга — и свидетельство непосредственного участника, и произведение искусного Мастера.

---

Теперь вы знаете, что такое «везучий». По крайней мере на войне… Из воевавших по-настоящему, а это те, кому приходилось встречаться с противником если не лицом к лицу, то хотя бы видеть врага, готового к бою, каждый, кто добрался до своего дома, обнял своих близких, — безусловно «везучий». По сравнению с миллионами погибших и вдребадан искалеченных… А разве вы, читающие эти строки, не воистину «везучие»? И разве я, дописывающий это повествование?.. Все мы жутко везучие!.. Нет уж, когда столько раз повезло, да так неправдоподобно, ещё одного везения не жди. Не надо.

Прошло совсем немного времени, в батальоне не осталось ни одного танка «валентайн». Значит, не стало и Иванова? Он исчез. Куда он мог деться? А туда же, куда подевались десятки, сотни тысяч… потом подсчитали поаккуратнее: оказалось миллионы, десятки миллионов… молодых, совсем молодых, холостых, совсем холостых, женатиков, отцов и так называемых стариков… И все были такие Везучие…

С «Топью вселенской» читатель уже хорошо знаком, а вот что такое «Белая грязь», понятно далеко не всем… Объясняю: это та же самая вселенская топь, покрытая слоем донельзя мокрого белым-белого снега, кажется, готового вот-вот растаять. Но на самом-то деле эта суспензия так просто не тает. Или тепла недостаёт (каких-то полградуса), или сверху всё время добавляет новыми хлопьями, промачивает насквозь. Вот уж где двойная погибель. Всё, что могло погрузиться и утопнуть, уже не хлюпает, дремлет. А мокрая белизна всю эту мутоту уравнивает, убаюкивает, как бы внушает: «Сопротивление бесполезно. Трепыхаться нет смысла…» Даже стрелять не хочется… а ведь иногда надо. Как-никак война.

В этой белой упокой-грязи глохло всё. Даже командование тонуло, казалось, никто больше никем не командует — всё захлебнулось. Эфир безмолвствует. В наушниках одни потрескивания да шорохи. Никакой внятности… Но остаточное воинское шевеление всё ещё наблюдается. По инерции. Причём с обеих сторон. Кое-кто захватывает отдельные окраины, малые населённые пункты, а кто-то эти деревни опять сдаёт врагу. Всем хочется даже не так взять село, отличиться и прозвучать в приказе, как хоть малость отогреться и обсушиться в недрах этого поселения… Что будет дальше — наплевать… Нас, наступающих, на рассвете ненароком вышибли из деревушки «А», и мы перекочевали в соседний лесок «Б», почти без потерь… Вот и я, гад и сволочь, написал эту расхожую гнусность: «Почти»! Как будто каждому потерянному (то есть — убитому) нужно многолюдье, многотрупное сопровождение в тот охлаждённый мир. Будто мы гибнем не по одному, а группами, коллективами, массами!

Почему мы не увязли, не потонули в том белом поле (всего-то полтора километра пашни), ума не приложу. Зато в лесу, даром что насквозь мокро, а не топь и не хлябь, наконец, хоть кое-какая упругость, твёрдость под ногами. А вот продуктов с собой не прихватили. Промахнулись. Да и не до продуктов было… Сидим кукуем — не воюем. Но «голод не тётка» — угнетает. Терпели чуть меньше суток, закоченели вконец. Делать нечего: решили забрать это село обратно. Перед рассветом, промёрзшие до костного мозга, покинули лес. Молча. Ибо выговорить никто ничего уже не мог. Не останавливаясь, не прислоняясь и не залегая, мы, как один, преодолели тысячу пятьсот метров и отобрали у них, уже обсохших и вздремнувших, всю деревню. Вытеснили в другое белое поле «В». Остальных велели отнести за огороды и уложить рядком. Пока там… Вот что такое «Белая грязь». В ней растворяется всякое представление о реальности, тонут почти все следы. Да не только следы, но и ноги, туловища солдатские, которые эти следы оставляли.

В ту Белую грязь погрузилось всё сущее. И как-то выровнялось: дороги, пригорки, дальние, даже ближние селения, перелески, размытая черта горизонта; замыслы военачальников, их дерзновенные планы, все мыслимые и немыслимые случайности и беды — всё прильнуло к разбухшей земле и затаилось. «Малые потери» — гордость командиров всех степеней: всего пять, всего три, всего один!.. И ещё трое ранены, но выживут!.. А если он твой единственный, или пусть не единственный, а просто твой, без меры родной на весь Мiръ? Тогда какое тебе дело в этот миг, в этот день, во все дни жизни до остальных тысяч, миллионов… Смерть, как потеря, не бывает гуртовой, она всегда одна, единственная. Если ты мыслишь не только категориями операций, кампаний, битв, великих свершений и побед. А невообразимо большие потери — разве не гордость командиров всех рангов?.. Ну да, само собой, «со слезами на глазах!»

Топь вселенская оказалась нашей сущностью.

Белая грязь — нашей видимостью.

Лес героя

По правде говоря, мне не хотелось описывать подробности этой невразумительной истории. Но боюсь, без неё не всё будет понятно, нарушится цепочка побудительных причин и следствий. А я заметил, что даже в полной сумятице и хаосе событий эту цепочку обнаружить можно. Да она просто существует сама по себе… и не спорь.

Температура моего бренного тела поднималась не от часа к часу, а от километра к километру. Лоб раскалён, и в башке содержимое, казалось, вот-вот закипит. Всё было ясно и без градусника: дышу какими-то огненно-полыхающими выдыхами. Вижу всех, всё, в том числе деревья, да только как бы вне фокуса, расплывчато, а стволы у тех деревьев раскачиваются не вправо-влево, а как бы волнообразно, будто в восточном танце, снизу вверх или сверху вниз; земля тоже шаткая, неустойчивая— она плывёт под ногами, дрейфует в сторону Каменец-Подольска…

До города осталось километров восемнадцать-двадцать. Мы не то часть передового отряда, не то блуждающая группа в поисках пристанища. Остановились в деревушке, вытянутой двумя рядами одной улицы вдоль опушки густого леса. Все хаты как хаты, а один дом побольше, посолиднее и с деревянным крыльцом под навесом… Пуля попала в правую стойку крыльца. Там осталась отметина как раз на уровне глаз заместителя по строевой. Он входил в дом, где расположился штаб батальона. Стойка крыльца уберегла капитана Концевого от верного гробешника. Стрелял одиночка из винтовки, второго выстрела почему-то не последовало. Край леса совсем близко, значит, целили с небольшого расстояния и стрелок не так чтобы очень — промазал… Меня сразу вызвали в штаб. Приказ прост: «Собрать всех, кто может двигать ногами. Прочесать лес. Найти одурелого мстителя и обезвредить», — распорядился тот, кого только что чуть не ухандокали.

Комбат на меня даже не взглянул, только кивнул устало, как бы утвердил распоряжение:

— Не гоняйтесь за этим героем. Людей поберегите. И сразу возвращайтесь обратно…

Сержанты собирали остатки батальона к опушке леса, — всех, за исключением двух танковых экипажей и штабистов, а я облокотился на сильно искривлённый старый ствол какого-то лиственного дерева и сквозь тяжелый гул в голове пытался хоть как-то размышлять: «Майор Беклемишев обозвал его «героем»… Неспроста… Наверно, солдат или сержант, стрелявший в Концевого, чувствовал себя таким: ещё бы, в одиночку бросал вызов наступающему врагу. Одним единственным выстрелом обнаружил себя, дурище. Да ещё ведь промазал. Лучше заглянул бы в карту: к западу от селения сплошной лес километров эдак на пятнадцать-семнадцать, ну и шел бы, хмырь, туда. Вряд ли кто-нибудь его на этом пути перехватил бы. Только не сбейся с направления… Я лежал бы сейчас где-нибудь в хате, на подстилке, а то и на лавке или топчане… Ноги совсем ослабли, дрожат и судорожно подгибаются, а в башке зудёж и пустоты. Пу-ус-то-о-ты!.. Нет! Он точь-в-точь такой же болван, как я. Мы только стоим по разные стороны и готовы в любой момент прикончить друг друга. То ОН наступает, а Я пячусь, то Я наступаю, а ОН пятится и прячется… Видно, герою неймётся. Его хлебом не корми, только дай совершить что-то похожее на подвиг! (Как это будет по-немецки «подвиг»?)… ОН и Я — равнозначные дундуки. Мы все, почти все, кретины… Если бы он не совершил своего уродского подвига, меня не вызвали бы в штаб, не приказали бы…

Сержант докладывает:

— Полный сбор — всего сорок семь человек…

— Все в цепь! Интервал 20–25 метров. Двигаться осторожно, без команды не стрелять. Здесь лес, отсюда он никуда не денется. Вперёд. Шагом марш!..

Он где-то впереди нашей цепочки. Уходит вглубь леса — на запад… Может, он тоже плохо себя чувствует? И та же белая мокрая пелена, как мне, мешает ему целиться? Даже, может быть, у него тоже температура… Или, может, его пуля была вовсе не геройским выбрыком, а просьбой, мольбой: «Поскорее прикончите меня, и пожалуйста, не церемоньтесь»… Не беспокойся… Цепь развернулась вдоль опушки леса больше чем на километр — охотники вздрючены, все с автоматами, сорок семь стволов, передовой отряд батальона в полном составе! И все они плывут, раскачиваются… Почти не касаясь земли… мха… валежника… Я держусь за ствол дерева… От одного ствола к другому: «Только бы не потерять ни одного человечка… Ни одного!..» Лесной герой, если и решил распрощаться с жизнью, может, залёг, где-нибудь поблизости, замаскировался и минимум двоих успеет угрохать… А вдруг его тоже ноги не держат? Подгибаются? И он тоже хочет, чтобы всё это побыстрее кончилось? Хоть как…