Николай Климонович - Цветы дальних мест

• Название: Цветы дальних мест
• Автор: Николай Климонович
• Издательство: Издательство «БПП»
• Жанр: Современная проза
• Год: 2008

Вокруг «Цветов дальних мест» возникло много шума ещё до их издания. Дело в том, что «Советский писатель», с кем у автора был заключён 25-ти процентный и уже полученный авансовый договор, испугался готовый роман печатать и потому предложил автору заведомо несуразные и невыполнимые доработки. Двадцатисемилетний автор с издевательским требованием не согласился и, придравшись к формальной ошибке, — пропущенному сроку одобрения, — затеял с издательством «Советский писатель» судебную тяжбу, — по тем временам неслыханная дерзость. В результате суд был выигран, автору выплатили причитающиеся по условиям договора деньги, но роман напечатался лишь через одиннадцать лет, в 1990 году, когда литература без политических разоблачений уже мало кого интересовала. Смею утверждать, что, несмотря на громадный по нынешним меркам тираж, 75 тысяч экз., «Цветы дальних мест» остались не прочитанными. А между тем художественная ткань романа — это и есть, строго говоря, то, что называют настоящей, подлинной прозой.

---

Он уставился на казаха, ухмыляясь.

— Юрта хорошо, — сказал казах, — иди юрта. Но чай нет, йок чай.

— А что ж без чая-то приглашаешь — и вовсе грубо оборвал его ироничный. — Тогда водки давай.

К нему присоединился пожилой, вдвоем они загоготали.

— Юрта близко, да. Гости хорошо, завтра гости.

— Что ты пристал к нему, Мишка, — сказала женщина. — Он все смеется, ты внимания не обращай, — утешила она гостя. — Слушай, может, тебе чаю дать? Ты что, за чаем пришел, что ли?

Все вздрогнули, потому что казах резко поднялся на ноги. Он сделал шаг от стола, приложил нагайку к груди. Его тень удлинилась на потолке, когда он склонился в знак благодарности.

— Ты, — обратился он к полному и указал в его грудь нагайкой, — поедешь прямо так. Близко, да. Один час, хорошо? Потом так, — указал казах налево, на левое плечо собеседника. — Вот там.

Гость ткнул нагайкой в землю, еще раз улыбнулся лишь глазами и пошел из дома.

Никто не поднялся проводить его.

— Чаю-то возьмешь, ты не ответил? — крикнула вслед женщина, но казах, верно, не слышал.

На дворе сперва звякнула уздечка. Фыркнула раза два лошадь, послышался короткий хлопок, точно куском кожи ударили о кожу, топот копыт скоро смолк вдалеке.

— Они всегда так, — сказала женщина, выждав, пока все стихло, и вставая из-за стола, — войдут без спроса, усядутся без приглашения. И сидят смотрят. А что сидят — не поймешь.

Она раздраженно постучала пальцами по столу. Ну что ему сейчас надо было?

— Может, овца все же его была? — предположил пожилой.

— Пусть поищет, понюхает. У нас комар сейчас носа не подточит, — ухмыльнулся ироничный.

И женщина вскрикнула сердито:

— А вы тоже хороши! Зачем его дразнили? Его овца, не его — нам что за дело. Вон отар сколько, с чего вы взяли, что его. Да они к тому ж не считают же их каждый день. Одной больше, одной меньше… Нет, он не из-за этого приходил.

— Заглянул на огонек просто, — вставил полный, основательно сглотнув «р». — П-проезжал мимо — и заглянул.

— Володенька, голубчик, вы плохо этих людей знаете. Их не сразу раскусишь. Огонек огоньком, конечно, да только так просто они не придут. Вы вот не заметили, как глазами он туда-сюда шарил? То-то.

— Ч-что?

— А то, что приглядывал, что плохо лежит. А может, думал: водки поднесем? Или выпросить чего хотел, если не стянуть. Ведь мы после каждого поля и брезент старый, и фанеру оставляем. А для них, для кочевого-то хозяйства, фанера — что ценность великая. Где ее здесь найдешь. Да что, им обрывок веревки — и тот сгодится.

— А чай-то не взял, — ухмыльнулся ироничный. — Говорит, чая у него нет. Да навалом у него чая!

— Ну вот, — продолжала женщина прежним нравоучительным тоном, — потому и сказки сидел рассказывал. И про источник пресный, и про все. А вы и уши развесили. Он вас заговорить хотел, про то, про се, про богомолов… Кстати, где же он?

Все обернулись туда, где сидел богомол только что, но никакого богомола нигде не было.

Глава 2. НА КУХНЕ

Днем оставался дома самый младший из них.

Оставшись один, первым делом, вместо мытья посуды от завтрака и приготовления обеда, он усаживался во дворе на сооруженную здесь по приезде колченогую лавку.

Лавка, конечно же, была не очень нужна. Днем сидеть на солнцегреве было жарко, ночью — холодно, но солидность ее постройки, основательность обеих ног и толстая ровная спина без прогиба выдавали желание строивших обзавестись возможно уютнее, жить по-людски и не терпеть ни в малости неудобства.

Был повар высокий нескладный парень с большими и длинными руками, с большими ногами, худющий и всклокоченный, да еще с отпущенной, по случаю прибытия в пустыню, видно, неодноцветной клочкастой бородой.

Одет в этот час он бывал в шорты. На нос нацеплял неловкие и большие очки-телевизоры, пляжные, простого мутного стекла, прятал за ними красные от пыли и недосыпания близорукие глаза, но очки то и дело ползли с переносицы, и парень тогда подхватывал их, водворяя на место, размазывая при этом пот по лицу грязными пальцами.

Он сидел, далеко вытянув ноги в разношенных сандалиях, кожа на которых уж потрескалась и поседела, нехотя, без вкуса, курил, взглядывая поверх очков прямо перед собой, а под ними — прикрывая веки.

И казалось — с величайшей точностью он заучил открывавшийся с холма пейзаж.

С закрытыми глазами, все равно четче четкого, он видел переходящие один в другой кремнистые голые склоны, бледно-песочные, глиняно-красные, нестойкие, перемаранные горячим маревом, подштрихованные кой-где понизу случайно не помершей мышиного цвета тенью, чем дальше, тем вернее плывущие по воздуху и сливающиеся, не утерпев до горизонта, в одну серо-складчатую поверхность.

Видны от кошары были и далекие Тамдинские горы.

Дымчато-бурые, к закату делавшиеся фиолетовыми, они всегда казались надежно влажными, отделяясь цветом ото всего окрест Они, словно видимые пределы иной страны, возвышались над краем, и сладко чудилось, что в этих горах и за этими горами все иначе, а значит, не по всей же земле так бесконечно пустынно, как вокруг.

Сидел парень и час, и другой.

Но вот вскатывалось солнце на самый верх, округа заливалась густо-белым свечением, все делалось на мгновение видно с оптической мучительной ясностью.

Но марево висло все гуще. Сам воздух густел и изнемогал. Пустыня электрически поблескивала, жарко становилось невтерпеж.

И вот смотришь, как сквозь стекло со свилью. Путаются горки и отлогости, края равнины загибаются кверху, будто желтый лист уронили плашмя на огонь. И из-под очков глянуть уж невозможно: тотчас застилают взгляд радужные круги, меняются черные полосы, душно-оранжевый свет изнутри уже сдавливает зрачки до головокружения…

Разумеется, одному бывало парню скучно до последней точки. Но и развлечения никакого найти он себе не мог. Какое и впрямь развлечение — глядеть на пустыню.

Вот прошла в отдалении мерная череда верблюдов. Но нарисована она в бледном огне до того неясно, так бедна ее акварельная водяная желтизна, словно переводную картинку прилепили над горизонтом к небу, да поленились отскрести мокрый отёртыш.

Или покажется на дальнем холме верховой.

Но мелькнет он так быстро, так поспешно сгинет с глаз, что сиди и недоумевай: уж не померещилось ли?

Или отара овец высыплет где-нибудь. Но двигаться ей лень, тут же и прилипла, застыла она выцветшим лишайником или клочьями черного мха на оплавленном гуттаперчевом склоне. И вот уж не верится, что отара это, все сильнее искушение убедить себя, что это лишь прихотливый узор все тех же мертвых осточертевших камней.

Одного утешения можно было ждать в такие часы.

Иногда, всякий раз неожиданно, сколько ни жди, завивалось из-за ближнего взлобка рыжевато-седое облачко. Доносился то и дело садящийся, словно охающий голос разбитой машины, показывалась и сама водовозка, объезжавшая юрты окрестных пастухов.

Приезжала она не по графику и не каждый день — в разноденье, но всегда в первую половину дня. Парень принимался всякий день ждать ее задолго до возможного появления, ждал и после полудня, ведь само ожидание, как ни крути, скрадывает время.

Шофер водовозки бывал всегда тот же.

Пыльный вылезал из кабины в черной на спине и под мышками рубахе в линялую клетку, в рыжей после долгой носки утловатой кепке, всегда сбитой наперед. Пока летал парень в дом за бочкой, за флягами, шофер присаживался на корточки в призрачной тени от выступа крыши. Свесив голову, он задумчиво поплевывал на песок.

Парень завидовал ему.

Парню представлялось, что ездить по всей пустыне от восхода, когда земля зыбится и косыми полосами, сбегающими с востока, лоснится под росой, до заката, дремуче-дымного и жгучего в этих местах, дребезжать целый день по разношенным ухабным колеям, скользить напрямик через стеклянно-иросоленные, густого краплака снутри, выглаженные такыры и все слушать, как всплескивает непокойно, переливается за спиной живая вода, — легкое и счастливое занятие. Везде-то тебя ждут, всюду-то тебе рады… Усталость шофера, пропыленность, потность и нервная какая-то угрюмость казались поэтому парню особенно значительными.

Пепельная тень от крыши бывала в этот час узка, от нее отходила и еще одна, круглая, — от головы шофера. Он кивал парню: мол, наливай сам. Парень снимал с облупленного крюка на кузове пыльный шланг, толстый и шершавый на ощупь, смятый по длине игрушечной гармошкой. Вода гулко ударяла о дно фляги.

— Курить есть? — спрашивал шофер.

— Вон на лавке.

Шофер лениво закуривал.

— А где ваши-то все? Что ты все один да один?

— Они с утра уезжают. Возвращаются к четырем.

Шофер морщился. Сплевывал в очередной раз. Сдвигал на затылок кепку, и видны делались потемневшие от пота, русые свалявшиеся волосы.