Николай Пирогов - Вопросы жизни Дневник старого врача

• Название: Вопросы жизни Дневник старого врача
• Автор: Николай Пирогов
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2008

Книга Н.И.Пирогова «Вопросы жизни.» являет собой блестящий образец философской мысли. На ее страницах отображено духовное развитие гениального ученого, беззаветно преданного научной истине, выдающегося государственного деятеля, талантливого педагога, патриота, страстно любившего Родину, самоотверженно служившего своему народу. Пирогов космично воспринимал Мироздание и размышлял в «Дневнике» об универсальной роли Космоса в жизни человека, о его единстве с Космосом, о влиянии на него Высших миров и необходимости сотрудничества человека с этими мирами. Писал Пирогов и о необходимости синтеза научных и метанаучных способов познания. Этот синтез и собственное расширенное сознание сделали «отца русской хирургии» одним из предтеч нового космического мироощущения. На смену Н.И.Пирогову пришла целая плеяда ученых, мыслителей, художников, таких как К.Э.Циолковский, В.И.Вернадский, А.Л.Чижевский, Н.К. и Е.И.Рерихи, П.А.Флоренский, которые несли в себе различные способы познания, необходимые для формирования нового космического мышления. Многие страницы «Дневника» посвящены описанию жизненного пути Пи — рогова, начиная с детских лет, его учебе в Московском и Дерптском университетах, пребыванию за границей. Подробно ученым представлены этапы развития своего религиозного мировоззрения, которых в его жизни было несколько. Являясь лучшим педагогом своего времени, Пирогов излагает свои мысли относительно воспитания детей. Немало места в «Дневнике» уделяется серьезному анализу итогов реформ Александра II и причинам его гибели.

---

Что соединяет этих разнохарактерных деятелей, имеющих между собою общее: только возраст и известную степень образования? Убеждения? Да, если бы большинство заговорщиков принадлежало к одному, и именно, неславянскому племени, я бы сказал, что связывающие их убеждения должны быть чрезвычайно глубокие, если возбуждают такую энергию и упорство в действиях.

Но мы до последнего времени не отличались твердостью и глубиною наших убеждений ни в добре, ни в зле. Откуда же у наших юных современников вдруг явилась склонность к глубокомыслию? Именно к глубокомыслию, без которого немыслима глубина убеждения. Справедливость требует, однако же, признать и в нас склонность к фанатичности в наших убеждениях или, правильнее, верованиях. Это доказывают наши раскольники и сектанты. Неужели же наши пропагандисты, нигилисты, анархисты, коммунисты и т. п. принадлежат к классу фанатически верующих в свои доктрины?

Вряд ли это так, по крайней мере, для большинства. Уже одно то, что большинство заговорщиков молодые, и даже очень молодые люди, говорит против этого предположения.

Шекспир, в одном из замечательнейших произведений своего гения — «Бури», изобразил нам наглядно, в лице Калибана, зверскую натуру человека, удерживаемую в постоянном рабстве умом и при малейшем послаблении всегда готовую войти в заговор против своего властелина. Это прирожденное человеку зверство есть одно из стадных его свойств, уступающее и подчиняющееся только одному развитию индивидуализма в обществе. Ум, конечно, различного склада, есть свойство чисто индивидуальное, и потому, именно, он и различен, противен всегда и у всех одинаковому стадному зверству. Правитель

322

ство наше 1840–х годов погрешало тем и против общества, и против самого себя, что оно оставляло почти нетронутыми стадные свойства, подавляя развитие личности и индивидуальных свойств. Предержащие власти того времени были убеждены, что одною внешнею силою они справятся с стадным зверством.

Внешняя сила, и в самом деле, так могущественна и была, и есть, что ей, пожалуй, нетрудно справиться с проявлениями стадных свойств в массах. Но на сцену вышло другое, неожиданное дело: это проявление неистовейшего из стадных свойств — зверства, в виде Калибанов, не порабощенных умом и вступивших тотчас же в заговор против индивидуального ума, долго остававшегося под гнетом. Вышло противное тому, что должно быть нормою для правительства и обществ. Вместо свободы личного ума вышла свобода зверства. Зверство не могло быть рабом несвободного и стесненного ума. Калибан почувствовал себя освобожденным и выступил на сцену.

Чем менее значение особи в государственном строе, тем опаснее положение государства в наше время. По — видимому, это не так; все личное в обширном государстве должно исчезать перед величием государственной мощи, все должно преклоняться пред нею и жить для нее. Этому следовали у нас: все для власти, как можно меньше для общества; не то, что принцип неразрывной связи взаимодействия: и государство для общества, и общество для государства, — принцип наиболее верный и благоразумный. Нет! Общество, как будто бы какой — то Калибан, — молчи и повинуйся уму волшебника — гения. Прекрасно, если бы общество и было только Калибаном, а государство — гением, умом. Но в том — то и дело, что вместо Калибана, вместо одних стадных свойств, порабощается, при этой правительственной доктрине, ум общества, его силы, дорогое индивидуальное свойство, необходимое, жизненно необходимое и для гения ума государства.

И как раз с 1848–х годов, с эпохи активного появления на сцене света новых антисоциальных учений, усиливается у нас гнет на свободу ума и личности.

Тогда влиятельный Бутурлин, например, доходил до того, что объявлял себя готовым наложить запрещение и на Евангелие, если в нем найдется что — либо противоправительственное. Не прав ли и я думать, что мы гораздо более способны к фанатизму и фанатическому зверству, чем к глубоким убеждениям и глубокомыслию. Нам смешно это качество германской расы. «Немец так глубокомыслен, что провалишься в него», — припеваем мы, смеясь, и сами проваливаемся нередко в безвыходное болото. Много, много, как теперь открывается, нанесли 1840–е годы вреда России.

Наша политика работала для успокоения других, а для себя и для дома увеличивала число внешних и внутренних врагов. В эти годы было заложено основание нашей злосчастной эмиграции, послужившей рассадником современной крамолы. Чуть не вся интеллигентная молодежь и даже более пожилое поколение бросилось во след Герцена и других. С тех пор Лондон, и потом Женева и Цюрих, сделались Меккою и Меди

322

ною для наших неофитов и, надо сказать правду, первые основатели доктрин, сделавшихся столь привлекательными для нашей молодежи впоследствии, были люди недюжинные, заманчивые, довольно ловкие, а их доктрины в начале имели более характер более или менее привлекательных для молодежи утопий, чем безнравственных, сумбурных и губительных учений. Это была какая — то, уже именно не глубокомысленная смесь западных социальных утопий на славянофильской канве. Наши община, вече, мирские сходки с общей подачей голосов служили этою канвою, по которой вышивались разные узоры на европейски лад. Я помню, как эти утопии прельщали не одну учащуюся молодежь, и молодые профессора, ездившие за границу, не мало увлекались.

Один из них, возвратившийся в Россию, во время моего попечительства, рассказывая мне о своих занятиях, объявил мне: «Признаюсь, я — не коммунист и потому меня занимало более расследование современных ассоциаций». «Признаюсь» этого профессора было для меня так наивно, что я не удержался от смеха. Он признается, что не коммунист, подумал я, верно, у них это считается грешком.

Только после польской революции, и в особенности после 1870–1871 годов, когда выступила на сцену парижская коммуна с огнем и мечем в руках, и пропаганда наших эмигрантов приняла нынешний ее характер, и на первый план выступили вожаки анархизма и зверства. Очевидно, эта партия рассчитывала на поддержку (нравственную) со стороны недовольной интеллигенции и (материальную) со стороны масс. Весьма естественно было рассчитывать на равнодушие и безразличное отношение к общественному делу общества, приученного администра — циею не вступаться не в свои дела и действовать по известному правилу: «моя хата с краю, ничего не знаю».

Рассчитывать же на стадные свойства масс было также не так глупо, как кажется с первого взгляда. Эти массы, без сомнения, враги крамольников, обративших всю свою зверскую энергию на особу царя. Но в представлении народных наших масс о царе содержится нечто мифическое, олицетворение земного народного блага, и потому все, что народные массы считают для себя тяжким бременем, идет, по их понятиям, не от царя, а от его неверных и худых слуг.

Этим объясняются самые невероятные проявления стадных свойств народных масс во время разных катастроф. Рассвирепев, народ, проникнутый насквозь убеждением в безграничную царскую благость к нему, перестает верить в личное присутствие царской особы, увещевающей или грозящей взволновавшейся толпе.

Я слышал, например, сам в бытность мою мировым посредником, как крестьяне в Подольской губернии сказывали, что «паны подкупили, и царь не дал всей земли хлопам». Кого подкупили? «Да чуть ли не самого». Разумеется, это было пущено в ход пропагандистами, во время польского мятежа; доказывает, однако же, что массы скорее хотят верить в подкупность, чем в недоброжелательство к ним царской власти.

Но известны случаи и такого рода, как, например, в возмущении поселенцев Старой Руссы, где в присутствии императора Николая, уве

322

щевавшего возмущенных, в толпе послышались голоса: «Да сам ли это он (государь), братцы». Не следует ли из этого, что одно из самых лучших свойств народа, — уважение и полное доверие к верховной власти, но еще не индивидуализированное, при других стадных свойствах народных масс, есть все — таки обоюдоострое орудие, которым нетрудно пользоваться и врагам верховной власти. А сверх этого, наша народная стихия, на которую возлагают столько розовых надежд доморощенные наши утописты и славянофилы, представляет возмутителям и анархистам, еще и другую, не менее привлекательную сторону; она с давних времен была не безопасна для государства, устроенного на общеевропейский лад; эманципация должна была уничтожить предстоявшую опасность; но, предпринятая слишком поздно, и потому без предварительной подготовки, она увеличила опасность, хотя и временно.

И вот почему: коммунизм нашего времени берет, я полагаю, свое начало еще с первой французской революции. Известно, как tiers — etat сбило с позиции аристократию, подпадало потом само под влияние террора, военного деспотизма, бурбонской реакции, и все — таки и развивалось, и богатело; и вот мы видим, что из этого знаменитого tiers — etat, бывшего некогда идеалом прогресса, образовалась ненавистная современным ультрапрогрессистам буржуазия, считаемая самым главным антагонистом нового и коренного преобразования общества в коммуну.