Джером Джером - Наброски для повести

• Название: Наброски для повести
• Автор: Джером Джером
• Издательство: Престиж Бук
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-371-00258-7

«Наброски для повести» (Novel Notes, 1893) — роман Джерома К. Джерома в переводе Л. А. Мурахиной-Аксеновой 1912 года, в современной орфографии.

«Однажды, роясь в давно не открывавшемся ящике старого письменного стола, я наткнулся на толстую, насквозь пропитанную пылью тетрадь, с крупной надписью на изорванной коричневой обложке: «НАБРОСКИ ДЛЯ ПОВЕСТИ». С сильно помятых листов этой тетради на меня повеяло ароматом давно минувших дней. А когда я раскрыл исписанные страницы, то невольно перенесся в те летние дни, которые были удалены от меня не столько временем, сколько всем тем, что было мною пережито с тех пор; в те незабвенные летние вечера, когда мы, четверо друзей (которым — увы! — теперь уж никогда не придется так тесно сойтись), сидели вместе и совокупными силами составляли эти «наброски». Почерк был мой, но слова мне казались совсем чужими, так что, перечитывая их, я с недоумением спрашивал себя: неужели я мог тогда так думать? Неужели у меня могли быть такие надежды и такие замыслы? Неужели я хотел быть таким? Неужели жизнь в глазах молодых людей выглядит именно такою? Неужели все это могло интересовать нас? И я не знал, смеяться мне над этой тетрадью или плакать.»

---

— Он все время будет кружить вас, — добавил старик к своему объяснению. — Смотрите только, чтобы кто-нибудь не наскочил на вас, или сами не наткнитесь на что-нибудь. А главное — не забудьте моих указаний относительно того, где и когда нужно нажать известную пружину.

Узнав, что это один из фокусов изобретателя, собравшееся общество с большим интересом следило за небывалой парою танцоров. Едва ли, пока стоит мир, кто-нибудь танцевал с автоматом. Это было нечто новое, вносившее интересное разнообразие в жизнь маленького глухого городка.

Автомат действовал великолепно. Сохраняя такт, он с примерною ловкостью носил свою даму вокруг залы и даже произносил некоторые фразы, которые были заимствованы из последнего отечественного великосветского романа, взятого Ольгою из местной читальни. Юная танцорка была в полном восторге от своего оригинального кавалера и весело крикнула механику:

— Господин Гейбель, не знаю, как и благодарить вас за это удовольствие! Я готова вальсировать с этим милым кавалером хоть всю жизнь!

Вскоре вся молодежь понеслась вслед за этой парой и закружилась в вихре задорного вальса. Венцель повел радостно возбужденного своим успехом Гейбеля в буфет и угостил его там бутылкою лучшего вина собственной разливки. Случилось так, что беседа этих двух почтенных людей приняла деловой характер. Венцель сказал, что желал бы сделать в своей конторе одно механическое приспособление, Гейбель с свойственною ему в этом отношении жадностью подхватил эту мысль, развил ее и попросил хозяина сейчас же свести его в контору, чтобы он мог сделать предварительные измерения. Контора была тут же, на другом конце двора, и старички отправились туда.

Между тем ярая танцорка прибавила своему «кавалеру» ходу, и он стал кружиться все скорее и скорее. Пара за парою, совершенно выбившись из сил, отставала и прекращала танец, а «лейтенант» и его дама продолжали вертеться, как бешеные. Наконец даже музыканты должны были сложить свои инструменты. Молодежь, спокойно усевшаяся отдохнуть, пила прохладительное, смеялась, рукоплескала и состязалась в шутливых замечаниях. Пожилые люди, однако, взглянули на дело иначе, и на их лица легла тень тревоги.

— Не лучше ли вам тоже присесть и отдохнуть, моя дорогая, — посоветовала неутомимой танцорке одна из хороших знакомых ее матери. — Ведь так можно и заболеть.

Но танцорка ничего не ответила и продолжала вихрем носиться с своим «кавалером» по зале.

— Боже мой, ей, кажется, дурно! — закричала другая дама, мимо которой пронеслась лихая пара.

Один из мужчин вскочил, подбежал к этой паре и пытался остановить ее, но автомат сбил его с ног и помчался далее.

— Ну, теперь вспомнил! — вдруг перебил Браун рассказчика. — Я читал эту историю несколько лет тому назад в каком-то журнале. История кончается тем, что пришлось отыскать самого механика, исчезнувшего вместе с хозяином из залы, и просить его остановить неутомимого танцора. Когда это было наконец сделано, дама оказалась умершею от разрыва сердца в объятиях своего идеального «кавалера», и испуганный насмерть механик объяснил, что в механизме автомата перестала действовать пружина, при нажатии на которую танцорка могла бы остановить его. Среди дам поднялась истерика; бал пришлось тут же прекратить, а несчастный изобретатель спятил с ума. Так ведь?

— Да, и я очень рад, что был избавлен от труда доканчивать свой рассказ, — процедил сквозь зубы рассказчик, видимо недовольный в душе, что ему не дали самому окончить эту историю. — Я уж говорил, что у меня болит голова, и мне совсем не следовало бы сегодня болтать.

С этими словами он распрощался с нами и отправился домой.

XII

Не могу сказать, сколько именно времени было посвящено нами на разработку плана будущей повести, потому что в лежавшем предо мною Дневнике, или, вернее, протоколе наших заседаний не хватает последних страниц. Наверное они были написаны на отдельных листках с тем, чтобы потом приобщить их к тетради; но мы не сделали этого, и листки затерялись.

Достоверно лишь то, что в течение двух месяцев мы совсем не собирались, — должно быть, в то время, когда я и жена, окончательно разочаровавшись в нашей «речной даче», рыскали с утра до ночи по Лондону в поисках новой городской квартиры и, отыскав, наконец, подходящую, переселялись в нее и устраивались в ней.

13 сентября было запротоколено новое заседание, на котором было решено выбрать в герои человека «типа Чарли Босуэла». Это было не только записано, но даже подчеркнуто.

Бедный Чарли! Я теперь не могу себе и представить, что мы в нем тогда находили геройского. Как сейчас вижу его розовое лицо, омоченное струями слез по тому поводу, что беднягу заставили утопить трех белых мышей и одну ручную крыску, которую он, в нарушение школьных правил, потихоньку воспитывал под своею кроватью в дортуаре. Когда ни в чем не повинные существа испустили в ведре свое последнее дыхание, мальчик, весь сотрясаясь от рыданий, бережно зарыл своих любимцев в землю, оросил крохотную могилку новыми ручьями слез и торжественно поклялся, что никогда больше не будет нарушать школьных правил и огорчать своих добрых родителей непослушанием старшим.

Однако недели через три он вновь был уличен в том, что держит у себя под кроватью животных. Это была пара прехорошеньких беленьких кроликов. Их тоже конфисковали и объявили, что передадут в местный зоологический сад, а виновного подвергли установленному на этот случай наказанию. Через два дня нас за обедом угощали жареными кроликами. Чарли плакал и кричал, что это — его кролики, и что он лучше с голоду умрет, чем будет их есть. Он действительно не стал есть и с большим трудом сдерживался, чтобы не выбежать раньше времени из-за стола. После же обеда он задал здоровую трепку тому из товарищей, который выпросил себе порцию, от которой отказался он, Чарли.

С тех пор Чарли ни разу больше не был клятвопреступником; его даже ставили всем остальным ученикам как пример послушания, усердия к учению и еще целого ряда добродетелей. Он брал в школьной библиотеке одни религиозно-нравственные книжки, подписывался на два миссионерских журнала и посылал сбереженные ими гроши в редакции этих журналов для передачи в «кассу бедных миссионеров».

По выходе из школы он попал в веселую компанию, с которой принялся кутить, потом каялся с торжественным обещанием исправиться, но, поддавшись искушению, снова делал разные глупости, затем опять каялся и клялся, что теперь начнет вести примерную жизнь, однако продолжал прежнюю.

Несчастье его состояло в том, что он слишком рано остался самостоятельным, получив большое наследство после умершего отца, и был бесхарактерен. Находясь постоянно под чьей-нибудь твердой властью, как в школе, он, очень может быть, сделался бы и в жизни таким же примерным гражданином, каким был образцовым школьником. Но такой власти не было, и он впадал из одного легкомысленного увлечения в другое, постоянно каялся, предавался самобичеванью, собирался начать «новую жизнь» и продолжал старую.

Он решился жениться на одной девушке, которая была такая же бесхарактерная, как он, поэтому не могла держать его в руках, и дело года через два кончилось тем, что он в один скверный осенний день застрелился.

По-моему, в нем ничего не было героического, если не считать его последнего поступка; но ведь и этот «эффектный» уход со сцены был обусловлен скорее малодушием, чем мужеством.

Что касается мужества, я могу привести интересный анекдот об одном молодом прусском офицере, рассказанный мне старым немцем, с которым познакомился в клубе.

— Офицер этот, — повествовал немец, — за какой-то подвиг во время австро-прусской войны был награжден Железным крестом. Это самый высший знак отличия в нашей армии. Получившие этот орден обыкновенно очень чванятся им, что, впрочем, и понятно, так как зря он никогда не дается. Этот же офицер, наоборот, совсем не интересовался своим орденом, запер его в стол и надевал только в необходимых случаях, когда это требовалось служебным уставом. Однажды я спросил его о причине такой странности, и он откровенно объяснил мне ее, взяв с меня слово не называть его имени, если я вздумаю рассказать другим эту историю.

Во время похода, будучи еще молодым поручиком, он как-то раз отстал от своего отряда и, не имея возможности догнать его, пристал к другому. Таким образом он совершенно неожиданно, вместо резерва, очутился во фланге главной действующей армии. Центр армии бился с наступавшим на него врагом, а фланги пока бездействовали.

Потом битва приняла такой оборот, что стали задеваться и фланги. Был отдан приказ приникнуть к земле. Ряды опустились ничком на сухую каменистую почву и лежали неподвижно, ожидая своей участи. Вокруг свистели пули и разрывались снаряды. Шум был адский. Молодого поручика, бывшего в первый еще раз в огне, охватил ужас, усиливавшийся по мере того, как вокруг него, в передних рядах стали взлетать на воздух разорванные в клочья тела. Наконец гранатой сорвало голову одному из его ближайших соседей, и горячая кровь обрызгала его лицо. Он чуть приподнял голову и взглянул на остальных товарищей: мертвенно-бледные, они дрожали от охватившего их ужаса. Это все были такие же молодые люди, как он, и никому из них не хотелось умирать, тем более, что они находились в полном бездействии, не будучи в состоянии принять активного участия в кипевшей вокруг них битве.