Георгий Косарев - Сердце прощает

• Название: Сердце прощает
• Автор: Георгий Косарев
• Жанр: Биографии и Мемуары

---

- Не обижайся, Яков Ефимович, на него, - сказала Наталья. - Как вешний путь - не дорога, так и пьяная болтовня - не речь. Степан всегда по простоте душевной чего-нибудь лишнее взболтнет.

Яков чуть приметно улыбнулся в усы и предложил тост за здоровье хозяйки. Опять все чокнулись, выпили до дна и принялись с хрустом и чавканьем есть.

- Крепка, зараза, - сумрачно заметил Цыганюк.

- Что и говорить, хороша и жгеть, аж как перец! - восхитился Степан.

- Выпьем еще по одной и, пожалуй, с ног полетим долой, - с усмешкой процедил сквозь зубы Буробин.

- Нет, на одной мы не остановимся, - с пьяным упрямством возразил Степан. - Ты же знаешь, какая у нас с ним работенка, - указывая взглядом на Цыганюка, продолжал Степан. - Все леса кишать партизанами, только и оглядывайся по сторонам, а то в один миг окажешься с праотцами на том свете. Да и удружил же ты мне работенку, Яков Ефимович. Век тебя, благодетеля, не забуду. И если бы ты не был моим сердечным другом - я тебя вот сейчас бы взял бы и удушил, - растопырив пальцы и нацеливаясь ими на Буробина, возбужденно, зло, хрипло заключил Степан.

- Ну, ну, тише, ты что, сдурел, что ли? Черт болотный! Выпивать выпивай, но ума не пропивай, - с опаской пробурчал Буробин.

- Мирон мой тоже что-то по ночам стал дергаться, - сказала Наталья.

- Да замолчите вы, дьяволы! - с неожиданной злобой оборвал вдруг своих собутыльников Цыганюк.

- Мы же гуляем, а не на панихиде, - круто повернулся в его сторону Степан. - Зачем же нам молчать? Мы даже споем. Шумел ка...мы...ш, де...е...ревья гнулись, а ноч...ка те...е...мная, - затянул было он, но так как голоса у него не было, то скоро осекся. - Нет, в певцы я не гожусь. Я лучше буду пить, чем петь.

Наполнив стакан, он громко закричал:

- Все! За новый, значит, нонешний порядок выпьем, други хорошие! За нашего несравненного опекуна и наставника, Якова Ефимовича, ура!

- За Якова Ефимовича я выпью тоже, - сказала Наталья.

- И я тоже, - внезапно поддержал ее Цыганюк, и компания снова звякнула стаканами.

Степан выпил и, подбежав к старосте, обвил его руками за волосатую шею.

- Солнышко наше, отец родной, защитник наш наземный, вот кто ты для нас, пропали бы мы без тебя, как мухи. Трудно тебе, я знаю, но большому кораблю большое и плаванье, - умильно тараторил Степан и поцеловал старосту в щеку.

Буробин тоже как будто расчувствовался. Он вытащил из кармана свой большущий клетчатый платок, трубно высморкался, а потом сквозь хитрую улыбочку, спрятанную под усами, ответил:

- Ох, и сукин же ты сын, Степка, и умный и вместе с тем подлец, все понимаешь! А ведь кое-кто думает, что мне так уж и легко нести свою ношу... Черта с два! И главное - за что? Я ведь не какой-нибудь купец богатый, не отпрыск белой кости. Я мужик. Думой моей была и есть земля. Я сросся с ней с детства. Тоскую о своей полоске с этакой плотной, в человеческий рост рожью. Бывало, глянешь на нее - сердце так и забьется. Если бы можно было - так бы и обласкал ее всю на своей груди. Руки чешутся, а почесать-то обо что? Немцы обещали дать наделы, а их все нет да нет. Вот ведь что получается. Ну, а куда ж податься-то? Советскую власть ненавижу. Спросишь - за что? За то, что подрезали меня, под самый корешок подрезали.

- Вижу, Яков Ефимович, горько тебе. Но бог терпел и нам терпеть велел. Придет время, и ты получишь свой надел, - с притворным сочувствием произнес Степан и, уставившись сощуренными глазами на старосту, продолжал: - Помнишь, как в сказке говорилось: "Подождите, детки, дайте только срок, будет вам и белка, будет и свисток".

- А мы с Натальей... мечтаем о промысле. Обжигать... Кирпич за кирпичиком... обжигать, - с хмельной хрипотцой прерывисто проговорил Цыганюк. - Надо приобщаться к этому... к новому порядку. Чтобы не зазря...

- Об кирпичики-то можно и обжечься, воин... И черт знает, чего вас тянет туда? Лучше забудем все и осушим самогон. Смотри, сколько еще здесь целебной водицы! Не оставлять же ее до завтра, а то еще, не приведи господь, прокиснет, - указывая на синеватую бутыль с мутно-желтоватой жидкостью, заявил Степан.

- Вы сколько хотите, столько и пейте, а я больше не могу. Так ведь можно и до чертиков допиться, - запротестовала Наталья и, поднявшись из-за стола, неровной походкой вышла на кухню.

Прошел час, другой. Цыганюк вдруг заскрежетал зубами и обессиленно склонил голову.

- Молокосос, вздумал с кем тягаться! - криво усмехнулся Степан и посоветовал старосте выпроводить Цыганюка поскорее на чистый воздух.

Наталья неуверенно заголосила:

- Батюшка ты мой, да что ж это такое с ним?

- Когда перепьешь, и не такое случится, - успокоил ее Яков. И, подхватив вместе со Степаном под руки своего собутыльника, выволокли его во двор и уложили на сено. Цыганюк захрипел. Степан отряхнул руки.

- Десять часов теперь будет дрыхнуть, как убитый. Кол на голове теши - не услышит. По себе знаю. В сене есть какой-то здоровый дух: букет моей бабушки. Дышишь им, и за это время весь винный угар до последней капли вытянет. Проспится, и опять будет похож на человека. А сейчас свинья свиньей. По себе знаю, вот чтоб мне провалиться на месте. Ох, и зла же эта домокурная сивуха!

- Ослабел он что-то у меня в последнее время, - призналась Наталья.

- Жалеешь его, - сказал Степан. - Поневоле хоть в этом позавидуешь твоему Мирону. А моя жена не любит меня, говорит - хоть бы ты сдох, идол проклятый! А я разве проклятый? Просто обыкновенный. Ничего, я стерплю все. Выдержу любую пружину, а твой слабоват и справился-то с одной только корчагой. - Степан указал на пустую бутыль и добавил: - А мы с Яковом Ефимовичем сейчас откупорим вторую и рванем еще по стакану.

- Нет, я больше не могу, - сказал Буробин. - У меня и так в голове полный ералаш, не пойму, что к чему. - Потом, взглянув на Наталью, смиренно проговорил: - Я, пожалуй, пойду, отдохну чуток.

Наталья засеменила перед старостой и, придерживая его слегка за руку, предложила:

- Вот сюда, Яков Ефимович, пожалуйста, на диван, прилягте сюда...

Степан поморщился, схватился за стакан и, опорожнив его, потряс головой, как при ознобе. Затем сунул в рот кусок сала и, чавкая, уткнулся головой в стол.

- Степан, что с тобой-то? - обеспокоенно спросила его Наталья и, не дождавшись ответа, сказала: - Иди, Степа, я и тебе приготовлю постель, поспи немного.

Степан опять не отозвался.

- Не тревожь его, пусть поспит так, сидя. Это лучше, - крикнул Яков.

Голова у Степана гудела. Веселые и страшные видения тянулись нескончаемой чередой, а до ушей долетел назойливый умильный голос Натальи:

- Заступник ты наш, Яков Ефимович. Если бы не ты - давно бы я осталась без моего Миронушки. Ты уж охраняй его. Странный он стал какой-то! Ни с того ни с сего вдруг ночью задрожит, испугается, стонет во сне. Я думаю, уж не сходить ли мне к бабке-знахарке?

- Не страмись, обойдется и так, без бабки, - приглушенно прогудел голос Якова Буробина.

Степан снова встряхнул головой и как будто удивился чему-то, словно ему что-то примерещилось, а потом невнятно забормотал себе под нос:

- Пойду-ка и я к Марфушке Зерновой. Поди, пустит, каково ей одной, да еще при таком горе!

Наталья, заслышав бурчанье Степана, подбежала к нему.

- Степан, а Степан, что с тобой? Приляг, отдохни, - посоветовала она ему и, подойдя к лампе, увернула фитиль.

- Нет, я пойду, - сказал Степан.

- Ты же на ногах не устоишь.

- Будь здорова, Натаха, обо мне не печалься. Степан Шумов знает, что делает.

Кургузая изломанная тень Степана закачалась на полу, перескакивая на печь, на занавеску. Он толкнул с силой дверь и вышел в коридор. Дверь сразу захлопнулась за ним, звякнул железный крючок. "И вправду, видно, говорят, что просватанная невеста дороже ценится", - подумал Степан и, шатаясь, погрузился в ночную мглу.

* * *

Позорная связь и бегство дочери с немецким офицером камнем легли на сердце Марфы. Словно тяжелый недуг сковал все ее тело. Бессонными ночами, прижимая близко к себе Коленьку, она часто твердила: "Боже мой, за что ты прогневался на меня, рабу твою несчастную? Враг лютует на земле нашей, а она, беспутная, безрассудная, кинулась в объятия грабителя, пошла на вражьи харчи! Вскормленная грудью моей, она предала меня, нанесла удар в сердце мое, обесчестила меня, опозорила! Что скажу я Игнату? Чем оправдаюсь перед ним? Не сберегла я ее".

Марфа то проклинала Любу, то горевала о ней, предавала ее анафеме и молилась о ее спасении. Разбитая горем, она не находила для себя никакого успокоения. Неутешная тоска внутренне сгибала ее, пугала страшной неизвестностью. И ничто не облегчало ее страданий. А дочь, словно нарочно, ни днем, ни ночью не выходила из ее головы, жила глубоко в материнском сердце. Всю жизнь Любы день за днем перебирала в памяти своей Марфа. Дочь была как дочь, в меру капризная и упрямая, а больше - милая да робкая. "Лучше бы бог тебя прибрал в день твоего рождения, не мучилась бы я теперь!.." Никто не хотел посочувствовать Марфиному горю, понять ее изболевшую душу. Бабы по-прежнему судачили, а иные и ехидно посмеивались над ней, корили ее дочь за распутство, называли офицерской подстилкой. Некоторые из них при встрече с Марфой отворачивались, а то и обходили ее стороной. Все это выводило Марфу из себя, еще больше обостряло ее страдания. "И что я только наделала, почему не отпустила ее в отряд вместе с Витей и Кузьмой Ивановичем?" - не раз досадовала на себя Марфа.