Георгий Березко - Сильнее атома

• Название: Сильнее атома
• Автор: Георгий Березко
• Издательство: издательство "Детская литература"
• Жанр: О войне
• Год: 1977

«Сильнее атома» — роман о людях Советской Армии, о солдатах и командирах, их службе, учебе и быте в мирных условиях. Герои романа — парашютисты. Действие происходит в одной из авиадесантных дивизий, где ежедневно подвергаются проверке выучка, бесстрашие, моральная стойкость советских воинов. Перед читателем пройдут образы самых разных людей — от молодых солдат до командующего войсками. Писатель увидел и показал своеобразие их характеров, раскрыл в острых столкновениях и драматически напряженных ситуациях мысли и чувства своих героев, их внутренний мир. Особенно ярко выражена в романе мысль о мире, о стремлении советских людей к миру и готовности его отстаивать — стремлении, которое сильнее войны, сильнее атома.

---

2

Лейтенант Жаворонков возвращался к себе во взвод с разбора учения чуть не бегом, как на крыльях. На разборе было отмечено, что взвод, которым он командовал, хорошо показал себя во время десантирования, быстрее и лучше других справился с окопными работами, и Жаворонкова переполняло чувство любви к своим солдатам. Превосходные ему попались ребята: никто не оробел, не отстал на броске, и все отличились на устройстве позиции — словом, не подвели командира. С превеликой охотой, попросту, без чинов и званий лейтенант повеселился бы с ними сейчас, посмеялся над их общими недавними волнениями. Но, к большому сожалению, ему полагалось не забывать о своем командирском достоинстве; и в радости, и на отдыхе, как и в труде, и в опасностях, ему надлежало оставаться одинаково сдержанным, ровным в обращении, невозмутимым. Во всяком случае, таким именно рисовался Жаворонкову передовой офицер, настоящая «военная косточка». И, подходя к позиции своего взвода, он замедлил шаг и стал хмуриться, чтобы придать лицу непроницаемый вид. Возле своего КП лейтенант сел на поваленное дерево и посидел немного молча, стараясь унять радостное возбуждение. Машинально он стащил с головы шлем, и его вьющиеся, тонкие, как у девушки, волосы мигом распушились, разлетелись под ветром. — Агеев! — поискав глазами, позвал он. — Подойдите-ка сюда! И когда Агеев — все тот же Агеев, не слишком ловкий, застенчивый и вместе с тем уже другой, чуть-чуть расслабленный, как бывает после болезни, повеселевший, повзрослевший, — предстал перед ним, он едва удержался, чтобы не расцеловать парня. Здорово он все же за него беспокоился! Но, блюдя достоинство, боясь даже улыбнуться, отчего лицо Жаворонкова приняло надутый вид, супя выгоревшие брови, он ограничился тем, что проговорил: — Недурно для начала, Агеев! Я ведь не успел с вами поговорить. Совсем недурно! Так и дальше действуйте. Как видите, ничего плохого с вами не случилось. — Будто ничего, — смущаясь, сказал Агеев. — Ребята, конечно, помогли. — Матери своей напишите… или лучше мы… Товарищ сержант, — лейтенант повернулся к Разину, — надо нам написать матери Агеева, что ее сын прыгнул, недурно прыгнул! — Излечился от болезни, — сказал Разин. — Слушаюсь, товарищ лейтенант! Жаворонков не в силах был больше прятать свою радость. Приподнятые уголки его рта, где таилась постоянная готовность к улыбке, поползли еще выше, и все его округлое, с кокетливыми полубачками лицо просияло. Увидев затем Воронкова, лежавшего в сторонке в задумчивой позе, Жаворонков испытал укор совести. Этот солдат, ладный, с красивыми ярко-синими глазами, понравился ему сразу, в первый же день своего знакомства со взводом. Однако сблизиться с ним, подружиться оказалось совсем нелегко: на политзанятиях Воронков отвечал лучше всех, но при этом явно демонстрировал свое интеллектуальное превосходство над окружающими, в том числе, кажется, и над командиром. Вообще при всех несомненных достоинствах это был высокомерный и строптивый молодой человек, как бы не замечавший дружеского к нему расположения. И вот с Воронковым стряслась беда: его арестовали, чуть не отдали под суд, и все оттого, конечно, что командиры не нашли к нему до сих пор подхода — индивидуального подхода. Теперь надо было наверстывать упущенное, и сегодня как раз представился для этого подходящий случай: Воронков отлично действовал на учении, его можно было и следовало поощрить. Тем более что его как будто что-то угнетало, возможно, тяжелые воспоминания о своем проступке: он лежал один, подперев опущенную голову. — Воронков, — окликнул лейтенант, — вы что там мечтаете? Воронков, ко мне! Лишь после второго оклика Андрей задвигался и встал. Он, надо сказать, и за этим молоденьким лейтенантом, почти сверстником, только начавшим службу, не признавал права безоговорочно ему приказывать. С почти неуловимой небрежностью — чуть медленнее, чем полагалось, — Андрей приблизился; весь вид его говорил: «Что вам еще потребовалось от меня?» — Садитесь, Воронков! — Лейтенант шлепнул ладонью по стволу дерева рядом с собой. — Так о чем же вы мечтали? Говорите откровенно, всякой мечте можно помочь. Говорите, говорите! Андрей, не воспользовавшись предложением, остался стоять. — Откровенно, товарищ лейтенант? — переспросил он. — Ну конечно! Да вы садитесь! — Добрая улыбка опять боролась на лице лейтенанта с надутым, «непроницаемым» выражением. — Я давно хотел с вами… вот так, по душам… — По душам? — Искушение овладело Андреем: а что, если и в самом деле он выпалит сейчас вслух то, о чем только что думал? — Можно и по душам, как хотите, товарищ лейтенант. — Андрей не в состоянии уже был отказать себе в удовольствии поразить командира. — Если откровенно, то я мечтал о том, чтобы меня поскорее уволили из армии, — бойко проговорил он. Жаворонков, точно не поняв, помолчал и пригладил рукой свои распушившиеся волосы. — Что-то не по вкусу мне военная служба… Извините, товарищ лейтенант! — отчеканил Андрей. Он поймал взгляд сержанта Разина, изумленно открытый. Вокруг стало тихо: все, слышавшие разговор, ждали, что последует дальше. И Андрей тоже ждал, как бы любопытствуя со стороны. — Вы сказали, что… не по вкусу вам? — спокойно, будто не поверив, спросил лейтенант. Андрей с невольным интересом смотрел на него. — Я, может быть, неудачно выразился, — сказал он. — Может быть?! — воскликнул лейтенант. «Ну, теперь начнется! — подумал Андрей, и легкий, щекочущий холодок пробежал по его спине. — Теперь пойдет… А все ж таки интересно: что ты мне ответишь?» — Вы просили меня быть откровенным, товарищ лейтенант! — быстро сказал он. И на лице его, оживленном, дерзком, ставшем от этого еще красивее, читалось: «Будьте и вы со мной откровенны, признайтесь, что и вам самим не так уж нравится служить». Жаворонков растерялся, он почувствовал не гнев, но глубочайшую личную обиду: он так дружелюбно был настроен и так нехорошо обманул его этот солдат! Его полные, покрытые пушком щеки заалели, он весь вспыхнул и поднялся с дерева, на котором сидел. Ответить он не успел: к нему снизу бежал что было мочи Булавин; задыхаясь, солдат издали выкрикивал: — Товарищ лейтенант, разрешите? Глядите, товарищ лейтенант! Никто еще не видел Булавина таким — он был как будто смертельно испуган. На испачканной ржавчиной ладони он протягивал старую гильзу от патрона ПТР, а в другой руке держал бумажку — пожелтевший листок, свившийся в трубочку. — Я нашел!.. Сколько лет пролежало, с войны… с войны… в этой самой гильзе, никто не знал! — спеша и сбиваясь, докладывал он. — А я нашел… Писано тому, кто найдет… Я нашел! Вот читайте, товарищ лейтенант! — Да вы что?! — вспылил Жаворонков, срывая на Булавине свою обиду. — Голову потеряли! Встаньте, как положено! Он взял листок и развернул. На узкой полоске, вырванной из блокнота, можно было различить выцветшие буквы, написанные по-печатному химическим карандашом. И, наклонившись, чтобы прочитать их, Жаворонков ощутил запах сырости и железа, холодный, тревожный, неживой. Не понимая, зачем понадобилось отдельно, по-печатному выводить буковку за буковкой, он принялся разбирать эти слепые строчки. Губы его непроизвольно беззвучно зашевелились. Впившись в командира глазами, Булавин ждал, казалось, от него разъяснений. Подошли с разных сторон другие солдаты; сержант Разин осторожно из-за плеча лейтенанта заглядывал в бумажку. Жаворонков кончил и с неясным выражением, точно никого не узнавая, обвел взглядом десантников; теперь и он был бледен. Он потребовал у Булавина гильзу, молча осмотрел ее со всех сторон, вернул и потом опять забрал, чтобы положить в свою сумку. — Надо будет сдать в комнату боевой славы, — сказал Жаворонков. — Я сдам. Он помолчал, опять поглядел на солдат, на пустынное поле внизу. И неожиданно высоким, напряженным до звона голосом скомандовал: — Все ко мне! Взвод, стройся! Он действовал, повинуясь внезапному вдохновению, самозабвенно. Десантники забегали, затоптались, строясь и подравниваясь. Андрей занял свое место на правом фланге, после Даниэляна. И лейтенант, надев шлем, застегнув воротник комбинезона, проделав все это с какой-то торопливой отчетливостью, встал перед строем взвода, важный, как на параде, прямой, с тонкой талией, перетянутой новеньким офицерским ремнем. — Смир-рно! Всем слушать! — звонко подал он команду. И затем, во второй раз, теперь уже вслух прочитал письмо, найденное в гильзе. Листок все норовил вновь свернуться в рулончик, и он крепко сжимал его обеими руками. — «Кто найдет мою записку, пусть знает! — с ударением на «знает» выкрикнул он на весь холм. — Мы не отойдем до подхода своих. Но нас осталось только трое: Андрей с Москвы, Алеша со Свердловска и я. Мы ждем подхода своих. Но немцы беспощадно лезут. Андрей скоро помрет от осколочной в грудь, а я, раненный в руку…» Жаворонков прервал вдруг чтение и другим голосом, пораженно произнес: — Он левой рукой писал… Вот почему по-печатному. И будто с отчаянием вновь выкрикнул: — «Но танки все лезут! И счет подбитых машин — двенадцать! Дышать нечем от паленой резины. Но мы будем стоять, не пропустим до подхода своих. Но знайте все, кто найдет записку. Нас теперь фактически двое. Я сам — с Донбасса, Виктор Скворцов, девятнадцати лет, холост, образование пять классов, родителей нет. Просьба: добейте гадов за Андрея, за нас». Дочитав до конца, Жаворонков опустил бумажку, и она опять сама завилась. — Всем понятно, товарищи? — спросил он. — Это в бою было написано, вот здесь, где мы теперь. Две неподвижные маленькие шеренги взвода, стоявшие выше по склону, отчетливо рисовались на фоне бледно-голубого неба. — Вопросов нет? Губы у лейтенанта вздрагивали. Солдаты молчали, вопросов не было. Лейтенант вобрал в легкие воздух и, мотнув головой, точно преодолевая живую боль, точно наперекор ей, с исказившимся лицом, закрыв глаза, восторженно, протяжно закричал: — Урра-а! — Урра-а! Урра-а! Урра-а! — троекратно, с такими же изменившимися, быстро багровеющими лицами, во всю силу своих глоток прокричали десантники. Жаворонков разомкнул веки. — Вольно! Можно разойтись! — скомандовал он. Но еще несколько мгновений солдаты держали строй и не шевелились. Им было необходимо, каждому и всем вместе, выразить то щемящее и ликующее чувство, что охватило сейчас их души. И военный строй, объединявший их, — отчетливый, послушный, могучий строй, в котором жила мгновенная готовность к общему движению, к походу, к атаке, к бою, — именно он давал выражение и форму этому их чувству… Когда шеренги все же сломались и десантники окружили своего командира, Жаворонков встретился взглядом с Воронковым — тот, казалось, умолял о молчании. И лейтенант не возобновил разговора с ним — Жаворонков был слишком высоко настроен, слишком взволнован, чтобы не проявить великодушия.