Сергей Сергеев-Ценский - Обреченные на гибель

• Название: Обреченные на гибель
• Автор: Сергей Сергеев-Ценский
• Жанр: История

 Историко-революционная эпопея "Преображение России" замечательного русского советского писателя С.Н.Сергеева-Ценского включает в себя двенадцать романов и три повести, являющиеся совершенно самостоятельными произведениями, объединенными общим названием.

 В  1927 году Сергеев-Ценский опубликовал на  страницах журнала "Красная новь"  роман  "Обреченные на  гибель",  изображающий русскую интеллигенцию в канун первой мировой войны.  На страницах романа бушует страстный спор между поборником  реализма   в   искусстве  крупным   художником  Сыромолотовым  и сторонниками модернистских течений - его сыном Ваней и поэтом Хаджи. Правота реалистов,    сторонников   идейного,    близкого    народу искусства   и несостоятельность их  противников показаны в  романе тем  убедительнее,  что читатель видит их картины,  знакомится с  их поэмами,  с их замыслами,  с их творческой лабораторией.  По  сравнению с  "Валей" в  романе  "Обреченные на гибель" шире круг изображаемых явлений.  Начиная с  "Обреченных на гибель" в число главных действующих лиц эпопеи "Преображение России" входит История.

---

Иван кивал на нее удивленно Увару, а Увар говорил, видимо, в сотый раз:

— Не жана ето тебе, — а истинный соловей!..

На другой день Павлик послал своему отцу в Белев открытку, в которой было два подчеркнутых радостных слова: "Я поправляюсь".

Глава четырнадцатая Брак незаконный

Судебная палата не задержала дела, и когда было написано, просмотрено и подшито с десяток нужных бумаг, Алексей Иваныч Дивеев, пришедший в себя в больнице и выпущенный из тюрьмы на поруки, стараниями Макухина и Натальи Львовны очутился в лечебнице Худолея.

Память к нему вернулась, острый припадок болезни прошел, осталась только сосредоточенность, точно всматривался и вслушивался он во все издалека, заметные усилия делал, чтобы вглядеться и вслушаться, не сразу и не со всяким вступал в беседу, зато быстрей и неожиданней стала его речь.

Занявши койку Иртышова, он подозрительно рассматривал всех в нижнем этаже, даже Прасковью Павловну, сам никогда ни о чем не спрашивал, а когда спрашивали его, отвечал осторожно, односложно; но уже на второй день удивил о. Леонида вопросом быстрым и отчетливым:

— Батюшка, вы верите в то, что вы — батюшка?

— То есть… как это именно?.. — и о. Леонид замигал на него длинными ресницами обеспокоенно и участливо.

— Видите ли… вот что… Я хотел сказать только это вот… Тайна, загадка, недоступное науке… то, — во что верят… то, чего не знают и во что верят… Вы верите?

О. Леонид знал его историю и видел перед собой зоркие и прячущиеся глаза на очень усталом лице, глаза ожидающие, чересчур серьезные… и потому он ответил серьезно и просто, охватив бессильную бороду слабой рукой:

— В общем я верю.

— В то верите, что мы — совсем не мы… не всегда, то есть, мы… а другое в нас, и оно живет, а мы его только носим?..

Это сказано было скороговоркой, хотя и четкой, но таинственно тихой, и о. Леонид не понял и переспросил:

— У каждого есть вчера и завтра и сто человек… Вчера, завтра и сто… пусть меньше, чем сто, — но иногда гораздо больше… — поспешно стал объяснять Алексей Иваныч. — Тогда что же такое грех?.. Я даже не в церковном стиле, нет! Но ведь грех есть преступление!.. Чье же оно?..

— Среда? — улыбнулся, наконец, о. Леонид и стал разрешенно намазывать хлеб маслом (они сидели в столовой).

— Нет!.. Что вы!.. Не среда, нет!.. Среда! — замотал головой Алексей Иваныч. — Среда — это адвокаты!.. Что вы!..

— Тогда я вряд ли пойму, что это такое…

И Алексей Иваныч, наклонясь к нему ближе, начал объяснять отчетливо:

— Свое — это только когда сердце твое бьется правильно: тик-так пауза, тик-так — пауза… Тогда о нем не думаешь… О чем не думаешь, что оно твое, — то именно и твое… Но если тик-так непра-виль-но-о, конец!.. Это уж не твое, это — чужое… Что-нибудь чужое в тебя вошло, — и бунт!.. Как же человек смеет говорить ежеминутно "я"?.. Только улитка смеет, а не человек!

— Вот вы ка-ак! — отозвался о. Леонид грустно. — Вы показались мне человеком верующим, а такое уничижение, оно противно вере… В таком случае, что же можно и спросить с человека?.. Ничего?..

— Нет, я верующий… бесспорно!.. — поднял Алексей Иваныч руки для защиты. — Я во что-то верю… Я верую, конечно… Вот в это, что "я" наше кисея, сетка, пронизано в тысяче местах… Только для связи… Чтобы чужому со всех сторон можно в тебя войти и держаться… Для связи чужого с чужим в тебе сетка такая… ажурная… Это и есть "я".

— Не понимаю! — грустно улыбнулся о. Леонид.

— Например, небо, — старался пояснить Алексей Иваныч. — Это пространство, в котором звезды ночью… Оптический обман!.. Что-то пронизано звездами, чего нет на самом деле!.. Это — "я"!

— Вы когда-нибудь на бирже играли? — беспечно спросил Алексея Иваныча Синеоков, бывший тоже в столовой, но занятый около дальнего окна газетой.

— Я?.. — очень удивился Алексей Иваныч. — На бирже?.. Я?.. Что вы!.. Никогда и не думал!..

— Да я ведь только так себе спрашиваю, — успокоил его Синеоков. — Не играли, — и бог с вами.

Дня через два Алексей Иваныч уже освоился со всеми в нижнем этаже дома Вани.

Карасек познакомил его с идеей панславизма, Дейнека — с катастрофами в шахтах, Хаджи — со своими поэмами, и к вечеру третьего дня Алексей Иваныч спросил у Прасковьи Павловны тихо и таинственно:

— Это тут, должно быть, маленький сумасшедший дом, — а?

Прасковья Павловна сделала вид, что донельзя удивилась такому вопросу, и Алексей Иваныч сделал свой прежний привычный хватающий жест и сказал:

— Простите!

А утром на четвертый день, на извозчике Худолея и вместе с ним приехала навестить Алексея Иваныча Наталья Львовна.

Дня за два перед тем она была в больнице — в который уже раз! — и там ей сказали, что Илья Лепетов поправляется и его можно видеть; но когда она с билетиком от дежурного врача, разрешившего свиданье с больным, вошла в отделение для хирургических, сиделка не пропустила ее в палату.

— Подождите, — сказала, — здесь в коридоре: я сейчас спрошу больного.

Очень беспокойно было Наталье Львовне, и трудно дышать.

Сидя на простом деревянном белом диване, она все ждала: вот выйдет из двери Илья (она знала, что он уже ходит).

Но вышла снова та же сиделка или сестра милосердия, в белой наколке и с красным крестом на белом халате, молодая еще, кудряво завитая, и сказала почему-то с большим презрением в голосе и любопытством в глазах:

— Больной не желает вас видеть!

И протянула обратно билетик.

— Что-о?.. Кто не желает?.. Как?..

Почувствовала, что побледнела вдруг, и оперлась на ручку дивана.

— Больной Лепетов так и сказал: "Этой особы я не желаю видеть!.." — и швырнул разрешение.

Синие глаза с поволокой были явно насмешливы теперь, и Наталья Львовна крикнула вдруг:

— Вы врете!.. Вы нагло врете!

И пошла было к палате Ильи.

Но сиделка стала около дверей и уже не равнодушно, а с поднятой головой закричала куда-то в глубь длинного коридора служанке с ведром:

— Маша!.. Позови надзирателя!.. Посетительница скандалит!

И Наталья Львовна поняла, наконец, и поверила, что Илья действительно не хотел ее видеть и бросил бумажку, которой она добивалась так долго.

Надзирателя она не дожидалась. Путаной походкой — путаной и в то же время какою-то легкой — пошла к выходной двери, зарыдала было на лестнице, но все-таки нашла возможность удержаться, когда мимо нее пробежали, бойко прыгая через две-три ступени, один за другим два фельдшерских ученика в черной форме.

Все дрожало в ней, но довольно уверенно по желтым ракушкам дорожек дошла до ворот больницы и, только усевшись в свой фаэтон, плакала всю дорогу до самой гостиницы.

Даже извозчик, старичок очень сонного вида, оборачивал иногда к ней голову и потом покручивал ею и стегал лошадей, а когда получал деньги, спросил участливо:

— Или, стало быть, умер у вас кто, барыня, — в больнице-то?

— Умер, — отозвалась Наталья Львовна, еле его разглядев сквозь запухшие веки.

И старичок снял картуз, перекрестился, сказал:

— Дай, боже, царства небесного!

И только потом уже попросил прибавки.

Теперь, приехавши с Худолеем, встреченным на улице, Наталья Львовна смотрела на Алексея Иваныча как на очень родного, как на самого почему-то родного ей в этом городе: ведь Илья был у них общий Илья.

Ей приятно было видеть, что Алексей Иваныч ей улыбался застенчиво, почему-то глядя при этом на нее вбок: поглядит очень светло и тепло, отведет глаза, улыбнется и гладит одну руку свою другой рукой.

Их оставили одних, когда Худолей поднялся к Ване наверх, и Наталья Львовна, говоря вполголоса, спрашивала его, как своего, чем его лечат здесь, как его кормят?

Теперь Алексей Иваныч не говорил уже как прежде: "Я не болен, — нет!" — теперь он конфузливо отвечал:

— Четыре раза в день… что-то я должен пить такое… очень противное… по столовой ложке… И еще порошки на ночь.

— Вы пейте, родной… Это все нужно, — внушала она.

— Я пью, — как же… Я ведь не сопротивляюсь, — отвечал он, упирая глаза в недавно выкрашенный пол.

— А Илья поправляется… Илья уже ходит… Вы знаете?

— Вот ка-ак!.. — очень как бы удивясь, тянул Алексей Иваныч. Хо-дит?.. Скажи-ите!

— Ходит, да… Вы его не хотите видеть?

— Я-я?..

Алексей Иваныч отшатнулся даже, но, видя, как лукаво улыбается Наталья Львовна, улыбнулся почему-то и сам.

— Илье конец! — сказал твердо. — В себе я Илью убил… А там, где-нибудь еще, — на что он мне?.. Там, где-нибудь, пусть живет… Я стрелял… бесспорно… на вокзале… Очень помню… Но я ведь не в него даже… Я — в то место в себе, где был он, Илья Лепетов, у которого сын от моей жены… на Волыни, у свояченицы… Лепетюк… В то место, где был он, а совсем не в него… Понимаете?..

И так старательно вглядывался в ее глаза своими белыми, что ответила Наталья Львовна поспешно: