Сергей Сергеев-Ценский - Валя

• Название: Валя
• Автор: Сергей Сергеев-Ценский
• Жанр: История

Историко-революционная эпопея "Преображение России" замечательного русского советского писателя С.Н.Сергеева-Ценского включает в себя двенадцать романов и три повести, являющиеся совершенно самостоятельными произведениями, объединенными общим названием.

Память как действующее лицо в романе С.Н. Сергеева-Ценского «Валя»

Художественный мир Сергеева-Ценского формировался и складывался в атмосфере всеобщей для времени Блока и Рахманинова жажды одухотворить мир, воспарить душой. Его первый роман «Валя» (впоследствии составивший первую часть огромной эпопеи «Преображение России») был написан перед Первой мировой войной и оказался остро соответствующим своему времени. Роман под первым названием - «Преображение» был напечатан в 1914 году в петербургском журнале «Северные записки».

Роман «Валя» - психологическое произведение, его герои неброские с виду, с тонкой душевной организацией, с вечными сомнениями, застенчивы и хрупки, порывисты, натуры жертвенные, добрые. Одним словом, действующие лица романа - не борцы за дело революции и непригодны, по выражению Сергеева-Ценского, «для всякого преображения вообще». Да и сюжет романа по советским нормам почти мещанский. Валя - имя жены архитектора Алексея Ивановича Дивеева, главного героя романа. Илья - адвокат, ради которого Валя изменила своему мужу и который не принял ее, когда она приехала к нему, бросив Алексея Ивановича. После ее смерти от родов Дивеев поехал к Илье с револьвером, но тут, в доме Ильи, дело кончилось только объяснением; стреляет же Дивеев в Илью уже несколько позже, на вокзале в Симферополе, но только ранит его легко, а сам попадает в тюрьму, где заболевает острым нервным расстройством. Место действия романа «Валя» Крым - Алушта, Симферополь. Родившийся в 1875 году на степной Тамбовщине, С.Н. Сергеев-Ценский (добавка к фамилии - «Ценский» от названия реки Цна, протекающей среди тамбовских черноземов) с 1906 года поселился в солнечной Алуште и прожил в ней, в своем доме на Орлиной горе, пятьдесят два года. Море и крымские берега стали естественной декорацией всех произведений Сергеева-Ценского. Отдельной книгой роман «Валя» (впоследствии автор назвал его «поэмой в прозе») был издан в 1923 году, в период кровавой неразберихи в Крыму, на тонкой серой бумаге со множеством опечаток, тиражом в две тысячи экземпляров. Сложно сказать, как был встречен роман «Валя» в Крыму, потрясенном гражданской войной, и был ли вообще замечен. Роман этот Сергеев-Ценский послал А. М. Горькому, жившему в те годы в Германии. Горький, получив от Сергеева-Ценского экземпляр романа «Валя», написал ему большое письмо: «Очень хорошую книгу написали Вы, С.Н., очень!.. Читаешь, как будто музыку слушая, восхищаешься лирической многокрасочной живописью Вашей, и поднимается в душе, в памяти ее, нечто очень большое высокой горячей волной… В этой книге Вы встали передо мною, читателем, большущим русским художником, властелином словесных тайн, проницательным духовидцем и живописцем пейзажа, - живописцем, каких ныне нет у нас. Пейзаж Ваш - великолепнейшая новость в русской литературе. Я могу сказать это, ибо места, Вами рисуемые, хорошо видел…» Максим Горький способствовал изданию романа «Валя» за границей. Он написал предисловия к переводам на французский и английский языки романа «Валя», в которых назвал роман «величайшей книгой изо всех вышедших в России за последние 24 года».

Память -это всегда прошлое. Главный герой романа С.Н. Сергеева-Ценского «Валя», архитектор Алексей Иванович Дивеев, никак не может и не хочет уйти от своего прошлого. Да и можно ли уйти от самого себя? Душа и психика человека, судьба человека, жизнь и смерть человека, как тайна, непостижимы и ведомы только Богу...

Л. Сорина

---

Это тянулось всего с полминуты, — больше бы и не могла выдержать душа, — и вот как-то внезапно все направилось и нашлось в Алексее Иваныче, когда он глянул не на Илью уже, а на дверь, плотно прикрытую за ним Ильей. Дверь была обыкновенная, раскрашенная под дуб и не очень давно раскрашенная — с год назад — и очень скверно раскрашенная, но, всмотревшись, он узнал ее, и тут же вслед за дверью всю комнату эту узнал, потому, конечно, узнал, что была здесь Валя, совсем недавно ведь — месяцев семь, — и дверь тогда была уже именно вот такою, скверно под дуб, и те же обои темненькие, та же кафельная печь… Только это было весною, в мае, и топкой не пахло, как теперь…

И так как лестница, по которой он только что поднялся (по следам Вали), ясно встала дальше за дверью, то Алексей Иваныч, положив ногу на ногу и обе руки закинув за голову, светло глядя на Илью, сказал отчетливо:

— Вне сомнения, дом этот вы получили по наследству?.. Советую вам заменить вашу лестницу каменной… или чугунной… Это удобнее в пожарном отношении, — верно, верно…

Сказавши это, Алексей Иваныч почувствовал, что окончательно вошел в себя, что теперь ясно ему, что он должен сказать дальше и скажет. Лицо у него все загорелось мелкими иголками, но сам он внутри стал спокоен.

Илья ничего не ответил. Рук из карманов тоже не вынул. И глядел на него неясно — как, потому что сквозь пенсне дымчатое, — только по нижней челюсти видно было, что очень внимательно.

— Вы, может быть, тоже сядете? — сказал Алексей Иваныч.

— А что?

— Потому что мне приходится смотреть на вас снизу вверх, а вам на меня сверху вниз.

— Ну так что?

— Нет-с, я этого не хочу! Тогда и я тоже встану!

Алексей Иваныч вскочил и прошелся вдоль по длинному кабинету обычным своим шагом, — мелким, частым, бодрым.

И вдруг, остановившись среди комнаты, сказал тихо:

— Моя жена… умерла, — это вы знаете?

— Д-да, к несчастью… Это мне известно.

Илья поправил шнурок пенсне и кашлянул глуховато.

— Ах, известно уж!.. Родами, родами умерла, — вам и это известно?

— Известно.

Алексей Иваныч раза два в сильном волнении прошелся еще, стуча каблуками, смотрел вниз и только на поворотах коротко взглядывал на Илью; оценивал рост, ширину плеч, уверенность, подобранность, прочность и ловкость тела, — только это.

Прежде, каким он видел его два раза, Илья был похож на сырого ленивого артиста, из тех, которые плохо учат роли, много пьют и говорят о нутре. Это тот, прежний Илья вошел в его дом, и вот — нет дома, нет жены, нет сына, тот Илья сделал его таким неприкрытым, обветренным, осенним, — а этого, нового Илью он даже и не узнал сразу.

И, подумав об этом, сказал быстро Алексей Иваныч:

— Вы себя изменили очень… Зачем это?

— Вам так не нравится? — медленно спросил Илья.

— Нет!.. И прежде, прежде тоже нет… Всегда нет!

Илья подобрал в кулак бородку, поднял ее, полузакрывши рот, и спросил:

— А ко мне вы зачем?

— О-о, "зачем"!.. Зачем! — живо подхватил Алексей Иваныч. Еще раз прошелся и еще раз сказал: — Зачем!

— Я понимаю, что вы хотите объясниться, и я не прочь, только…

— Что "только"?

— Не здесь, потому что я здесь не один… Здесь дядя мой, сестра. Ведь я в семействе.

— Ах, вы в семействе!.. То я был в семействе, а теперь вы в семействе!.. Значит, вы меня куда же, — в ресторан позовете?.. Это где сорока, — а-а, это где собака слюнявая, и потом горбатенькая такая за стойкой?.. И у таперши подглазни вот такие?.. Спасибо!.. Нет, я туда не пойду, — я уж здесь.

— M-м… да… Но-о… ко мне сейчас должен прийти клиент… Лучше мы сделаем так… (Илья вынул часы.)

— Ах, у вас уже и клиенты!.. По бракоразводным делам?.. Вообще мой визит вам, кажется, неприятен? Что делать! Мне это больше неприятно, чем вам, — да, больше… в тысячу раз, — верно, верно… И мы "как лучше" не сделаем, а сделаем "как хуже".

— Хорошо.

Илья пожал плечами, сел на стул, кивнул на кресло Алексею Иванычу, сказал густо, как говорил, вероятно, своим немногим клиентам:

— Присядьте! — и подвинул к нему спички и большую коробку папирос.

Когда много накопилось против кого-нибудь, трудно сразу вынуть из этого запаса то, что нужнее, главнее, — так не мог подойти сразу к своему главному и Алексей Иваныч. Он обшарил глазами весь обширный письменный стол Ильи, ища чего-нибудь ее, Валентины, своей жены, — ничего не нашел: обыкновенные чужие вещи, толстые, скучные книги, чернильница бронзовая, пресс-папье в виде копилки — все, как у всех, а от нее ничего. На стене, над столом, была карточка девочки-гимназистки с толстой косой и самого Ильи, теперешнего, больше никаких. От этого и на душе стало пустовато, тускло… даже неуверенно немного, холодно…

Но совершенно независимо ни от чего, что в нем было, чуть дотронулся Алексей Иваныч до подлокотников кресла, привстал и спросил тихо:

— Она тоже в этом кресле сидела?

— Кто?

Но уж почувствовав сразу, что именно в этом, и потому приподнявшись во весь рост, Алексей Иваныч впился белыми глазами в купеческое лицо Ильи:

— Это здесь, в этой вот комнате, вы дали ей двадцать пять рублей на дорогу?

— Кому?

— Ей, ей, а не "кому"!.. До кого-нибудь мне нет дела! Не "кому", а ей!

Об этом написала ему сестра Валентины и уж давно, тогда же, как Валентина приехала к ней, но тогда он не обратил на это внимания, тогда как-то много всего было, тогда не до того было, а теперь это неожиданно прежде всего вытолкнула память резко и крупно, и теперь он сам был оглушен обидой: ее кровной обидой, — это ей пришлось вынести от Ильи, именно это и вот именно здесь.

Он представил ярко, как Илья из этого вот стола доставал бумажку. Должно быть, в левой руке держал папиросу, вот такую, с длинным мундштуком, а правой выдвинул ящик стола, не спеша (он все не спеша делает) взял бумажку за угол двумя пальцами и, когда давал ей, экал густо… экал потому, что что же он мог говорить?

— И она, такая гордая, — она взяла?!. Двадцать пять рублей. Ей!.. Как нищей!.. Бедная моя!..

Он сам это чувствовал (и Илья это видел), — у него стали совсем прозрачные, как слезы, глаза. В первый раз теперь это тронуло его до глубины, — глубоко изумило, — так глубоко, что совершенно отчетливо он представил всего себя ею, — Валей, — и этих слез, которые набежали на глаза, не было даже стыдно: это ее слезы были, Вали, — и этого, чуть отшатнувшегося, укоряющего безмолвно, немужского совсем наклона тела тоже не было стыдно: это ее тогдашняя поза была, — Вали, — и так он стоял и смотрел на Илью долго, а Илья был как в белом тумане, почти и не было Ильи, — так что-то неясное, — и не было комнаты, ни слона с гвоздикой, и печью не пахло: было только одно это, найденное теперь, ощутимое, живое: оскорбили смертельно.

— И вот, жить ей стало нельзя… — проговорил, наконец, Алексей Иваныч, опускаясь на стул рядом с креслом, потому что обмякли ноги.

— Валентина… Михайловна?.. у меня была, — глуховато, но твердо сказал Илья, — это так…

— Здесь?.. В этой вот комнате?

— Здесь, и нигде больше… От поезда до поезда… Ехала она к сестре.

— А-а… а двадцать пять рублей? (Мелькнуло: может быть, и нет?.. Анюта, она — честная, но… может быть…)

— Да, у нее не хватало на дорогу, и я ей, конечно, дал.

— Дали!.. Больную… беременную… К вам она уехала от меня совсем, потому-то и денег у меня не взяла, что ехала к вам, совсем, — понимаете?.. А вы ее… не приняли! — изумился и опять вскочил со стула Алексей Иваныч.

— Нет, это не так, — сказал Илья, кашлянув.

— Как же?.. А как же?

— Ко мне она только заехала, а ехала к сестре.

— Больная? Перед тем как родить… Совсем ведь больная!.. Я ведь останавливал ее, предупреждал… Что вы мне говорите: к сестре!.. Зачем?

— По крайней мере мне лично она именно так сказала.

— Ах, вот как!.. Сестра на Волыни, а к вам она заехала по дороге! Хорошо "по дороге" — тысяча верст крюку!.. Правда, мне она не сказала даже, куда едет… Мне она сказала только: "Тебе нет до этого никакого дела!.." Но вам она так и сказала: к сестре?.. Она могла именно так и сказать — из гордости… чтобы вы сами уж догадались понять ее иначе… Вам же это было ни к чему; зачем догадываться, когда можно и не догадываться? Не так ли?.. Я разве не знал, что так именно и будет? О, как еще знал! Отлично знал! Но она — женщина ужасно большой веры в себя… Я ее не осуждаю… Она все время говорила о свободе, а искала рабства. Все женщины всю жизнь говорят о свободе, а ищут рабства… Мне она была только… ну, просто часть меня самого, и я над ней не имел власти… Разве я мог бы заставить ее взять какие-то двадцать пять рублей? Как это?.. Даже и представить не могу. А от вас она взяла, как подаяние… и… может быть, еще и руку по… пожала?

Он хотел сказать что-то другое и сам испугался вдруг: "Нет, другого она не могла все-таки сделать"… — так хотелось поверить в это, а глаза впились в руку Ильи, легшую тяжко на стол. "Что, если вдруг высокая, гордая, но ведь измученная, но ведь брошенная, — наклонилась и поцеловала?"