Валентин Костылев - Питирим (Человек и боги - 1)

• Название: Питирим (Человек и боги - 1)
• Автор: Валентин Костылев
• Жанр: История

---

Премудрое сословие стрельцов, между прочим, само же и вело сыск о незаконной продаже питий и, - что греха таить, - не без пристрастия и корысти; впрочем, "один бог без греха". Доходное было дело. А от этого судопроизводства воровская продажа вина и других напитков, благополучно процветая, возросла и превысила намного государеву бедную торговлишку. И стрельцы тучнели, ходили по улицам бородатые, важные, отрыгивая винные пары и солонину, и благодарили "господа бога" на каждом углу за благополучное процветание питейного дела.

Такова была воинская власть при царе Алексее Михайловиче в Нижнем Нове-Граде.

Одним словом, как говорилось тогда, "кабы не боярский разум да не мужичья простота - все бы пропали"...

А теперь - Петр.

Стрельцов - как не бывало. Рождению их насчитывалось свыше сотни лет и могуществу их в дальнем, казалось, и конца не будет, а вышло, как в сказке... "Сивка-Бурка, вещая каурка, встань передо мной, как лист перед травой", - и аминь! Стрельцы сгинули, а на их место стали Преображенские гвардейцы.

Суровые, молчаливые, новые люди. На базарах не шатаются. Пьяными не увидишь. Живут скопом и целые дни на кремлевской площади муштрой занимаются. Только и слышишь барабан. Ох, эти зеленые камзолы! Недаром перемигиваются знакомые люди, глядя на начальство: "Камзолы-то зеленые, да щи-то не соленые".

И многие закоренелые "питухи" перестали пить, многие непьющие запили. Эти задумчивые люди искали разгадки: что и как и к чему? И никак они не могли уразуметь, "что сотворилось в колыбели батюшки Минина?" Напрасно прыгали перед ними в кабаках, звеня бубенцами, в полосатых костюмах скоморохи с медведями, напрасно плясали перед ними потерявшие стыд "непотребные жонки", - поют "песню веселую про Егорку", а получается горько... Что ни говори, - тюрьмы переполнены; посадят на день, а просидишь год; бояре-помещики ведают и судят своих крестьян во всех их крестьянских делах, кроме разбойничьих и других воровских, сами налагают подати на своих крестьян - "сколько с кого что взяти". Никогда такого гнета и не бывало.

Беда свалилась на Нижний Нов-Град.

И вот приехал еще... обер-ландрихтер... Никак и не выговоришь. Что за человек? Судия! Да разве мало и без него в Нижнем судей у посадского жителя и у мужика?

Поневоле покрепче закроешь на ночь ставни и спустишь с цепей всех, какие только ни на есть у кого, псов-волкодавов... "Грызите их, зеленых чертей, адских слуг питербурхского антихриста! Грызите!"

V

Вести одна другой удивительнее, а особенно весть о вожде керженского раскола и о прибытии главного судии, быстро облетели нижегородские посады, села и деревни. Проснулось в людях коварное любопытство. И многие имели намерение бить челом главному судии, и многие побрели в Нижний - так, на всякий случай, не будет ли какой перемены!

Приплыли опять с Керженца Демид и Исайя. Рыбу привезли на базар, но дело, конечно, не в рыбе!

Кремль нахохлился. На стенах появилось больше прежнего архиерейских мушкетеров, расставленных якобы караулить древние святыни и прах Минина. И развелось около кремля, да и в самом кремле, немалое количество зевак, а кремлевские зеваки - народ известный. Идет кремлем, на каждом шагу крестится, лоб готов расшибить от усердия, а сам одним глазом, исподтишка, так и стреляет. Архиерей выследил это и дал наказ закрыть Дмитровские ворота. Наглухо. По случаю закрытия ворот слух удивительный пошел. Хоть головой о кирпич колотись, а не додумаешься, как так могло произойти: юная девственница в Духовный приказ пришла и на отца своего, купца Овчинникова, донесла, что-де он Питирима собирается убить. Мало того, - осталась жить в архиерейских покоях над тою самою земляной тюрьмой, в которую, закованного в железо, бросили ее отца. И даже Саломея того не сделала для Ирода, что совершила в угоду старому бесу отроковица. Разговоры были, тихие, скрытные: берегись ярыжек! Как раз подслушают и поволокут в Архиерейский приказ.

В лесах болтали, что овчинниковская девка с двумя головами, четырьмя грудями и на копытах, подобно козлу; только при людях притворяется. Говорили, что под рубахой все тело ее шерстию обросло. Дивное ходило по деревням, и многие с испугу траву чернобыльник вешали себе над дверью, охраняя дом. И многие утверждали, что Питирим нарочно сгубил купца, чтобы овладеть его дочерью, которая спозналась со святым отцом задолго еще до этого случая, откачнувшись от своего молодого жениха.

Разговорам о Питириме, о купце Овчинникове и об его дочери конца не было.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Елизавета стояла, укрывшись зеленой бархатной занавесью от взоров кремлевских зевак.

Теперь она освободилась от отцовского гнета, теперь ее никто не будет стегать ремнями, истязать, не будет запирать на замок в сырую, холодную клеть, никто силою не заставит молиться "по-лесному".

Стены архиерейского дома глухи, через них не проникает наружу ни одна тайна. Монахи и чернецы Духова собора, числом всего восемь - вернейшие псы Питирима, - умрут, а не скажут; никому из его людей не придет и в голову открыть великую тайну, чтобы не потерять языка в Духовном приказе, чтобы не лишили за это жизни через казнь.

И неизвестно: знает ли Софрон или нет, что она, его невеста, в покоях епископа?

Она села у окна на скамейку, покрытую персидским ковром (подарок царя). Прекрасное лицо ее неподвижно. Выражение глаз стало застывшим. Вообще, у нее это давно, чуть не с детства: когда случается что-нибудь тяжелое, печальное, - она сидит даже среди людей ничего не слыша и ничего не видя, точно околдованная. Даже Питирим заметил. В эти минуты ее одурманивала, приковывала к себе мысль о власти, о богатстве, о первенстве... Жуткая мысль!

В архиерейских покоях особенная тишина, мухи жужжат, забравшись в иконостас. В спальне чистота и запах благовонного курения. Постель широкая, красного дуба; блестит черным атласом одеяло на лисьем меху. Под ногами пышные ковры. Около постели черные кожаные ширмы с китайским тиснением. В углу иконостас, а в нем в серебряных и золотых окладах иконы живоначальной троицы, Софии Премудрой, воздвижения креста и много других. Сам епископ, поднявшись утром с постели, оправил лампады. На большом черном круглом столе два глобуса - один небесный, другой земной. Каждый день Питирим их осматривает и делает какие-то записи. Черные гарнитуровые рясы, подпушенные голью, на малиновой тафте, развешаны по стене в углу. Черный цвет - любимый цвет Питирима, даже кресла одеты в черные шелковые чехлы. Сквозь открытую дверь видна соседняя комната. Иконы скупо освещаются несколькими лампадами. В этой комнате сложена на столах и на полках всякая соборная утварь: кресты, панагии, святая вода в вощанках, чаши для мира и много странных свитков и столбцов. Зеленая муравленая печь с изображениями херувимов. Из этой комнаты шел ладанный дух.

Елизавета поднялась и разбитой походкой, высокая, стройная, прошлась по горнице. Остановилась перед зеркалом и взглянула на себя. Ее поразил надетый на ней яркий шелковый сарафан, лиловая шелковая лента на голове так у отца не приходилось одеваться. Даже служанки у многих купцов-соседей ходили в лучших одеждах, чем она. И невольно с улыбкой самодовольства взглянула Елизавета на подаренные ей вчера Питиримом красные с золотом сафьяновые черевички. На ее маленькой складной ноге они выглядели, как на картинке, которую показывал ей Питирим (царица Екатерина в русском боярском костюме). Прислал ее сам царь на память. Нет, на ее ноге лучше сидят эти черевички, чем на царицыной, и сама она красивее царицы... А если ее одеть по-царски, то... Об этом говорил и сам епископ.

Девушка потянулась, зевнула. Сегодня утром просила епископа доставить ей пяльцы для вышивания. Слыла мастерицей по этой части. Без дела - тоска.

Скрипнула дверь. Вошел епископ. Не думая, что это он, Елизавета испуганно отскочила в угол. Епископ положил на стол какие-то бумаги и подошел к ней.

- Ты не бойся, - я не волк.

Она молча смотрела на него озадаченным взглядом.

- Тебя страшатся на посаде, а мне нечего бояться.

- Имею я свою мысль, от этого и страх у людей. Что мне нужно, достаю я своей волей, - сказал епископ, - это пугает народ. Скудость и убожество омерзительны, а люди никогда не спасут тебя от этого. Воевал я и за двухперстие, позабыв, что на руке пять перстов, а пять сильнее двух... Я обратился к церкви, ибо "всякое учение принимать досадно, а научась, на свою красоту употребляти и к общему благу - вещь есть зело благоприятна". Не так ли сказано мудрейшим греческим философом Аристотелем? Я постиг учение. Сам император в Переяславле узрел усердие мое. Он дал мне власть, а власть ссорит с людьми. Мне хорошо известно - осуждают меня за употребление мною власти, данной мне от государя, в том, в чем я находил неправду. Однако я презираю все могущие быть в свете рассуждения относительно строгости моей в наблюдении правды... Ты знаешь, Петр строг. А я, пожалуй, знаю людей не меньше царя. И не царь делает царство, а мы...