Эмманюэль Мунье - Манифест персонализма

• Название: Манифест персонализма
• Автор: Эмманюэль Мунье
• Издательство: "Республика"
• Жанр: Философия
• Год: 1999
• ISBN: 5-250-02694-X

Издание включает важнейшие произведения Э. Мунье (1905–1950), основоположника и главного теоретика французского персонализма. Созданные в драматический период истории Франции они ярко передают колорит времени. В них развиты основные темы персоналистской философии: духовных мир личности, межчеловеческое общение, свобода и необходимость, вера и знание, выбор и ответственность. С позиций личностного существования рассматриваются также проблемы социальной революции, государства, власти, демократии, национальных отношений. Главной же темой остается положение личности в современном мире, смысл ее жизни и деятельности. Большинство произведений, вошедших в издание, впервые публикуется в переводе на русский язык. Для читателей, интересующихся историей современной философии, проблемами культуры.

От редактора fb2 — требуется вычитка по бумажному оригиналу.

---

Я произношу защитительную речь не в пользу нашей молодости, а молодости как таковой, не имеющей определенного возраста, той молодости, что, побеждая губительную силу привычки, достигается постепенно, с годами. Именно она определяет цену другой молодости и так или иначе объясняет свое порой насильственное вторжение в умиротворенные ряды взрослых людей.

Молодость есть молодость. Пристрастная, резкая, изобретательная, мятежная — так ее порой характеризуют, говоря о специфических чертах. Я совсем не хочу сказать, что подобные горькие добродетели являются последним словом духовности. Но если бы они не шли в атаку против оборонительных сооружений, возведенных зрелым возрастом, то что сталось бы с молодостью? Мы находимся в таком возрасте, когда еще может родиться порыв, способный преодолеть сдержанность и мудрость тридцатилетних, усталость сорокалетних, сонливость пятидесятилетних. Если в этом возрасте формирующийся человек не отрицает все и вся и если не возмущается, если занят только тем, что делает критические замечания и сверх меры заботится о гармонии интеллекта, не выстрадав до глубины души тяготы мира, значит, он, бедняга, несмотря на все прекраснодушие, уже чувствует приближение смерти.

Разумеется, в его откровениях и его протесте есть доля романтики: не должен же он видеть вокруг себя одни лишь гримасы. Когда вы смотрите на лицо страдающей женщины, разве оно кажется вам жалким и безобразным? Почему надо видеть только кичливость, если в вас живет желание рассмотреть то, что скрывается за внешностью и что приводит вас в замешательство? И правда, и ложь одинаково могут строить гримасы, а вы должны суметь разобраться в них. И не считайте зазорным, если ваше излишнее рвение придет в противоречие с хорошими манерами.

Не менее очевидно, что такая молодость бывает неблагодарной и забывчивой, одним словом, легкомысленной. Она, в отличие от вас, не отягощена делами, которые надо оправдывать, товарищами, которых нельзя обеспокоить, дружбой, которую нельзя предать, положением, от которого нельзя отказаться, престижем, которому нельзя нанести ущерб, разоблачениями, которые следует отвергать, ролями, от которых нельзя избавиться. Она не отягощена укоренившимися привычками и не верит в формулировки, придающие законченный вид мышлению и жизни. Она может произносить вольнолюбивые слова, которые нарушают внутреннее спокойствие и расстраивают сложившиеся отношения. Она обнажает ничем не прикрытый лик мира и сдирает позолоту с души, разоблачая напускную вежливость и снисходительность, замешенные на откровенной пошлости. В этом ее сила. Не мешайте ей хотя бы какое-то время, не лишайте ее наивности и великой способности удивляться и мечтать. Не учите ее на примерах истории, не твердите ей о традициях! Может быть, она откроет луну? А пусть и так, но вы-то уже не увидите этого. Молодость счастлива хотя бы оттого, что каждый вечер видит, как луна ведет беседу с крышами домов, в которых живут люди, не забывая при этом и о том, что на улицах по вечерам горят фонари. Может быть, она ошибается? Когда же наконец наши ученые признают за нами право на ошибку, то есть право в поисках истины сражаться в первых рядах, а не паразитировать на истине, сидя в благоустроенных кабинетах вместе с теми, кто уже достиг всего?

Другими словами, когда же они признают, что величие человека как раз и состоит в том, чтобы не порывать до конца со своим детством, с его жаждой приключений, незащищенностью, крайней нетерпимостью, наивностью и бескорыстием?

Для ребяческих утех всегда найдется время, а вот детство не вечно, годы проходят, и, чтобы сохранить детство, его надо постоянно отвоевывать. Детство, будь оно благополучным и светлым или тяжелым и горестным, нельзя отбросить, когда черты лица теряют ребячливость. Говорят, что русский народ перескочил через буржуазный возраст, не заплатив ему дани. Наше поколение чувствует себя призванным повторить этот чудный скачок за одну жизнь. Но не всем удается устоять. Конечно, будет видно, сумеем ли мы сами, по меньшей мере некоторые из нас, устоять перед соблазнами буржуазного духа. Но в конце концов мы только и требуем того, чтобы суждение об этом было вынесено.

Признаем следующее. Молодежь 30-х годов, в частности, плохо воспитана. Фактически ей пришлось говорить совсем не так, как если бы она была благодатью эпохи — я беру это слово в его позитивном и немного религиозном смысле, — а так, как если бы она была своего рода новым социальным классом, отделившимся ото всех остальных и выдвинувшим собственные требования, соответствующие ее положению и интересам.

Когда имеешь дело с классом, то есть с группой людей, замкнувшихся в своем групповом эгоизме, надо каждый раз задаваться вопросом, сами ли они, по собственной воле, поставили себя в такое довольно забавное положение, или же их туда подтолкнули, сами ли они отделились от других людей, или их отделили. Что касается нынешней молодежи, то справедливо было бы признать, что ее обособление оказалось в гораздо большей степени результатом опустошений, причиненных войной{1}, чем следствием ее собственного желания даже тогда, когда она пользовалась полной независимостью.

Было бы не так тяжело, если бы молодежь оказалась в одиночестве, какое испытывают дети в обществе старых людей. Но те, кто удерживал в своих руках бразды правления и были властителями умов, их не назовешь стариками — это были люди конца прошлого века, состарившиеся уже в пору своей юности. Они были всюду, они и теперь всюду, хотя с того времени прошло двадцать лет. Часть тех, кто прошел через войну, присоединилась к ним, ища умиротворения, другие же ныне с нами, но их молодость оказалась запоздалой.

Раскол стал заметным только в 30-х годах. «Беспокойный» возраст мог сбить с толку даже самых проницательных людей, поскольку они могли позволить себе роскошь беспокоиться о своем процветании. Если оставить в стороне лучших из них (а это самые молчаливые), то они, говоря о духовных ценностях на высокопарном литературном языке, искали повод, чтобы совесть их перестала мучиться, сталкиваясь с тяжелыми испытаниями, чтобы она могла укрыться в зачахших цветниках перед лицом требований, зовущих строить новый мир. Власть вернулась из сражений изрядно потрепанной. Именно в этот момент они позволили себе отправиться на отдых и затеять игры между собой. И они наигрались до потери сознания.

Пока они вели свои игры, машина набирала обороты, да так торопилась, что в один прекрасный день взяла и сломалась. Сначала поломка вызвала у этих фальшивых детей панику, а затем наступило гробовое молчание: они не были готовы к такому повороту дел. Марионетки исчезли: где они, те, что блистали на сцене десяток лет назад? Что им делать в эпоху, когда нужны люди дела, а не ярмарочные скоморохи? Пришло новое молодое поколение, несколько прямолинейное, быть может немного грубоватое, неотесанное, но оно познало нужду и от этого его жизнь изменилась.

Процветание может позволить себе неискренность, оно может потворствовать несправедливости. Нищета заставляет человека думать о хлебе насущном и видеть пороки режима во всей их полноте. Испытание нищетой или предчувствие нищеты — вот наше боевое крещение. Израненное тело пролетариата подобно распятому телу Христа, окруженного лицемерами, здесь же радостные торговцы, и покинувшие поле битвы апостолы, и наше безразличие, как ночь на Голгофе, и мы сами, пытающиеся вновь подняться по склону, таща на своих плечах ношу нищеты. Мы ищем еще покровительство, принимая бытие, как оно есть; так вот с каждой колокольни для усмирения своей церкви раздается тревожный звон, возвещающий об отступничестве.

Это еще одна победа детства, свидетельствующая о нашей слабости и малодушии.

Традиция связывает нас с теми из наших старших братьев 20-х годов, которые, используя модные тогда слова, продолжали отважно стремиться к искренности и порядку.

Однако они в своих исканиях свернули в сторону, предавшись вычурным мечтаниям, далеким от реального стремления вступить на избранный путь. В целом то же самое произошло и со стремлением к чистоте, та же участь постигла и желание сознательно избрать путь бедности. XIX век — это эпоха овладения богатством. С самого начала он создает свое техническое оснащение — крупную промышленность и свое политическое оружие — революцию, только не народную революцию, а буржуазную. Богатство заглатывает его со всеми его ценностями и классами. Гизо, не поворачивая головы, бросает последний призыв к тем, кто еще не идет по этому пути. Духовным следствием подобного изобилия становится то, что приходит конец безделью, которое прячет собственное бездушие за роскошными декорациями. Начавшаяся война начисто сметает весь этот хлам. Когда великое очищение закончилось, одни стали призывать к духовному разоружению, другие стремились во что бы то ни стало возродить ложные ценности довоенных лет, соглашаясь при этом на полную деморализацию. Но были и те, кто не пошел на это. Они посвятили свою жизнь очищению: искренность, простодушие, чистота перестали быть отдельными явлениями. Это была первая атака против кичливого мира, с почтением относящегося только к внешним декорациям. Художники и литераторы послевоенного времени, понявшие, что подлинное богатство следует искать по ту сторону того, что лежит на поверхности, что бросается в глаза, сумели всем сердцем почувствовать тот беспорядок, против которого мы сражались.