Александр Галкин - "Болваны"

• Название: "Болваны"
• Автор: Александр Галкин
• Жанр: Современная проза

---

Лиза Чайкина, единственная одетая среди голых, вставила пунцовую гвоздику в нагрудный карман своего белого халатика, поправила воротничок, по ступенькам взошла на сцену, строгим взглядом обвела зал, так что повсюду воцарилась тишина, и сказала в микрофон: "Дорогие однополчане, перед вами сейчас выступит танцевальный дуэт "Сестры Кюри: Софья Ковалевская и Мария Склодовская-Кюри" с номером "Падение в ад" на музыку Равеля-Грига".

Трупы дружно захлопали. Зазвучала музыка. Сначала "Болеро" Равеля, потом ее перебили звуки "Пер Гюнта". Мелодия представляла собой странный слоеный пирог, где ванильный крем намеревался задушить заварное тесто. В "Песню Сольвейг" вторглись веселые звуки оркестра Глена Миллера, под который, заглушая джаз, Валерий Леонтьев с трагическим надрывом скандировал песню "Учкудук. Три колодца..."

Птицын сквозь дрему отметил, что кто-то в вагоне врубил магнитофон с этой омерзительной песней.

На сцену из противоположных кулис выскочили Лянечка и Верстовская в черных балетных пачках. Птицын сразу догадался, что Лянечка - Одетта, а Верстовская - Одилия. Он приготовился смотреть танец "маленьких лебедей", но не тут-то было. Одетта стала скакать по сцене с прыгалками и подбрасывать вверх футбольный мяч, а Одилия спрыгнула в партер, к зрителям-трупам, и маленькими ножками в пуантах засеменила на носочках ко второму ряду. Зал загудел, трупы сзади привстали. Остановившись у откидного стула, она забралась на колени к "сиамским" близнецам Козлищеву-Голицыну, нежно обняла их за дряблую шею. Костлявые белые ноги этого громоздкого двухголового трупа выстукивали дробь. Так семенят перед сортиром, когда совсем невтерпеж, а перед тобой - длинная очередь.

Одна голова - голова Голицына - сильно закашлялась. Кашель душил эту голову. Голова Козлищева со сомкнутыми тонкими губами дергалась в такт кашлю соседней головы. Одилия на коленях тоже подпрыгивала.

2.

Позади, через сиденье, старуха в сером пуховом платке так и зашлась от кашля. Вот кто кашлял! Понятно... Вирус!

У Птицына болела голова и ныла шея, как будто ее кто-то ломал. Птицын помассировал лоб и затылок, покрутил шеей. Не проходило.

Лунин похрапывал, привалившись головой к окну. Что ему снилось?

Старуха принялась сморкаться. Птицын несколько минут без всякой мысли напряженно вслушивался в эти звуки.

Лунин проснулся, зевнул.

- Странный сон. Будто я лежу в гробу, и он плывет по морю. Легкое волнение, бриз. Гроб медленно кружится на одном месте.

- Что за гроб? С крышкой? - полюбопытствовал Птицын

- Без. Но большой. На двоих.

- Вместительный, - кивнул Птицын.

- Серьезно. Там и было двое. В гробу. Но вот чего я не могу понять... В ногах у меня сидела Верстовская, опустила ладонь в воду, играет с водой. А потом наклонила голову... волосы у нее длинные, концы намокли... Я назад обернулся поглядеть, кто меня окликнул... Чей же это был голос?

- Женский?

- Женский. Очень знакомый. Вспомнил: твоей бабушки! Она меня еще позвала, как тебя: "Сенька!" Никого. Поворачиваюсь: и в гробу никого... я один... совершенно один... Куда она подевалась? Не акула же ее проглотила! Если б я видел, как она падала, я бы ее, по крайней мере, за ногу схватил...

- Она что, покончила жизнь самоубийством? Как Катерина - бросилась в Волгу? - без всякой иронии спросил Птицын.

- Неизвестно, - Лунин пожал плечами. - Все дело в том, что она была негритянкой. Голой негритянкой.

- Негритянка? - улыбнулся Птицын. - А ты? Тоже был негром? В смысле голым негром?

- Себя я не видел, - продолжал Миша серьезно. - Единственное, вот это точно... во сне я был не я.

- А кто?

- Я был Птицыным. Ну, то есть тобой. Я, Птицын, ждал Лунина, то есть себя. Мы договорились о встрече, но я - Лунин - опаздывал, это меня, в смысле Птицына, беспокоило. Ты что-нибудь понимаешь? В этом маразме...

- Понимаю... Довольно логично! - с усмешкой отвечал Птицын.

- Кроме того, -- продолжал Миша, - Лунин, то есть ты, кого я ждал, был женщиной. Моей сестрой.

- Тоже негритянкой?

- Нет, едва ли... Впрочем, я тебя так и не дождался. Подул ветер, лодку подбросило, началась гроза. И я думал, что ты - Лунин в женской ипостаси - утонул.

- Почему я должен обязательно утонуть? Идиотизм какой-то! Если Верстовская утопла, то я-то здесь при чем? Где она, там и я? - не на шутку обозлился Птицын. - Дудки!

- Только я хотел было опять прилечь, - рассказывал Лунин, - как вокруг этого моего гроба-лодки, откуда ни возьмись, десяток голов. И все норовят схватиться за борт.

- Откуда они?

- Черт его знает... Со дна, наверное... Раскачивают гроб в разные стороны. В ногах лодки-гроба - полным-полно воды. Хватаю с днища половник. Хотел вычерпать половником. Не вышло. Слишком много воды. Тогда я огрел этим половником пару горячих голов, и они отцепились.

- Что за головы? - уточнил Птицын. - Ты их знаешь?

- Нет, все какие-то мертвые... Без глаз, без волос, без пола и... синие. Ноздреватые какие-то... Амёбообразные... Сморчки.

Старуха сзади стала чихать. Птицын с Луниным прислушались.

- Восемь раз! - посчитал Птицын. - Мощный насморк. Похоже, нам с тобой снился один и тот же сон. Я тоже был во сне женщиной. Знаешь, кем?

- Кем?

- Лизой Чайкиной. А вокруг нее горы трупов. Анатомический театр! Живых трупов.

Птицын подробно пересказал свой сон.

- Как ты запомнил? Столько деталей... Ну и память! ... Вообще... - задумчиво протянул Миша, - по идее... твой сон должен был сниться мне.

- А твой - мне! - хмыкнул Птицын. - Жаль, в этих наших снах не было ни одной одинаковой детали. Тогда можно было бы точно сказать: мы смотрели сны друг друга.

- Почему не было? Была.

- Какая?

- Мы оба взбаламутили мертвецов... С того света. Подняли из гробов. - Для чего? Зачем? - вопрошал Птицын.

- Если б знать!.. - развел руками Лунин.

- Это опасно? -- продолжал допрос Птицын.

Лунин знал, как суеверен Птицын, впрочем, птицынское беспокойство передалось и ему. К тому же Лунину стало холодно.

- Твои вопросы не ко мне!

- А к кому?

Лунин развел руками.

3.

Из окон ивантеевского Дворца культуры железнодорожников, стоявшего на площади Пионеров-героев, гремела музыка: Валерий Леонтьев пел модный шлягер "Учкудук. Три колодца!.."

Птицын покосился на полыхающие разноцветными огнями окна Дворца железнодорожников, резко остановился и, ткнув пальцем на здание, сказал Лунину:

- Миша! А что если нам туда заглянуть? А?

- На танцы? - удивился Миша.

- Почему нет?

Пока Миша думал, Птицын рассматривал памятник пионерам-героям: на переднем плане стояла Лиза Чайкина в пионерском галстуке, папахе и с автоматом. Позади нее, угрожающе оскалившись, Валя Котик готовился швырнуть гранату. Зина Портнова, запрокинув голову и схватившись за сердце, падала убитая. Птицын идентифицировал пионеров-героев, сверившись с надписями на пьедестале.

- Не боишься уголовников? - тревожно озираясь, наконец ответил Миша. - Могут прирезать... Запросто. Раз плюнуть! Бандитский город... - Брось! - отмахнулся Птицын. - Какие там еще бандиты на Новый год?! Пьяных много. Это как пить дать... А бандиты отдыхают.

- Пьяные... Бандиты... Какая разница! Там вся шваль собралась... Быдло... не люди... - пробовал Миша отговорить Птицына от этой безумной затеи.

- Давно ли ты меня учил любить людей?!

Миша хорошо помнил свои школьные стычки с ивантеевскими дебилами. Каждый раз, когда он слышал из уст одноклассников трехэтажный мат, он лез в драку. Он считал это своим пионерским долгом. Господи! Каким он был идиотом! Однажды его целый час увещевала завуч в служебном кабинете, доказывая разницу между словами и кулаками. Для Миши эта разница была совсем не очевидна. Он отстаивал свою позицию, забросав завуча цитатами из Заболоцкого: "Словом можно убить! Словом можно спасти! Словом можно полки за собой повести!" Расстались они недовольные друг другом. А на следующий день, когда он был дежурным и собрался было закрыть дверь на швабру, Сева, Коля, Федя, Сёма вломились в класс, привели амбала из восьмого, который уже имел несколько приводов в милицию, и тот стал Мишу бить. Поначалу он легонько подталкивал Мишу в плечо, загоняя его к стене между рядами парт, потом флегматично напирал грудью и бормотал сквозь зубы, перемежая бормотанье зычным матом:

- Ты, чё? Выступаешь? Чё выступаешь, я сказал?

- Я не выступаю! - робко возражал Миша.

- Выступаешь, говорю!

Действительно, не выступал он нигде, и вообще не любил театр.

- Ты... щусёнок! (Амбал немного, в целях разминки, поматерился и скорей для порядка поплевал вокруг себя сквозь зубы.) Выпендриваться будешь, говорю? Мыл уши?

- Что?

- Уши мыл?.. Скипидаром?

Коля, Сёма, Федя, Сева заржали, оценив остроумие амбала. Миша не нашелся, что ответить, и получил кулаком в левый висок. Потом с другой руки - в нос. Он был прижат к стенке и даже не пытался сопротивляться. Сёма, Сева, Коля, Федя облепили его со всех сторон, как мухи. Они злорадно скалились, наслаждаясь его страхом и унижением. Он слизывал с губ противную, липкую кровь, вытекавшую из носа.