Александр Бачило - День гнева (сборник)

• Название: День гнева (сборник)
• Автор: Александр Бачило
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Социально-психологическая фантастика
• Год: 1991
• ISBN: 5-235-01968-7

Сборник, составленный по материалам семинаров Всесоюзного творческого объединения молодых писателей-фантастов при ИПО “Молодая гвардия”. Здесь публикуются также произведения известного писателя Севера Гансовского и новые переводы зарубежной фантастики.

СОДЕРЖАНИЕ:

РУМБЫ ФАНТАСТИКИ

Александр Бачило. Место встречи

Александра Богданова. Освободите площадку лечу-у-у!..

Сергей Булыга. Железное кольцо

Вера Галактионова. Тятька пошутил

Сергей Снегов. Памяти Севера Гансовского

Север Гансовский. Хозяин бухты

Север Гансовский. Спасти декабра!

Север Гансовский. День гнева

Владимир Григорьев. Паровоз, который всегда с тобой

Белла Жужунава. Нежно Зеленеющая На Рассвете

Виталий Забирко. За морями, за долами, за высокими горами…

Виталий Забирко. Сторожевой пес

Борис Зеленский. Экспонаты руками не трогать

Борис Лапин. Ыргл

Геннадий Прашкевич. Ловля ветра, или Шпион против алхимиков

Геннадий Прашкевич. Счастье по Колонду

ПЕРЕВОДЫ

Персиваль Уайлд. Цепочка огней

Составитель: В.В.Федоров

---

Вот на что Захаркины слабее колдуны были, а и т. В девках-робятах за мной Петяня Захаркин сё бегал. У ворот догонит — и канфетку в руку скорей сунет. А баушка Груня наша сразу эту канфетку у меня — цоп! “Дай-ка, — байт, — мне, она наговорена”. И сама с моей канфеткой сё чаю напьется. “Я стара, — баит. — Эта канфета мне не дойствоват, меня уж ни один колдун не приворожит, а тебе не нады — тебе влият”.

Правильно. Вы шибко грамотны. Вам про что в книжке не пропишут — вы думаете, того и нету. А вот и не знаете вы ничего. Молодая, мелко плавали. И спина у вас — наружи была. А только если ваша правда, а не моя, тогда и скажите: это что же Гаврила-то всё об заборы головой стукалси? В проулке подойдет, за доски уцепится да и колотится-бьется?.. Чай он колдун, а это его бесы доняли. Оне, колдунищи, когда не колдуют, то нечиста сила трясет-мотат, не отступатся. Колдовать заставлят. Оне если не наколдуют — хворают. А бесу душу как продал, так уж он доймет: “колдуй!” Вот как. Вот он об доски-то и колотилси. Гаврила-то“ Да чай он самому Барме брат!

А с Бармой еще дедянька в парнях дружился, сказывал. Барма-то, знашь, сам русскай был, а это его татары эдак прозвали. Татары перед базарным днем приезжали да у них всё и останавливались. Двор-от широкай пустой, и в том двору сроду былки единой не росло. Изба темна, никто к ним не ходит, одне татары на полу вповалку по субботам спят, бывало. Им, татарам, и не страшно — сами без креста, без пояса, им чего? Вечером из Тат-Шмалака наедут, а утром до зорьки уж на базаре стоят, лошадей продают. Ну, татары сё у нёво и спрашивают — то про вёдро, то ище про чего: “барма?” да “барма?” Так за нём и пошло: Барма.

Ну и вот, в парнях молоденьких сходил дедянька к Барме. А старичище, бармин отец, только один раз на дедяньку-то и поглядел. С печки свесилси, бородища до поясу, брови шишками сведет-страшнай.

Ну. Возвращатся дяденька домой — и вот ведь как у нёво зубы зачили болеть! Никакого спасу нету. Он в баню скорей — пропарю. А уж когда наколдуют, знай от тепла-жара сразу хуже становится, сама перва примета. Дяденька оттудова, как пуля, выскочил, с голиком березовым в избу влетел, и не больно оделен. А оне, зубы, сильней да сильней. Всё шибче и шибче! Дедянька-то до самого вечеру по избе на карачках ползал, по печке кубарем каталей. И вот кататся дедянька по печке, плачет в голос, криком кричит — опух. И Барма всходит:

— Васятк! Айда к девкам!

А оне в робятах ходили к Паньке Курмышенской: она на Курмыше жила и губы медом мазала. Вот она губы медом намажет, а оне ее цолуют.

Дедянька-то с печки уж и не калякат:

— Како “к девкам”, Барма? Я ведь с зубами на стенку лезу.

А Барма и засмеялся:

— Э-э-э!.. Аида, собирайси. Щас всё пройдет. Это ище тятька пошутил!

Ну и что? Шагнул дяденька с Бармой за вороты — и вот быдто рукой сняло! Барма — он ведь много чего умел.

Вот раз в парнях пошли они с дедянькой в караулку. В лесу, в Едельном клину, караулка стояла, в ней сторож лес ухранял. Ну а когда сторожа нету, дедяньку посылали. Оне с Бармой соберутся и пойдут. И вот, дедянька сказыват, ночью стоят оне в лесу. Барма ему и показыват:

— Погляди-ка, Васятк.

А оттудова Долгу гору видать. Глядит дедянька на Долгу гору — она далёко, ночью не разглядишь. И видит: на самой вершине быдто кто костер большущай раздул. И костер этот так видать, как и не быват сроду. И огонь видать, и дым видать, а вокруг костра вроде темны люди ходют. Глядит дедянька — вот сыматся этот костер большущай вместе с людьми, над лесом подымется и летит прямо на них, и всё больше да больше делатся. И люди с костром летят и так же в небе вокруг костра ходют, как вроде переговариваются. Дедянька-то испугался: “свят, свят…” А Барма-то тут и засмеялся. Ну. И костер вместе с людями на полнеби рассыпалси.

Ладно. В караулку взошли, свет в лампе вздули. Дедянька взял граненай стакан, самогону налить. Барма-то и говорит:

— Глянь, Васятк. Стакан-то — с трещиной. Лопнул.

Дедянька глядит — а как раз по середке по самой вроде надрезано: трещина.

— Эх! Чуть ведь не налил! — баит. — Донышко-то отвалилось ба…

Ну и выкинуть стакан-то хотел. А Барма смеется:

— Погоди, не бросай.

Глянул дедянька — а стакан целай!

— Барма! Да только щас трещина была!

А он:

— Наливай, Васятк. Не бойси.

…Да-а, Барма сильнай колдун был. Что Барма, что Гаврила. Ну не сильней, конечно, свово отца. Наталья-то, это Соньки вашей мать, а Барме племянница, она уж потом, позжее переняла. Она ведь молоденька замуж выходила. Мясник муж-то был, квартирешка у него в Сызр не окыл вокзала. А оне там, в этих домах, как ведь живут? Под замком и день и ночь. Каждай в своей скворешне сидит, из окошечка высовыватся и на протуар оттудова сверху смотрит. Наталья-то, чай, тогда в театре работала. Артистам одежу кой-какую нарошин-ску шила и их убряжала. Ну не больно ее там приголубили. Не приветили что-то. Разжаловали. Я, мол, там ее на первом же случае раскусили. Не утерпела, чай, да, може, какому артисту килу и посадила. А там ведь терпеть-то не будут: проштрафилась — айда, ступай. Ну и выгнали. А муж, мясник-то, здоровай-краснай был, не пил, не гулял. Не латрыга, не табашник. Ну — баптист вскорости оказалси! Она от нёво — ба-а-а! — скорея ноги в руки, да и убежала, опять в отцову избу.

И уж когда Наталья от мужа вернулась, да когда стареть начала, тут уж про нее сильнай разговор пошел. Это перед Гаврилиной смертью. Тут много под-тверждениев-то было: молоко у коров отымат. А вот оно не сплетни. И раз у Шароновых случилось. Коровушка-матушка мычит, места себе не найдет, и день и два и три. Ее доют — а молока капли нету. А уж сроду ведерница была! Оне, Шароновы, сколь время ума не приложут: что с Дочкой да что с Дочкой? Корову иху Дочкой звали… Только что-то вышел Янька-то Шаронов во двор середь ночи, а дело зимой было, рождественским постом. Мороз как раз несусветнай, бревны в избах трещат. Вот он вышел, да потихоньку — батюшки-светы! Наталья кривая прям наспроть крыльца гола-раздета на снегу стоит и — босиком! Вороты кругом изнутри на запорах, и как она во двор попала — не знай. А корова в сарае прям в стенки бьется, мечется и не мычит, а как человек стоном стонет. И вот глянула Наталья на Яньку, увидала ёво — глядит Янька, а уж на том самом месте никакой Натальи нет: огненнай шар закрутилси, завертелси. И вот шар-то как рассыпится вдребезги! На весь двор только искры до небу. Как только дом не подожегси, Янька-то дивится. Разбилси шар, а под ним вдруг кака-та черна свинья поджара оказалась. Что за свинья? Янька-то стоит-кумекат, в толк не возьмет. Тут свинья захрюкала, дурниной завизжала да к воротам кинулась. А под самыми воротами под землю и провалилась. И ни следов тебе нету, ничего. Снег ровный лежит. А это не свинья черна была, а сама Наталья. Оборотень.

Думал Янька думал: чово делать-то? И вот все же сыбразил. Укараулил Наталью, когда она в бане на заднем огороде мылась. Да кочергой дверь-то и подпер. Он в предбаннике сидит ждет, а там, в бане, жарища, долго не просидишь. Наталья-то — торк в дверь. А Янька ей из предбанника:

— Не выпущу! Испортила Дочку нашу, живая теперя не выйдешь! Угорай! — и матерно прибавил.

А колдуны матерно слово больно не любют. Чем матернее слово, тем, знай уж, тижельше им делатса.

Наталья видит — плохо дело. И стала она Яньку уговаривать:

— Открой, Яньк. Не узоруй. Какая такая Дочка? Я и не знаю. Люди про меня хвастают, а ты веришь. А у меня в печке дома пироги не вынуты, я уж и так скорея парилась, вполсилы, и пару хорошего — не дождалась.

А Янька знай матерно ругатся, не открыват.

— Видал тебя! — баит. — Знаю! Выправляй Дочку, такая-сякая, немазана-сухая!..

Ну, Наталья-то и поубещалась:

— Ладно, Яньк… Ступай домой. По-твоему пускай будет…

И опять ее Янька изругал по-всякому — и кочергу убрал, ушел.

Ну и что вы думаете? С того самого дня коровушка у Шароновых повеселела-повеселела, а к вечеру Марья уж ведро надоила: доиться корова стала! А то ведь беда им была. Она, Наталья-то, чай, прикинула: ага, Янька-то что? — смирнай. Да из плену, знашь, кантуженай пришел. Его ведь и на работу всё никуды не брали. Это уж потом он в ДОСААФ устроилси. В ДОСААФе стал роботать, по стрельбе. А то одна надёжа — на корову. Тихай мужичок — думала, с рук-то и сойдет. Вот она до коровы-то и добралась.

А вот в другой раз повадилась эта Наталья к Самойловым ходить. А у них, у Самойловых, тогда бауш-ка Оляга помирала. И принесла ей эта сама Наталья блюдо капусты из погреба. “На-ка, — говорит. — Поешь-ка, — говорит, — кислого!” И нет бы Ташке-то, Олягиной дочери, либо капусту не брать — ведь знают весь век, что колдунищи! — либо взять, да наотмашь в огород с левой руки закинуть, да Богородицу три раза прочитать. Нет. Ну, Оляга-то и поела. И вот в ночь — что ты будешь делать! — начала Оляга по-собачьи лаять. Все вокруг Оляги бегают: