Хуан Гойтисоло - Ловкость рук

• Название: Ловкость рук
• Автор: Хуан Гойтисоло
• Издательство: Прогресс
• Жанр: Современная проза
• Год: 1964

Романы, с которыми знакомится здесь читатель, написаны Хуаном Гойтисоло на протяжении первого десятилетия его литературной деятельности. Писатель проделал за это время немалый путь вместе со своим народом. Через развенчание фашистской лжи пришёл он к утверждению антифашистского идеала.

Франкистский режим признал Гойтисоло серьезным противником.

Романы «Прибой» и «Остров» были запрещены цензурой, они увидели свет за границей. Последние годы писатель живет во Франции, сохраняя тес­ную связь с родиной, не останавливаясь в своем творческом развитии. «Я думаю, что будущее народов испанского языка,— сказал Гойтисоло в одном из недавних интервью,— будет отчасти развиваться под знаком кубинской революции. Куба — это не только Куба. Куба — это в какой-то мере и Испания...»

Подземные толчки, вызвавшие к жизни творчество Гойтисоло, стали в наши дни мощными ударами, сотрясающими почву под ногами крова­вого диктатора. Сегодня народ Испании — накануне больших событий. Будем надеяться, что новые книги Хуана Гойтисоло расскажут нам об этих событиях.

---

В комнате снова царил порядок. Мендоса окинул ее взглядом и погасил свет. Потом распахнул настежь окно. Снял с запястья Давида часы, швырнул их на соседнюю крышу и вышел из комнаты.

В коридоре горел свет. Мендоса погасил его. Все должно быть, как обычно. Как ни странно, Агустин был совершенно спокоен. Спустившись с мансарды на третий этаж, он постучал в дверь доньи Ракели.

— А-а, это вы!

— Я ухожу, но, мне кажется, вы сейчас нужны Давиду. Поднимитесь, пожалуйста, к нему. Не стоит оставлять его одного.-

— Сию минуточку, дон Агустин. Вот только вымою посуду.

— Как вам угодно. Всего доброго.

Он медленно спустился по лестнице и закурил в подъезде трубку. Привратница еще не возвращалась. Засунув руки в карманы, Мендоса направился в бар на углу улицы.

* * *

«Как странно,— думал Агустин,— будто я с самого начала предчувствовал это. В его поведении было что-то такое, что всегда меня раздражало: и то, как он, садясь, вытягивал вперед руки, и то, как улыбался или просил извинения. Но если бы меня спросили о причине убийства, я не смог бы ответить. И все же я думал об этом с первых дней нашего знакомства».

Буфетчица подала Мендосе бутылку можжевеловки и, обло- котясь о стойку, с улыбкой глядела на него. Это была рыхлая блондинка, вульгарная и пошлая, давно знавшая Мендосу как завсегдатая заведения. Она задалась целью отвратить его от пьянства и проделывала это с поистине тиранической нежностью.

— Смотри, не выпей всю, зверек,— сказала она, открывая бутылку,— сам знаешь, это тебе во вред.

Женщина всегда с большой неохотой подавала Агустину водку, а однажды, когда он сильно напился, даже отвела его в мастерскую. Опрокидывая в рот рюмку, Мендоса внимательно рассматривал буфетчицу. Волосы ее были в мелких завитках, лицо покрыто густым слоем пудры. Глаза чернели, как два агата. Агустин улыбнулся ей в ответ.

Он прекрасно помнил обо всем, что произошло, и тем не менее был совершенно спокоен. Он только что убил своего товарища и теперь сидел здесь, в баре, и пил. «Все было предусмотрено с самого начала. Моей задачей было убить его, а его дать убить себя. Мы оба разыгрывали заранее разученную пьесу, из тех, что плохо кончаются». Постепенно ему становилось ясно. «Если бы Анна не пришла ко мне со своим делом и если бы Давид не был приятелем Глории, а Луис не придумал сыграть с ним злую шутку и если бы Урибе... Одни... «если»... Случайность. На свете нет ничего, что можно было бы знать наверняка». Он выпил подряд четыре рюмки, одну за другой. «Теперь я убийца, и скоро меня заберут».

Буфетчица подмигнула ему из-за стойки. Она непрерывно сновала, и ее колыхающиеся груди туго натягивали белую кофточку. Поставив на стойку полдюжины стаканов, она до половины наполнила их мятной настойкой и подставила под струю сифона. Изумрудный цвет медленно бледнел. Через стенку стакана было видно, как кверху поднимаются более темные струйки: так дрожит знойное марево над пляжем в жаркий летний день.

— Ты слишком много пьешь,— сказала буфетчица, проходя мимо Агустина.

Она усиленно хлопотала, немного рисуясь, так обычно ведут себя люди, когда знают, что за ними кто-то наблюдает. Она то и дело доставала с верхних полок бутылки, протягивала официанту пустые рюмки, переговаривалась с посетителями. В заведении было довольно оживленно. За столиками разговаривали, и среди ровного гула голосов изредка раздавались громкие выкрики, хлопки, шипение охрипших сифонов.

Как раз сейчас, думал Мендоса, донья Ракель, наверно, подняла на ноги всех жильцов в доме. Он продолжал пить одну рюмку за другой. Бутылка уже была больше чем наполовину пуста. Пока он разбирал непонятные каракули на этикетке, в голове мелькнула нелепая мысль: «Старикашка был всего-навсего предлогом». Все события и поступки, совершенные в тот бурный день, все его разговоры с Луисом и Анной, желание во что бы то ни стало подвергнуться риску — все это теперь казалось ему эпизодами основной заранее намеченной линии поведения. «Все эти увертки были нужны мне лишь для того, чтобы убить его». С самого начала над их дружбой тяготел какой-то рок. А теперь они оба мертвы. Он залпом выпил стакан. Мертвы. Навсегда.

Буфетчица уже стояла на другом конце стойки. Официанты вились вокруг нее, нелепо размахивая руками, точно при ускоренной съемке. «Что-то,— подумал Мендоса,— всегда разделяло нас. Пропасть, которую не могли преодолеть ни его, ни мои родители. Мы бросились в пучину приключений, а родители остались на берегу. Мы не могли отступить назад, и они не могли приблизиться к нам. Мы живем слишком быстро».

Мендосе вдруг вспомнился учитель музыки, у которого он учился в детстве. Этот учитель старался отгородить Агустина от соблазнов жизни. Сам он провел юность в семинарии и поэтому с пеной у рта распинался о греховных помыслах. «Есть нечто хуже огня и пыток, это когда ты чувствуешь себя факелом, который горит холодным огнем. Это жцзнь без любви, это одиночество, пустота». Глаза его вспыхивали зловещим темным пламенем, когда он начинал разглагольствовать о смерти и дьяволе. Агустин как зачарованный слушал его. Точно больной, он находил в себе эти страшные симптомы: «Я тоже...» В один прекрасный день он имел смелость признаться: «Я замечаю, как какая- то неведомая сила увлекает меня в сторону». И старый учитель простирал над ним свои конвульсивно скрюченные руки с когтями хищной птицы: «Это дьявол!»

Мендоса поманил буфетчицу.

— Присядь,— сказал он.— Тебе пора отдохнуть,

Она отмахнулась от него, давая понять, что сейчас ей некогда, и еще усердней принялась хлопотать у стойки.

Как-то при случае он рассказал Давиду.., «Наставник мой пришел в ужас, узнав о проснувшихся во мне чувствах. Каждый вечер после захода солнца я поднимался к нему в мансарду, чтобы развести огонь в жаровне. Помню, как он вырывал у меня из рук совок для угля. Эти встречи приносили мне успокоение, были для меня отдушиной. Мои признания страшно сблизили нас. Мне было четырнадцать лет, и дома все исполняли мои прихоти. А этот старый учитель вливал в меня необходимую для жизни энергию, которой мне так недоставало. Он часто говорил об «одиночестве», о «победе дьявола», «падении». Однажды он сыграл мне сонату Тартини. С тех пор я аккомпанировал ему на фортепиано...»

«Порой кажется, что тебя влечет к чему-то, п вдруг понимаешь, что лучше было бы от этого отказаться. Всю жизнь я что- то ищу и чувствую какую-то неудовлетворенность, но я не могу отказаться от поисков, повернуть вспять».

Все это было прямо противоположно Давиду. «Давид всюду искал поддержки. Когда он лишился любви своих родных, он стал искать замену...» Делясь друг с другом своими познаниями, они поддерживали один другого, как настоящие друзья. Теперь Давид был мертв, и его смерть ничего не доказала: Агустин убил его из чувства противоречия. «О, Давид! Давид! — подумал он,—» я убил тебя, но я не знал, что заодно убиваю и самого себя».

Водка не помогала. Ему нужно было другое лекарство, более сильное, чем забвение. Он опять повернулся к буфетчице и поманил ее. Ей все еще было некогда. У нее было много работы. Мендоса посмотрел на часы. В это время уже мириады микробов овладевали телом Давида. «А я,— подумал он,— разве я более живой, чем Давид». В кармане его пиджака лежало рекомендательное письмо, с помощью которого он мог перейти границу. «Бежать? От чего? От кого?» Он выпил еще рюмку. Бутылка была почти пуста. «За какие-нибудь двадцать минут,— подумал Агустин,-- настоящий рекорд». Ему показалось, что вся его жизнь была лишь неосознанным порывом к убийству и когда он осуществил его, то почувствовал себя опустошенным, одурманенным.

За соседним столиком беседовали посетители. Их было человек шесть, и никто из них даже не замечал Агустина, но ему вдруг показалось, что они хотят поговорить с ним. Агустин подозвал буфетчицу и протянул ей деньги.

— Принеси мне еще бутылку,

— Еще?

Она посмотрела на него осуждающе и пожала плечами.

— И захвати шесть рюмок.

— Для чего они тебе?

— И еще одну для себя.

Мендоса смотрел, как она откупоривает бутылку. Потом смущенно тронул за рукав одного из мужчин за соседним столиком*

— Не откажите в любезности выпить со мной.

Мужчина обернулся: у него был квадратный подбородок и хитрые монгольские глазки. Сначала ему показалось, что Мендоса шутит, но, увидев его серьезное лицо, он замер в нерешительности.

— Это скорее ваша любезность.

Угощайтесь, пожалуйста.

Мендоса налил себе. Буфетчица расставила рюмки на соседнем столике.

— В чем дело? 

— Сеньор вас угощает.

Агустин не улыбнулся им в ответ, лицо его по-прежнему оставалось серьезным. Он поднял рюмку и только сказал:

— За Давида.

Бутылка пошла по рукам. Все спешили воспользоваться великодушием незнакомца, и только буфетчица смотрела недовольными глазами на это ненужное расточительство.