Ю Ковалев - Уэллс в Петербурге и Петрограде

• Название: Уэллс в Петербурге и Петрограде
• Автор: Ю Ковалев
• Жанр: Публицистика

---

Во второй части известного "воспитательного" романа Уэллса "Джоан и Питер" имеется целый раздел, специально посвященный России 1914 года и представляющий собой своего рода лирический путевой дневник. Этот раздел принадлежит к числу лучших в романе и наряду с поэтическими описаниями содержит много острых суждений о политической, общественной и культурной жизни России.

Уэллс заставляет своих героев повторить собственный маршрут: "Петербург - тогда еще не Петроград - погостили у знакомых около Валдая, провели суетливую неделю в Москве и окрестностях и вернулись через Варшаву". Однако русские разделы этого романа не содержат подробного отчета о передвижениях и встречах Уэллса. Общую картину России и русской жизни Уэллс рисует отдельными штрихами, как бы не имеющими внутренней связи, но, в сущности, не случайными, а тщательно подобранными: "...серые, но поражающие широтой пейзажи России, петербургские улицы с черно-золотыми магазинами под вывесками с яркими изображениями продаваемых товаров - для неграмотного населения; ночная толпа в Народном доме; десятиверстный переезд в санях по замерзшей реке, деревянный помещичий дом за каменными воротами, и компания веселых гостей, выбежавших после ужина поваляться в' рыхлом снегу и полюбоваться сквозь ветви деревьев звездами... высокие красные стены Кремля, вздымавшиеся над Москвой-рекой; пестрое великолепие Троицкого монастыря; старик с котомкой и котелком, без смущения молившийся в Успенском соборе; бесконечное число бородатых священников, татары-лакеи в малиновых кушаках... тысяча подобных картин, четких, ярких и живых на фоне белого снега..."

Уэллс не случайно заканчивает свою мозаику общим планом. Этот общий план - зимний ландшафт "с болотами и лохматыми перелесками серебристых берез, приземистые деревянные селения с куполами церквей, непроложенные случайные дороги..." не только объединяет отдельные наблюдения, создавая тем самым цельную картину, - он постепенно входит в повествование основной частью этой картины, ее духом, ее смыслом, и неожиданное потрясение героев величием страны не кажется противоестественным: "Отсюда и до Северного полюса - Россия и Великое пространство, голодный север, мерзлая тундра и пустыня, пределы человечества... Отсюда и до Владивостока, Россия и вся Азия. К северу, к западу, востоку и югу тянутся бесконечные просторы".

В повествовании Уэллса имеется несколько великолепных литературных ландшафтов, полных поэтического настроения: Москва, увиденная в лучах солнечного заката с Воробьевых гор, когда сверкающие позолотой кресты кужутся бледным пламенем; зимняя дорога от Вержболова до Москвы и т. д. Но они, как и все остальное на "русских" страницах этой книги, окрашены стремлением постичь великую загадку "таинственной" страны.

Уэллс воспринимал Россию не только непосредственно, но и через призму набивших уже оскомину, широко распространенных в Европе представлений о "святой Руси", вдохновлявшейся Великой Русской Идеей, каковая гнездится где-то в мистических глубинах души русского мужика. Он заставляет своего героя произнести несколько философических фраз, без которых в начале XX века редко обходилось какое-либо сочинение о России: "Азия надвигается на Европу - с новой идеей... Когда видишь это, лучше понимаешь Достоевского. Начинаешь понимать эту Святую Русь, и она представляется чем-то вроде страдающего эпилепсией гения среди народов - вроде его Идиота, добивающегося нравственной истины, протягивающего крест человечеству... Христианство для русского означает - братство".

Однако эти привычные представления о России, к возникновению которых немало усилий приложили и русские интеллигенты, не увели Уэллса в сторону от важных и острых моментов русской общественной жизни. Россия была для него не просто загадочной и варварской страной. Она была страной жестоких контрастов, острых противоречий, страной, задавленной царским самодержавием, темнотой и нищетой. Со страниц романа встает облик земли, где правит произвол, где все продается и покупается, где благоденствующие, ленивые и бесчестные процветают, а честные и деятельные голодают, сидят по тюрьмам и каторгам. Вторая часть русского раздела романа закономерно завершается символической картиной. Герой смотрит на портрет российского самодержца, висящий в Государственной думе: "Перед ним стояла фигура самодержца, с длинным неумным лицом, в четыре раза больше натуральной величины, одетая в военный мундир и высокие кавалерийские сапоги, приходившаяся прямо под головой председателя думы. Портрет этот был таким же явным оскорблением, вызовом самоуважению русских людей, каким был бы грубый шум или непристойный жест.

"Вы и вся империя существуете для меня", - говорило глупое лицо этого портрета в сдвинутой набекрень папахе и с лежавшей на рукоятке сабли дряблой рукой...

И верноподданности вот этой-то фигуре требовали от молодой России".

Портрет царя, равно как и московские кресты, был для Уэллса символом, олицетворявшим "жестокую и насквозь подкупленную систему репрессий". Уэллс ничего не говорит здесь о грядущей революции, но некоторые строки этой книги дышат предчувствием великих потрясений.

Семь лет спустя в этом же зале Таврического дворца заседал Петрогубсовет. Зал был набит матросами, рабочими, солдатами. Портрета царя не было и в помине, а с трибуны "товарищ" Уэллс обращался к тем, кто сбросил царя, и говорил о мировой республике.

Особое место в поездке 1914 года занимают впечатления Уэллса от спектаклей Художественного театра. Там он увидел "мыслящую Россию". Не ту, которая молится, не ту, которая, наевшись за помещичьим столом, валяется в снегу и гоняет на тройках. Он увидел Россию, которая бурлит и ищет новых путей.

Уэллс высоко оценил искусство мхатовцев, которое он назвал "алмазом совместных усилий и плодотворной организации". Но главное его внимание на спектаклях привлекала публика. Вот где он, как ему казалось, увидел молодую Россию. "Художественный театр, - писал он, - словно магнит притянул к себе свой элемент из огромной варварской смеси западников, крестьян, купцов, духовенства, чиновников и ремесленников, заполнявших московские улицы".

Контраст между мрачными символами самодержавия и зрелищем этой энергичной и деятельной молодежи, толкал Уэллса к не вполне осознанному, может быть, предчувствию кровавой революции. Вот почему Уэллс, всегда питавший отвращение к кровопролитию и насилию, даже если оно совершалось в революционных целях, заставил своего героя содрогнуться от "мрачного предчувствия трагедии всей этой пламенной жизни, вырастающей в тисках гигантской политической системы и медленно двигающейся к своему концу..."

Он не понимал еще тогда, что история предоставила этой "пламенной жизни" только один путь - сломать тиски.

В истории первой поездки Уэллса в Россию имеется одно обстоятельство, которое до последнего времени оставалось не вполне ясным. Уэллс, как мы теперь уже знаем, побывал в Петербурге, в Москве и в каком-то поместье под Петербургом. Но вместе с тем он сумел получить довольно четкое, хоть и поверхностное представление о жизни русского крестьянства. Из его сочинений начисто исчезли "дома, раскрашенные пестрыми красками", "беззаботные, веселые и набожные мужики" и т. д.

Где, при каких обстоятельствах мог познакомиться Уэллс, хотя бы бегло, с жизнью русской деревни?

Долгое время никто не мог дать вразумительного ответа на этот вопрос. Лишь в мае 1965 года кое-что стало проясняться. Газета "Новгородская правда" опубликовала фотографию Герберта Уэллса, сделанную зимой 1914 года в деревне Вергежа Чудовского района. Фотография эта вызвала целый ряд откликов. Откликнулись, в частности, две женщины, которые были очевидцами пребывания Уэллса в деревне Вергежа. Они рассказали, что Уэллс был гостем известного революционера-семидесячника А. В. Тыркова. Хозяин и гость обошли всю деревню, заходили в избы, беседовали с крестьянами.

В апреле 1966 года автор этих строк выступил по ленинградскому радио с небольшой юбилейной речью об Уэллсе, где, между прочим, говорил: "Пока еще мы не знаем, каким образом Уэллс попал в Вергежу, как он познакомился с Тырковым. Но теперь уже ясно, что на эти и многие другие вопросы можно будет со временем ответить".

Возможность эта открылась почти немедленно. На радиопередачу отозвался один из дальних родственников А. В. Тыркова. Он рассказал следующее.

А. В. Тырков, народоволец, проходил по делу Софьи Перовской. Он был вторым метателем в террористической группе. Суд приговорил его к пожизненной ссылке.

Однако после двадцати лет, проведенных в Сибири, он получил разрешение вернуться в свое имение в Вергежу, где и жил безвыездно в то время, когда Уэллс впервые посетил Россию.

У А. В. Тыркова была сестра Ариадна Владимировна, женщина смелых взглядов, разносторонних интересов, наделенная завидной энергией. Каким-то образом она была замешана в деле о "Выборгском воззвании". Причем настолько серьезно, что ей пришлось бежать за границу.