Василий Бетаки - Русская поэзия за 30 лет (1956-1989)

• Название: Русская поэзия за 30 лет (1956-1989)
• Автор: Василий Бетаки
• Жанр: Публицистика

Введите сюда краткую аннотацию

---

Двадцатые годы прочно ввели Антокольского в русскую поэзию. Почти все, написанное им тогда, поэзия высокого мастерства и гигантского темперамента… Вот из стихов о Бальзаке:

Писать, писать, писать, ценой каких угодно

Усилий, исчеркав хоть тысячу страниц,

Найти сокровище, свой мир, свою Голконду –

Сюжет, не знающий начала и границ…

А вот «Песня дождя» — образ Парижа, где поэт побывал с вахтанговским театром в тех же двадцатых (позднее был он жёстко «невыездной»):

…Под музыку жёлоба вой мой затянут,

В осколках бутылок, в обрезках жестянок,

Дыханием мусорных свалок дыша –

Он тоже столетний, он тоже душа:

Бульвары бензином и розами пахнут,

Мокра моя шляпа и ворот распахнут,

Размотанный шарф романтичен и рыж –

Он тоже загадка. Он тоже Париж..

(Кстати из последних двух строчек позднее А. Вознесенский вылепил длинное стихотворение: «Шарф мой, Париж мой…)»

=========

В тридцатых годах у Антокольского наступает провал: Мы словно бы видим, как год за годом растворяется в ядовитом болоте висящих в советском воздухе обязательных банальностей мощный и неповторимый раскат его голоса. Что же тому виной? Торговал лирой? Нет. И если в отношении слабохарактерного Н. Тихонова это, безусловно, так, то с Антокольским всё обстоит куда сложнее…

И можно ли забыть, что последняя книга его — "Конец века" производит впечатление тягостное… Как его ученику, мне особенно грустно об этом писать… Стихи в это время не написаны, тем более не сотворены, а вымученно сконструированы:

Мы — эстафета дальнего гонца,

Мы — перевыполненье планов смелых…

Бесполезно спрашивать, где истинный Антокольский. Так же, как нелепо было бы выискивать, кто "настоящий — доктор Джекил или мистер Хайд. Большой, неистовый, красочный и раблезиански-грубый поэт двадцатых годов в конце тридцатых исчез, а возродился всё же. только к началу шестидесятых… А ведь это он написал и всем известного «Санкюлота» и «Портрет инфанты»:

… У короля отца отваливалась челюсть,

Оскалив чёрный рот, и став ещё бледней,

Он проскрипел: «внизу накормят Вас, Веласкец»

И тот, откланявшись, пошел мечтать о ней…

Дни и года его летели в жуткой пляске.

Всё было: золото, забвение. запой

Бессонного труда… Не подлежит огласке

Душа художника: она была собой…

И это он же в тридцатых стал сочинять стишки о подвигах челюскинцев! (Кстати, капитанов за такие подвиги во всем цивилизованном мире судят!)

Но не приспособленчество тут виной. Так может быть восторженная впечатлительность? Недостаток критичности? Поверить в сомнительные арифметические правила соцреализма тому», кто знает… Или это было — самоубеждение ради душевного комфорта? Убедить себя в том, что подвиг писателя состоит в отречении от собственной личности? Принять это как самопожертвование во имя… Но он знал же, что именно так погубил себя великий Маяковский!!!

Вот этот пафос самоубийства духа, который так у нас старались раздувать в тех идеалистах, которые не продаются?

Вот оно — начало и двигатель процесса, убивающего талант.

Начало отказа от себя всегда окрашено этим соблазном. А еще бывает страх оказаться неправым перед Историей… Не все, конечно, поддаются этому гулу, лезущему в уши, гулу. заполнившему всю страну, но ведь Антокольский был еще и актером! Внушаемость — врожденное профессиональное свойство — она и сыграла с поэтом дурную шутку. Так и произошло то самое, что А. Белинков назвал "Сдача и гибель советского интеллигента "в своей замечательной книге о судьбе Юрия Олеши.

Стоит только поверить в мистическое "надо", (кому надо?) и начнешь превращаться из русского интеллигента в советского, из Джекила в Хайда. И растает талант, и не заметишь, как, а потом, когда заметишь — страшно будет себе в этом признаться, и вся творческая энергия, вся сила воображения начнет тратиться на поддержание напряженного самообмана.

Хайд шаг за шагом вытеснял Джекила из вместилища его личности. Как? Частичный ответ — в одном из стихотворений 30-х гг:

В тот год, когда вселенную вселили

Насильно в тесноту жилых квартир

Как жил ты? Сохранил ли намять, или

Её а тепло печурки превратил?

Жги, нечего теперь жалеть и нежить –

Всему — один лишь выход — дымоход!

Зола и дым — твоя смешная нежить,

Твоя смешная немочь, Дон Кихот!

(Кстати: битву идальго с мельницами австралийский поэт Девид Мартин в сороковых годах назвал "самой результативной битвой в истории человечества")

Отречение от памяти — вот зерно, из которого вырастает та самая разрыв-трава, которая превращает русского поэта в Ивана, не помнящего родства. Пафос такого самоубийства, один из антисоветских публицистов назвал уже в семидесятых годах «мистической основой советского социализма». Так вот что оглушило поэта, привило ему смертельную уверенность, что правы всегда массы.

А следующий шаг — массы подменяются теми, кто вещает от их имени и мы не видим подмены… Так не продавшись, талант даром отрекается от себя, так его берут голыми' (и грязными) руками демагоги. Но поэту удалось всё же отбросить «возвышающий обман». И в последние годы жизни к нему вернулось его удивительное мастерство: Вот одна строфа из стихов о Босхе:

…Он сел в углу. Прищурился и начал:

Носы приплюснул, уши увеличил,

Перекалечил каждого и скрючил,

Их низость обозначил навсегда,

А пир в харчевне был меж тем в разгаре,

Мерзавцы, хохоча и балагуря,

Не знали, что сулит им срам и горе

Сей живописец Страшного Суда.

Вся настоящая поэзия Павла Антокольского представляется мне одним грандиозным театральным зрелищем, почти мистерией, в которой сталкиваются Человек и Время. Время у него вроде античного Рока, и вместе с тем оно невероятно конкретно. Оно — личность:

Прочтя к обеденному часу

Что пишут «Таймс» м «Фигаро»

Век понял, что пора начаться,

Что время за него горой…

Казалось без вести пропавшим,

Что вместе с ними век пропал,

Казалось по теплушкам спавшим –

Он мчал их клавишами шпал…

Итак "Время — главный мой герой" Оно меняет маски, совершает преступления и подвиги, оно — судья и подсудимый. И в поэме, о споре поэта с самим собой, (это ещё в 20 годах, заметим!) оно принимает облик толпы нидерландских гёзов из революции 17 века. Возникает образ "Армии в пути" — того железного потока, в котором личность обязана раствориться. И вот вопрос: смирится ли с этим человек? Что есть "категорический императив" — Время или Личность? Для героя поэмы — безусловно личность, но лишь пока он спит, лишь во сне. Когда же он просыпается, то автор ему навязывает иную позицию — и Время торжествует над личностью. В этой поэме есть все данные для того, чтобы угадать путь поэта. в страшных тридцатых и особенно в сороковых годах — его отречение от себя. Кто же герой этой поэмы?

Он — неудачник Дон-Кихот,

Гость в этой армии, искатель

Ненужной истины. Он трезв.

Пятно вина марает скатерть

Все отказало наотрез

Ему в сочувствии. Все сбито,

Размыто, смято, сметено..

Марает мир уродство быта,

Как это грязное пятно

На скатерти, И так неясно,

Проглядывая, чуть сквозя,

Он бурей века опоясан…

Личность с ее идеалами в этом мире грязных толп, так же неуместна, как неуместен другой герой Павла Антокольского — Франсуа Вийон: он борется с Временем и погибает, не сдавшись, как положено в трагедии. А герой «Армии в пути» просыпается, то есть сдается, «каплей сливается с массами», признавая за ними высшую правоту, и даже право на преступления «во имя…» Он теряет себя так же, как впоследствии на время потерял себя и его создатель:

Ты — армия в пути,

Ты — молодость чужая,

Тебя не обойти,

Форпосты объезжая.

Не бойся за меня –

Я стал твоею частью…

Итак чужую молодость не обойти — потому и необходимо стать ее частью и в этом найти что-то, что компенсирует потерю себя. Но это «что-то» — и есть золото, превращающееся в глиняные черепки. Сдача происходит с пафосом:

Довольно снов и чувств и песен и вранья!

Бей зорю, барабан! А тот, с багровым шрамом, -

Сын своего отца и века, как и я!

Но в главном, наверное, произведении Антокольского, в драматической поэме о Франсуа Вийоне, конфликт разрешается противоположным образом: Время, требующее от личности отказа от себя самой, принимает туг символический образ огородного чучела. Это — воплощение пошлости, обывательщины… Это попытки превратить поэта Вийона в подобие такого же пугала. Но они проваливаются: поэт разгадал и оттолкнул эти попытки: