Жак Казот - Влюбленный дьявол

• Название: Влюбленный дьявол
• Автор: Жак Казот
• Жанр: Ужасы и Мистика

---

Жду вашего ответа».

Прочитав это письмо, я вернул его Бьондетте.

— Ответьте этой женщине, что она сошла с ума. Вы лучше меня знаете, как это всё…

— Вы её знаете, дон Альвар? Вы ничего не опасаетесь с её стороны?

— Более всего я боюсь, чтобы она не стала мне докучать и впредь. Поэтому я решил покинуть её, и, чтобы наверное избавиться от неё, я сегодня же найму тот уютный домик на Бренте, который мне давно предлагают.

Я тотчас же оделся и отправился заключать сделку. Дорогой я размышлял над угрозами Олимпии. «Несчастная помешанная! — говорил я себе. — Она хочет убить…» Я никогда не мог, сам не знаю почему, вымолвить это слово.

Покончив с этим делом, я сразу же вернулся домой, пообедал и, боясь, как бы сила привычки не потянула меня вновь к куртизанке, решил до конца дня не выходить из дому.

Я взялся было за книгу, но не мог сосредоточиться на чтении и отложил её в сторону. Подошёл к окну, но людская толпа и разнообразие предметов, вместо того чтобы отвлечь, лишь раздражали меня. Я стал шагать по комнате из угла в угол, пытаясь обрести спокойствие духа в постоянном движении тела. Во время этого бесцельного хождения я случайно направил шаги в сторону тёмного чулана, куда мои слуги прятали всякие ненужные вещи. Я ещё ни разу не заглядывал туда; мне понравилось это укромное местечко, я присел на сундук, чтобы провести здесь несколько минут.

Вскоре в соседнем помещении послышался шорох. Узкая полоска света бросилась мне в глаза, и я разглядел в стене заложенную дверь. Свет проникал через замочную скважину, я заглянул в неё и увидел Бьондетту.

Она сидела за клавесином, скрестив руки, поза её выражала глубокую задумчивость. Но вот она прервала молчание.

— Бьондетта! Бьондетта! — воскликнула она. — Он зовёт меня Бьондетта. Это первое и единственное ласковое слово, вышедшее из его уст.

Она умолкла и вновь погрузилась в своё раздумье. Наконец, она положила руки на клавиши починенного ею клавесина. На пюпитре перед нею стояла закрытая нотная тетрадь. Она взяла несколько аккордов и запела вполголоса, аккомпанируя себе на клавесине.

Как я понял сразу, то, что она пела, не было законченным произведением. Прислушавшись внимательнее, я разобрал своё имя и имя Олимпии. Это была своего рода импровизация в прозе, где речь шла о её положении, о судьбе её соперницы, которая представлялась ей более завидной, чем её собственная, наконец, о моей суровости к ней и о подозрениях, вызывавших моё недоверие и препятствовавших моему счастью. Она повела бы меня к славе, богатству, знанию, а я составил бы её блаженство. «Увы! говорила она. — Это становится невозможным. Если бы он даже знал, кто я, мои бессильные чары не смогли бы удержать его; другой…» Волнение не дало ей закончить, слезы душили её. Она встала, взяла платок, вытерла глаза, снова подошла к инструменту и хотела сесть за него. Но так как слишком низкий стул стеснял её движения, она сняла с пюпитра нотную тетрадь, положила на табурет, села и снова начала играть.

Вскоре я понял, что эта вторая музыкальная сцена будет совсем в другом роде. Я узнал мотив баркаролы, в ту пору модной в Венеции. Дважды повторив его, она запела, на этот раз более внятно и отчётливо произнося следующие слова:

Ах, безумные мечтанья!
Был мне родиной эфир…
Для Альвара, для страданья
Покидаю вольный мир.
Позабыты блеск и сила…
Я смирилась до цепей…
Что ж судьба взамен сулила?
Рабской доли чашу пей!

Кони мчатся чрез равнины,
Всадник шпорит, но хранит…
Не вольны вы, стеснены вы,
Но не знаете обид.
Та рука, что вами правит,
Вас и холит иногда.
Бег невольный вас прославит,
Не позор для вас узда.

Уж к другой душа Альвара
Правит ветреный полёт!
Силою какого жара
Растопился сердца лёд?
Откровенною другую
Ты готов, Альвар, назвать.
Та пленяет, я ревную,
Не умею я пленять.

Милый, милый, подозренье
От любви ты удали.
Я с тобою — спасенье,
Ненавидишь — коль вдали,
Без причины я вздыхаю,
Я страдаю — это ложь,
Я молчу, я изменяю,
Разговор мой — острый нож.

Я обманута любовью,
И обманщицей слыву…
Отомсти, любовь, не кровью,
Пусть увидит наяву,
Наяву пускай узнает
Он меня, а не во сне,
И все чувства презирает,
Что влекутся не ко мне.

Уж соперница ликует,
Жребий мой в её руках…
Смерть, изгнанье ль мне диктует,
Ожидаю я в слезах.
Сердце, долго ль биться будешь?
Не ревнуй и не стучи.
Ты лишь ненависть пробудишь.
Я молчу и ты молчи!

Звук голоса, пение, смысл стихов и способ выражения — всё это привело меня в невыразимое замешательство. «Фантастическое создание, опасное наваждение! — воскликнул я, поспешно покидая свой тайник, где я оставался слишком долго. — Возможно ли более правдиво подражать природе и истине? Какое счастье, что я лишь сегодня узнал эту замочную скважину, иначе как часто приходил бы я сюда упиваться этим зрелищем, как легко и охотно поддавался бы этому самообману! Прочь отсюда! Завтра же уеду на Бренту! Сегодня же!»

Я тотчас же позвал слугу и велел отправить на гондоле всё необходимое, чтобы провести ночь в своём новом доме.

Мне было трудно дожидаться в гостинице наступления ночи. Я вышел из дому и отправился куда глаза глядят. На углу одной из улиц у входа в кафе мне показалось, что я вижу Бернадильо, того самого, кто сопровождал Соберано во время нашей прогулки в Портичи. «Ещё один призрак! — подумал я. — Кажется, они преследуют меня». Я сел в гондолу и изъездил всю Венецию, канал за каналом. Было одиннадцать часов вечера, когда я вернулся. Я хотел тотчас же отправиться на Бренту, но усталые гондольеры отказались везти меня, и пришлось послать за другими. Они явились; слуги, предупреждённые о моих намерениях, спустились впереди меня в гондолу, неся свои вещи. Бьондетта шла за мной. Не успел я встать обеими ногами на дно лодки, как пронзительный крик заставил меня обернуться. Кто-то в маске нанёс Бьондетте удар кинжалом. «Ты одержала верх! Так умри же, ненавистная соперница!»

Всё совершилось с такой быстротой, что один из гондольеров, остававшийся на берегу, не успел помешать этому. Он хотел было броситься на убийцу и замахнулся на него горящим факелом, но в это время другой человек в маске подбежал и оттолкнул его с угрожающим жестом и громовым окриком. Мне показалось, что это голос Бернадильо.

Вне себя я выскочил из гондолы. Убийцы успели скрыться. При свете факела я увидел Бьондетту, бледную, истекающую кровью, умирающую.

Невозможно описать моё состояние. Я забыл обо всём на свете, я видел лишь одно — обожаемую женщину, жертву нелепого предубеждения и моей легкомысленной, безрассудной доверчивости, женщину, которую я до этих пор подвергал самым жестоким оскорблениям.

Я бросился к ней, громко взывая о помощи и отмщении. Появился хирург, привлечённый шумом. Я велел перенести раненую в мою комнату и, опасаясь, что с ней обойдутся недостаточно бережно, сам взял на себя половину ноши. Когда её раздели и я увидел это прекрасное тело окровавленным, увидел две зияющие раны, поразившие, казалось, самые источники жизни, я словно обезумел, не помня сам, что говорю, что делаю.

Бьондетта, лежавшая, по-видимому, без сознания, не могла слышать этого, но хозяин гостиницы, слуги, хирург и два приглашённых врача сочли моё присутствие опасным для раненой. Меня увели прочь.

Слуг оставили стеречь меня, но когда один из них имел неосторожность проговориться, что консилиум врачей признал её раны смертельными, я огласил комнату пронзительными криками.

Наконец, измученный этими приступами буйного отчаяния, я впал в какое-то оцепенение, вскоре сменившееся сном.

Во сне мне привиделась моя мать: будто я рассказываю ей своё приключение и, чтобы сделать его более наглядным, веду её в развалины Портичи. «Не нужно идти туда, сын мой, — отвечала она, — там тебе грозит явная опасность». Когда мы шли по узкой тропинке, на которую я вступил уверенным шагом, чья-то рука внезапно столкнула меня в пропасть. Я узнал её: это была рука Бьондетты. Я упал, но чья-то другая рука помогла мне подняться, и я очутился в объятиях моей матери. Я проснулся, задыхаясь от ужаса. «О, милая матушка! — воскликнул я. — Ты не покидаешь меня даже во сне! Бьондетта! Неужели ты хочешь меня погубить? Но нет, этот сон — плод моего расстроенного воображения. Нужно прогнать эти мысли, иначе они заставят меня изменить долгу признательности и человеколюбия».

Я позвал слугу и велел ему узнать, что нового. Он вернулся с известием, что у её постели дежурят два хирурга; ей сделали сильное кровопускание, опасаются горячки. На другое утро, когда сняли повязку, оказалось, что раны опасны лишь вследствие своей глубины. Но началась горячка, которая всё усиливалась, и больную пришлось вновь подвергнуть кровопусканиям.