С Павлюченков - Россия нэповская

• Название: Россия нэповская
• Автор: С Павлюченков
• Издательство: Новый хронограф
• Жанр: Политика
• Год: 2002
• ISBN: 5-94881-003-8

Исследование посвящено новой экономической политике большевиков, к которой они вынуждены были перейти весной 1921 г. под влиянием массового недовольства политикой военного коммунизма. На основе новых архивных материалов анализируются события и кризисные явления 1920-х гг., их политические, экономические и социальные предпосылки, завершившиеся свертыванием нэпа.

Книга не только расширяет и углубляет историческую картину того времени, но позволяет лучше понять и современную ситуацию.

---

Революция вспыхнула под знаменем свободы против прогнившей системы, обветшавшего государства, разложившейся царской бюрократии и привела к социальному обновлению и модернизации государственного устройства. Поэтому пресловутого «термидора» в его исконном значении как прихода к власти буржуазии не было и в России быть не могло. Революция должна была умереть, однако применительно к историческому своеобразию России реакция могла носить не буржуазный, а только бюрократический характер. Такой «термидор», понимаемый в широком смысле слова, как отступление революции, возврат к основам национальной традиции, безусловно состоялся. В этом «термидоре» не было яркой даты календаря, день «термидора» обратился в длинный и тягучий процесс, вобравший в себя и «18 брюмера» нового диктатора страны. Вначале избавление от буржуазного и социалистического либерализма, затем отторжение апологетов «мировой революции» и постановка вопроса о модернизации страны на почву — опора на собственные силы под мудреным лозунгом строительства социализма в одной стране. В переводе на язык экономики это означало резкое ограничение потребления и концентрация прибавочного продукта в распоряжении государства, развитие методов внеэкономического принуждения и соответствующий рост удельного веса бюрократии в обществе.

Троцкий, пытаясь поставить свою публицистику на твердый теоретический фундамент, квалифицировал советскую систему, сложившуюся в 1920–1930-х годах, как «бюрократический абсолютизм». Однако, в этом определении сохранился весьма характерный для идеологии Троцкого элемент случайности по отношению к системе, в становлении которой вначале он играл гораздо большую роль, нежели Сталин. В некотором смысле Троцкий действительно мог считаться законным наследником Ленина, поскольку после смерти вождя именно на его долю выпало олицетворение ужаса и ненависти по поводу дела рук своих, этой несокрушимой бюрократической громады.

Сталин и Троцкий — это фактически две половинки Ленина. Один остался в роли архитектора системы, другой — был отброшен ходом вещей как ненужная рефлексия в период мобилизации всех сил. После 1920 года Троцкий никогда откровенно не признавал и не мог признать в силу объективных причин, и субъективных качеств, что бюрократический аппарат, с которым он вел непримиримую войну, не есть нечто случайное, а закономерный итог всей, и его в том числе, революционной деятельности. По этой же причине все «мемории» Троцкого построены на пережевывании одних и тех же фабул и сюжетов в поиске и обосновании пресловутых «случайностей», которые заставили революцию отклониться от «правильного» пути.

Повторять вслед за Троцким о «бюрократическом абсолютизме», это значит суживать постановку проблемы и не замечать той огромной исторической и социальной базы, на которую опирался этот абсолютизм. Массы, наряду с аппаратом, образовывали живое противоречие этой системы, были ее равноправными творцами, опорой и источником сил, а все вместе — представляли единое государство. То, что бюрократия не была вполне свободна в своем «абсолютизме», показывает ее незавидная участь в 1937 году. Бюрократию, как и массы, также истощала эта всеобщая мобилизационная система, и она с заметным вздохом облегчения в 1953 году проводила в последний путь вознесенного кумира, в свою очередь полностью выработавшего свой человеческий ресурс.

Это исторически не случайное и имевшее глубокие национальные корни явление заслуживает того, чтобы быть названным системой «государственного абсолютизма». Ибо она, как никакая другая, очищенная от напластовавшейся сословной пестроты, вековых пережитков и высокой культуры, примитивная и неумолимая, воплощая свою принципиальную суть, механически и безжалостно шла к своей цели.

После укрепления организационного ядра партии в первой половине 1920-х годов, вторую половину аппарат посвятил заботам по укреплению низовых партийных рядов. Совершенствовался сбор информации, налаживался строгий учет коммунистов. Теперь в аппарат Цека уже не поступали с мест такие самодеятельные сочинения, зачастую исполненные на бланках старых квитанций, где царское почтовое ведомство или же какое-нибудь сметенное революционной бурей пароходное общество оставили на обороте в распоряжении секретарей парткомов достаточно пространства для демонстрации особенностей старорежимного уличного и церковноприходского образования. Поступала стандартная документация, чьи колонки и параграфы максимально поощряли, но вместе с тем и вводили в строгие рамки пестрый творческий потенциал местных секретарей. Каждый член и кандидат уже довольно многочисленной партии был «натурализован» в ее рядах на определенном уровне соответствующей карточкой, хранившейся в зависимости от «масштаба» коммуниста в шкафах укома, губкома или же в сейфе на Старой площади — в Цека.

В условиях поставленного на конвейер кадрового подбора для ускоренного конструирования госаппарата, неожиданно большой вес стали приобретать довольно скромные отрасли партийной работы. Так, в этом деле неожиданно видную роль приобрел скромный Статистический отдел ЦК. Налаживая учет кадров, отдел был вынужден разрабатывать некие критерии и приоритеты, а те, в свою очередь, уже влияли на определение принципов партстроительства и далее — на их реализацию. Статистика отчасти стала диктовать каноны и определять, какие элементы старорежимного общества имеют больше прав на место в «ковчеге» грядущего строя. Некоторые пояснения по этому поводу можно отыскать в архивах Статистического отдела ЦК, который очень активно функционировал в 1920-е годы, в период внутрипартийной борьбы, времена чисток, массовых призывов и других кампаний.

В приложении к циркуляру ЦК ВКП(б) от 12 августа 1925 года статотдел издал любопытную инструкцию об определении социального положения членов и кандидатов в члены партии. Инструкция, за подписью заведующей отделом Е. Смиттен, гласила, что члены партии и кандидаты в члены, а также вступающие в партию, по своему социальному положению в учетно-статистических материалах должны относиться к одной из трех следующих групп: а) рабочие, б) крестьяне, в) служащие. Лица, которых по социальному положению нельзя отнести ни к одной из основных групп, объединяются в смешанную группу — г) «прочие».

Убедительно подчеркивалось, что «никакая другая классификация коммунистов в статистических разработках не допускается»[785].

Надо думать, что в перспективе построения бесклассового общества этих «прочих» кустарей, домохозяек и т. д. должна была в первую очередь постигнуть участь аннигиляции. Такая заслуженная перед революцией прослойка общества, как интеллигенция, уже совершенно исчезла из статистической жизни. Одно из многочисленных примечаний к параграфам инструкции, призванным разогнать туманы с горизонтов социального планирования, а также уладить некоторые недоразумения между статистическими особенностями аппаратного языка и сутью дела, поясняло, что интеллигенция не выделяется в особую группу, а относится к группе «служащих»[786]. Впрочем, ясности от этого не становилось больше, поскольку категория «служащих» осеняла собой такой пестрый социальный конгломерат, от действительных статских советников до швейцаров при департаменте в прошлом, что внедрение туда еще и интеллигенции, вопреки присущему ей общественно-просветительскому назначению, вносило большую путаницу.

Нельзя сказать, чтобы здесь и с рабочими дело обстояло благополучно. Учетно-статистический отдел отнюдь не принуждал рабочего для поддержания своего благородного социального реноме вечно стоять у станка и каждый раз предъявлять мозолистые руки с въевшимся металлом. Рабочий Статотдела ЦК мог уже давно подвизаться при портфеле или при нагане, но уверенно заявлять о себе в анкетах как о рабочем. Подобная двусмысленность вносилась в партийные бумаги многочисленными противоречиями и наслоениями переходного периода. Дело в том, что за основу в определении социального положения коммуниста бралась его т. н. основная профессия, каковой признавался «тот род труда, который служил главным источником средств существования в течение наиболее продолжительного времени», а также что очень важно, положение на производстве — наемный или самостоятельный труд. К примеру, тот же сапожник, который мало того, что резал руки дратвой и портил зрение в полутемном подвале собственной мастерской и был лишен возможности наслаждаться плодами казенной «монополии» в товарищеском коллективе обувного предприятия, то, к тому же, несмотря ни на какое мастерство и стаж, у него отбиралось почетное социальное положение «рабочего» и он как кустарь заносился в разряд «прочих». Вот, что называется, к обиде добавлять еще и оскорбление!

Не менее загадочной для непосвященных была социологическая ученость в отношении деревни. Так, далеко не все землепашцы и сеятели заносились в категорию «крестьян». Речь не о кулаках, этим в партии делать вообще было нечего по идее. Но вот их наемные батраки или же трудящиеся на нивах государственных совхозов имели возможность возвыситься до самой престижной категории «рабочих», в то время как односельчане, облагораживавшие своим трудом поля в колхозе, в коммуне, а тем более собственный надел, по заслугам оставались в «крестьянах»[787].