Ахмедхан Абу-Бакар - Избранные произведения

• Название: Избранные произведения
• Автор: Ахмедхан Абу-Бакар
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1980

Во второй том избранных произведений А. Абу-Бакара вошли повести «Исповедь на рассвете», «Белый сайгак», «Солнце в «Гнезде Орла», «В ту ночь, готовясь умирать…», связанные единством замысла писателя, утверждающего высокие моральные ценности, преданность долгу, любовь к родной земле.

---

Старики, старики… Ашурали, Мухтадир, Рабадан, Амирхан, Чантарай, Хромой Усман, Дингир-Дангарчу — он был тогда еще жив и пожимал приветственно руки сельчанам. Некоторые старики, как Али и Вали, предпочли небесный покой. А такие, как Шапи, Рани, Ашрапи, просто признались перед совестью, что они ошиблись, противясь всему тому, что шагает навстречу им, и стали лицом к новостройке, спиной к Ашурали, вызвав у него яростный гнев. Амирхан даже включился в работу — стал сторожем на шестой стройплощадке. А куда еще им, старикам? Профессий они не имеют, а без знаний теперь и в разнорабочие не пойдешь. Лучше сидеть на гудекане и слушать старые притчи, вроде той, что об охотнике и соловье.

СКАЗКА О СОЛОВЬЕ

Ее любил всегда рассказывать Дингир-Дангарчу. Вот о чем эта сказка. Был, говорят, такой охотник, который никогда не приходил с пустыми руками. Но однажды ему не повезло, и возвращался он ни с чем. Как вдруг услышал чудесную песню, пел соловей на колосе пшеницы.

— Эй, соловей! — крикнул охотник. — Хороша твоя песня, но честь охотника дороже. Чем возвращаться ни с чем, лучше подстрелю тебя.

— Ну что же… — отвечает ему гордый соловей, — только прежде выслушай три моих наставления.

— Я слушаю тебя, певец!

— Запомни. Не верь тому, во что нельзя поверить. Не жалей о том, что сделал. Не протягивай руку туда, куда дотянуться не можешь.

Подумал-подумал охотник, понравились ему эти наставления, и опустил он ружье.

— Так и быть, я поступлюсь своей честью. Дарю тебе жизнь! — И охотник решил уйти.

Соловей в это время взлетает на ветку высокого дерева и говорит:

— Эй, охотник! Я обманул тебя. Мне смерть не страшна. У меня в желудке алмаз величиной с гусиное яйцо. Семь царей вместе не смогут купить его. Я не хотел, чтоб этот драгоценный камень попал в руки такого бессердечного человека, как ты…

Охотник схватился за ружье и стал целиться, но не мог различить за листьями соловья, хотя и слышал его голос. Тогда он бросил ружье и полез на дерево. Досадно ему было и обидно, что сразу не подстрелил эту наглую птицу. Когда поставил ногу на тонкую ветку, ветка сломалась, и он свалился на землю и сильно ушибся.

— Спасите, помогите! — закричал он.

Соловей прилетел, опустился рядом с охотником и говорит:

— От всех бед есть лекарство, но для тебя нет его.

— Почему? — взмолился охотник.

— Я дал тебе три наставления, но ни одно из них не пошло тебе впрок. Я с трудом проглатываю чечевичное зерно, а ты поверил, что у меня в желудке алмаз, да еще с гусиное яйцо. Ты подарил мне жизнь, а когда я сказал о драгоценном камне, ты пожалел. Я держусь на тоненьких стебельках колоса, на тоненьких веточках, а ты полез за мной на дерево, чтобы протянуть руку и поймать меня… И поэтому не зря сказано, что глупость — самая неизлечимая из всех болезней.

«Вот так!» — всегда гордо заключает, рассказав свою излюбленную, повторенную много раз на гудекане притчу, Дингир-Дангарчу.

По какому-то случаю и сегодня на гудекане вспомнили эту сказку отцы аула, которые усерднее, чем когда-либо, пыхтят трубками и сигаретами, позабыв даже про обед. Многие места на гудекане сейчас пустуют, люди заняты делом. На гудекане ведь, как и в палате лордов, у каждого свое место, и никто другой не имеет права его занять. Вот сидит Ашурали на своем излюбленном месте, а три места слева, ближе к аулу, и два справа, со стороны кладбища, пустуют. Третье место справа занимает Дингир-Дангарчу, на четвертом слева сидит Хромой Усман, а там, поодаль друг от друга, — Мухтадир, Амирхан, который, кстати сказать, уже бросил работу сторожа, и один кунак, приехавший к Амирхану из аула Эки-Булак, к сожалению оказавшийся глухим, как темная ночь. Он то и дело подсаживался к говорящему, насторожив свое огромное ухо. Уши у него действительно большие, как будто вытянувшиеся от чрезмерного желания прислушаться к тому, что говорят другие. Имя его Харахур, странное и непонятное, не похожее ни на что. Пахнет от него овчиной и собаками, будто он провел ночь в хлеву. Лицо у него помятое, похожее на залежалую тыкву. И все, что говорили окружающие, он, не расслышав, понимал превратно.

— Как у вас с приплодом в этом году? — спросил его Дингир-Дангарчу, когда тот подсел к нему.

— Да, да, весна запоздала. А у вас как весна? — оживился он.

Нелепым показался собеседнику этот вопрос, потому что аул Эки-Булак от Чиркея расположен самое большее в тридцати — сорока километрах, разве может быть у них разная весна?

— Ты что, слепой, что ли, сам не видишь? — думая, что тот его разыгрывает, возмутился Дингир-Дангарчу, на что Харахур вполне серьезным тоном ответил:

— Да, моя жена умерла!

— Жаль, что ты сам не околел раньше!

— Вон кунак что-то хочет сказать, — говорит Харахур из Эки-Булака, затем встает, чтобы подойти к Амирхану, и добавляет: — Спасибо, очень хорошая была женщина…

— Эй, Амирхан, — обращается Хромой Усман, — твой кунак когда уезжает?

— Как продаст свой зеленый лук!

— Сколько он просит за весь лук? Я плачу, — заявляет, похлопывая по карману, Дингир-Дангарчу.

— Шутишь?

— Клянусь всеми потрохами его ишака.

— Не смейтесь над несчастным, почтенные, — хмурится Амирхан, — это после контузии у него… на войне.

— На войне?..

И это слово вдруг преобразило всех, они другими глазами глянули на этого человека, пришли в замешательство и даже смущение. Некоторые из них сами были на войне, видели все, что было в лихую годину. Многие не вернулись, и места их на гудекане до сих пор пустуют, еще с той поры. Много солнц погасло на войне. Выходит, и Харахура война искалечила, а они-то думали… II всем присутствующим этот Харахур из Эки-Булака показался удивительно хорошим и близким человеком.

— Прости меня, Амирхан. — Дингир-Дангарчу подходит к нему и с признательностью пожимает его и кунака руки.

— Очень милый человек! — замечает Харахур, глядя на Амирхана и показывая рукой в сторону Дингир-Дангарчу.

И опять наступила тягостная минута. Неожиданное слово «война» призвало эту тишину, как память, оно растревожило воспоминания… Да, именно потому, что так дорога эта память всем живым, парторг Мустафа и «сельсовет Султанат» не забыли о том, чтобы на площади строящегося Нового Чиркея был воздвигнут обелиск погибшим на войне чиркейцам. Над этим памятником, говорят, работает сейчас племянник Дингир-Дангарчу — молодой талантливый скульптор, живущий в одном из крупнейших городов страны.

— А ты видел, почтенный Ашурали, Новый Чиркей? Видел, построило государство из своего кармана для твоих односельчан? — спрашивает Хромой Усман.

— Не видел и не хочу видеть, — раздраженно отвечает Ашурали, скрывая то, о чем уже всем известно. Под разным предлогом — то ли корова со стадом не вернулась, то ли кунака провожал, он десятки раз бывал у строящегося нового «аула». Незаметно садился где-нибудь в укромном месте и так долго-долго, глядя перед собой, размышлял… О чем? Кто его знает. А может быть, он просто не находит в себе силы признаться, что он тоже восхищен и в душе давно радуется всему не меньше других. Ведь он хотя и маленький, но вождь, у которого есть единомышленники, как же он может самоликвидироваться… Да и стыдно ему, почтенному человеку, менять мнение, как папаху. Вы не бывали в роли вожаков, и вам не понять, как тяжело и мучительно им приходится: сумел убедить в одном, а жизнь преподносит совершенно другое.

— А новый аул уже, можно сказать, есть. Сейчас в домах окна и двери вставляют. Но знаете, что там плохо, — угодливым тоном произносит Амирхан, чертя хворостиной на песке, — дома далеко друг от друга, очень неудобно.

— Да, да, твоя правда, дорогой Амирхан, — поддерживает его Хромой Усман. — У нас, когда потухнет в очаге огонь, можно за угольком или спичкой к соседу руку протянуть, а там умирать будешь — соседа недокличешься.

Очень приметные, броские в такие минуты черты лица у Амирхана. И первое, что вспоминаешь, глядя на него, это чубук-трубку с изображением человеческой головы: лицо у него сплющенное, с выдающимся вперед носом, крючком свисающим над тонкой верхней губой, и подбородком, который будто стремится коснуться кончика носа. К этому надо добавить маленькие, с искоркой, зеленые глаза. Внешний облик Амирхана не будет полным, если не представить его с перочинным ножом в правой руке и берцовой кистью вареной баранины в левой… Ох, с каким наслаждением он выковыривает, срезает куски мяса с кости и ест. Это единственное удовольствие Амирхана.

— Знаю я эту новую городскую жизнь, — говорит он. — Бывал в городах, новостей там хоть мешки наполняй… Люди в одном большом доме живут десятки лет и друг друга не знают.

— В одном доме — и не знают друг друга? — удивляется Мухтадир. — Что же это за люди? Пещерные, что ли? Вот не думал, что я так скажу.