Шмуэль-Йосеф Агнон - Кипарисы в сезон листопада

• Название: Кипарисы в сезон листопада
• Автор: Шмуэль-Йосеф Агнон
• Издательство: Текст
• Жанр: Современная проза
• Год: 2006
• ISBN: 5-7516-0543-8

В этот сборник израильской новеллы вошли восемь рассказов — по одному на каждого автора, — написанных на иврите на протяжении двадцатого века и позволяющих в какой-то мере (разумеется, далеко не полной) проследить развитие современной израильской литературы. Имена некоторых из представленных здесь авторов уже известны российскому читателю, с другими ему предстоит познакомиться впервые.

Если кто-то из ваших друзей решит познакомиться с израильской литературой, можете смело рекомендовать ему новую книгу издательства «Текст» из серии «Проза еврейской жизни» под названием «Кипарисы в сезон листопада» (2006). Впрочем, и для тех, кто уже знаком с ивритской литературой в русских переводах, эта книга, уверен, окажется не лишней. Она небольшого формата и, стало быть, удобно помещается в сумке. Редко отыщешь книгу, где бы на такой небольшой объем текста приходилось столько печального смысла. Грустные истории. Да что ж поделаешь, если и жизнь евреев в прошлом веке была не слишком веселой! «Кипарисы в сезон листопада» — сборник рассказов израильских писателей преимущественно старшего поколения, иные из которых начали свой творческий путь еще до создания государства Израиль. Интересно, что все они выходцы из бывшей Российской империи (или, если угодно, СССР) и Польши. Составитель и переводчик — замечательный израильский писатель Светлана Шенбрунн, известная внимательному российскому читателю по роману «Розы и хризантемы» (изд-во «Текст», 2000) и тогда же выдвинутому на Букеровскую премию. Шенбрунн удалось собрать не просто замечательные новеллы, но и показательные что ли, маркирующие различные стили и направления ушедшего XX века. «В завершившемся столетии, — пишет известный российский гебраист Александр Крюков, — новая литература на иврите овладела, а также в той или иной форме и степени впитала практически весь спектр литературно-художественных жанров, стилей и приемов классической русской и других лучших литератур мира. На протяжении веков она остается открытой всем идеям иных культур». Имена, представленные в сборнике, принадлежат первому ряду израильской литературы на иврите. Но в России не все они известны так хорошо, как, например, нобелевский лауреат Шмуэль Йосеф Агнон, чей рассказ «Фернхайм» открывает книгу. К сожалению, мало печатали у нас Двору Барон, «едва ли не первую женщину, которая стала писать на иврите». Будучи дочерью раввина, она прекрасно знала о трагической судьбе женщин, отвергнутых мужьями и, в соответствии с галахическими предписаниями, безжалостно исторгнутыми не только из мужнина сердца, но и из мужнина дома. Этой непростой теме посвящен рассказ «Развод», который следовало бы отнести к редкому жанру документально-психологической прозы. Практически все новеллы сборника преисполнены подлинным трагизмом — не ситуационными неурядицами, а глубокой метафизической трагедийностью бытия. Это неудивительно, когда речь идет о страшных последствиях Катастрофы, растянувшихся на весь истекший век, как в рассказе Аарона Апельфельда «На обочине нашего города». Но вселенская печаль, кажется, почти материально, зримо и грубо присутствует в рассказах Ицхака Орена «Фукусю» и Гершона Шофмана «В осаде и в неволе», повествующих о событиях между двумя мировыми войнами — первый в Китае, второй в Вене. И не случайно название книги повторяет заглавие рассказа Шамая Голана «Кипарисы в сезон листопада», посвященного старому кибуцнику Бахраву, одному из «халуцим», пионеров освоения Эрец Исраэль, теперь выпавшему из жизни, оказавшемуся лишним и в семье, и в родном кибуце, а стало быть, и в стране, которой он отдал себя без остатка. При ярком национальном колорите история эта общечеловеческая, с назойливым постоянством повторяющаяся во все времена и у всех народов. Уверен, многие читатели порадуются нежданной встрече с Шамаем Голаном, чьи романы и новеллы выходили в Москве еще в 90-е годы, когда массовые тиражи ивритских писателей в переводах на русский язык казались смелой мечтой. Книга рассказов писателей Израиля собрана с величайшим вкусом и тактом: несмотря на разнообразие повествовательной стилистики авторов, все новеллы тщательно подобраны в мрачноватой гамме трагического лиризма. Сборник в значительной мере представляет собой итог ивритской новеллистики, какой мы застаем ее к началу 90-х годов XX века до активного вхождения в литературу нового постмодернистского поколения молодой израильской прозы.

---

И вот теперь, ворочаясь на горьком ложе бессонной ночи, я переживал крушение всех своих надежд. Разгневанные музы Парнаса возревновали к богине японской, к моей Сачико, и восстали на нее. Как ни велика была мука телесная, но страшней терзала печаль души. Однако воспоминание о том, как мы шли с Сачико через весь наш громадный двор — бок о бок, рука в руке, — пересилило все. Ее милый образ заслонил собой всех поэтов и писателей, всех героев и гениев великой Европы и под конец затмил даже прелесть квадратного письма, которым Эзра ха-Софер[20] начертал Тору Моисея. Так посох Моисея, обратившись в змея, пожрал посохи волхвов египетских. Я почувствовал некоторое душевное успокоение. А когда душа встряхнулась и утешилась от страдания, то и разум пробудился понемногу от обморока и начал действовать согласно своей природе: взвешивать и рассчитывать. Cogito ergo sum[21] — определил бы я сегодня, хотя и не в обычном понимании этого выражения, свой тогдашний переход от одного состояния к другому: вначале я обрел способность рассуждать, затем начал прикидывать и подсчитывать и наконец сообразил, что не так уж все и ужасно. Маджонг для сестры и учебник для мамы я куплю на те деньги, что заработаю за оставшиеся до бар-мицвы месяцы, а если удастся, то внесу еще небольшой залог за «Эпоху». Попытаюсь договориться со стариком, чтобы он согласился взять деньги в рассрочку и по мере выплаты долга отдавал мне том за томом. Я надеялся, что он не откажет. Озорная искра в его глазах, его хитрое подмигиванье были последним, что промелькнуло в моем утомленном сознании, прежде чем я погрузился в крепкий и целительный сон. Аромат Сачико не оставлял меня и во сне и был тем бальзамом, что пролился на мои раны и заживил их.

Я спал не так уж долго, но проснулся бодрым и здоровым. Ничего у меня не болело, я поднялся, чувствуя себя свежим и полным сил. В школе в этот день была контрольная по химии, и, поскольку каждая формула смотрела на меня со стен комнаты Сачико, я получил от этой работы несказанное удовольствие. Формулы припоминались мне вместе со всем их нынешним окружением: изображениями птиц, занавесками, цветочными горшками и, разумеется, чашами с дивной жидкостью, наполнившей весь мир божественным запахом. В этом запахе, как золотая рыбка в аквариуме, плавала Сачико — нежная и очаровательная.

Вернувшись домой, я с нетерпением принялся ждать наступления сумерек и той минуты, когда Сачико должна будет выйти из дому. Задолго до положенного срока я уже стоял на своем посту — прямой и подтянутый, готовый опоясать чресла и бежать впереди колесницы моей повелительницы. Однако на деле я не бежал, а, напротив, медленно-медленно шел через двор рядом с Сачико, рука в руке, в точности так же, как вчера. Так же, как вчера, мы достигли автобусной остановки и сели на лавку. И опять я ощущал — не то наяву, не то в полусне — ее дивную близость и аромат. Подошел автобус, она поднялась по ступенькам и помахала мне на прощанье рукой. Я двинулся в обратный путь. И тут воды Чермного моря расступились: Дмитрий Афанасьевич совершил для меня чудо, подобное тому, что Бог воинств небесных сотворил для наших предков, покинувших Египет.

Точно так же, как накануне, китайчата стояли в дверях своих жилищ и сжимали в руках обломки кирпичей, но стоило только одному из них замахнуться для броска, как тотчас некая неведомая сила поражала его, из уст вырывался вопль ужаса, и камень, готовый лететь в меня, бессильно выскальзывал из разжавшейся руки и шлепался на землю. Некоторые из моих врагов и сами распластались на земле и скулили, как побитые псы. К тому моменту, когда я достиг середины двора, китайское пацанье уже вполне оценило ситуацию: никто не отваживался больше поднять на меня руку, а жители лачуг, расположенных вблизи нашего дома, попросту скрылись, в панике отступили с поля боя, бежали, спасая свои шкуры.

Добравшись до дверей дома, я почувствовал себя Александром Македонским, Юлием Цезарем и Наполеоном Бонапартом — каждым из них в отдельности и всеми тремя вместе. Пораженный великим чудом, я ворвался в комнату Дмитрия Афанасьевича, но она была пуста. Я уселся в кресло, единственное наше кресло, отчего-то перекочевавшее сюда, и стал дожидаться моего спасителя. Он появился примерно через полчаса. За плечами у него висела дорожная сумка, а весь его облик излучал неколебимое спокойствие и великое самодовольство. Первым делом он вытащил из сумки рогатку, своеобразное оружие, изготовленное из полоски кожи и двух прочных резинок, прикрепленных к концам раздвоенной деревяшки. Катапульта в миниатюре. Затем на пол посыпались пули — круглые небольшие камушки. Я понял, что этими пулями он обстреливал дворовых мальчишек, спрятавшись где-то в укромном уголке на чердаке или на крыше.

— Ну как? — спросил он весело. — Можно получить вознаграждение?

Из заднего кармана брюк я вытащил шесть пятииеновых ассигнаций — я еще утром вынул их из «Аггады» — и протянул ему.

Он взял деньги и аккуратно спрятал в серебряный портсигар, где в этот момент не оказалось ни одной папиросы.

— А как насчет остального? — сказал он.

— Чего остального? — спросил я в недоумении.

— Ты, верно, помнишь, голубчик, наш уговор: отдавать мне все, что у тебя будет.

— Но это все, что у меня есть.

— Давай уточним, мой юный друг. Было сказано: что будет, а не что есть. Я сказал точно и определенно: все, что у тебя будет.

— Все, что у меня будет?

— Именно так.

— До конца моих дней?

— Боже упаси, сынок! Не до конца твоих дней, а до тех пор, пока тебе хочется провожать Сачико на ее ночную работу и возвращаться домой целым и невредимым. Пока ты нуждаешься в моей защите, чтобы пересекать этот двор, — он указал рукой за окошко, — смело и безбоязненно. — Он был горд своим удальством и красноречием.

И тут во второй раз с тех пор, как Сачико появилась в нашем доме, кровь ударила мне в голову. «Слово чести! — вспомнил я. — Слово чести дороже денег». Нет, видно, деньги ему дороже всякого слова и всякой чести! Офицер-кавалерист! Подлец и негодяй, вот он кто. Хитростью и обманом, скользкими и двусмысленными речами, лживыми глаголами заманил он меня в ловушку.

В эту минуту что-то встало между мной и Сачико, некая преграда воздвиглась между нами. Я видел, как пять вещей отодвигают ее от меня и заслоняют собой ее образ. Это были три тома «Эпохи», солидные и крепкие в своих твердых переплетах, учебник английского языка и красновато-коричневая шкатулка маджонга, похожая на комод, что стоит у родителей в спальне. Сквозь шкатулку просвечивали прелестные костяшки-клавиши. Сачико скрылась за книгами и шкатулкой и не возвращалась.

Оттого что операция Дмитрия Афанасьевича удалась столь блестяще и я вышел торжествующим победителем из несостоявшегося столкновения, душа моя вдруг преисполнилась невероятной отваги и неизмеримой храбрости.

— Больше ничего не будет, — отрезал я твердо. — Ни одной копейки.

Он никак не ожидал столь решительного отпора. Тень недоумения и растерянности скользнула по его лицу. Но это продолжалось лишь секунду. Он тут же оправился, пригладил рукой усы и произнес спокойно и четко:

— Ты еще пожалеешь об этом.

После этого мы оба довольно долго молчали. Он заговорил первый:

— Знаешь, что означает по-японски «фукусю»? — Голос его звучал почти ласково.

Я не знал такого слова и не собирался отвечать ему.

— Ну что ж, — сказал он, — ты запомнишь это слово на всю жизнь.

Значение этой угрозы открылось мне позднее. Дмитрий Афанасьевич не стал тогда уточнять, что он имеет в виду. Ласковость сползла с его лица, теперь он улыбался своей обычной улыбкой хищника, но в пасмурных глазах промелькнула вновь уже знакомая мне искра: я подметил ее тогда, когда он рассказывал о расправах над бунтовщиками, с радостью чинимых им во времена его славного прошлого. Только теперь в лице Дмитрия Афанасьевича было больше спокойствия и выдержки, выдержки охотника, выследившего жертву и готового прихлопнуть ее. Боюсь, я не сумею описать это выражение достаточно точно, поэтому позволю себе прибегнуть к сравнениям, которые приходят мне в голову. Такое выражение, я думаю, было на лице фараона в тот час, когда он приказывал кидать в Нил каждого еврейского младенца, и на лице Гитлера, когда он утверждал «окончательное решение еврейского вопроса», и на лице Сталина, когда он распорядился о принудительной коллективизации, стоившей российскому крестьянству миллионов жизней.

Я все еще находился в комнате Дмитрия Афанасьевича, когда кто-то позвонил в дверь нашей квартиры. Мне пришлось выйти, чтобы открыть.

7

Операция «Фукусю» была хитро задумана и проведена, как настоящая боевая вылазка в тыл врага. Составив план действий, Дмитрий Афанасьевич уже ни в чем от него не отступал и выполнил все пункты один за другим с суровой решительностью и завидным хладнокровием.