Шмуэль-Йосеф Агнон - Кипарисы в сезон листопада

• Название: Кипарисы в сезон листопада
• Автор: Шмуэль-Йосеф Агнон
• Издательство: Текст
• Жанр: Современная проза
• Год: 2006
• ISBN: 5-7516-0543-8

В этот сборник израильской новеллы вошли восемь рассказов — по одному на каждого автора, — написанных на иврите на протяжении двадцатого века и позволяющих в какой-то мере (разумеется, далеко не полной) проследить развитие современной израильской литературы. Имена некоторых из представленных здесь авторов уже известны российскому читателю, с другими ему предстоит познакомиться впервые.

Если кто-то из ваших друзей решит познакомиться с израильской литературой, можете смело рекомендовать ему новую книгу издательства «Текст» из серии «Проза еврейской жизни» под названием «Кипарисы в сезон листопада» (2006). Впрочем, и для тех, кто уже знаком с ивритской литературой в русских переводах, эта книга, уверен, окажется не лишней. Она небольшого формата и, стало быть, удобно помещается в сумке. Редко отыщешь книгу, где бы на такой небольшой объем текста приходилось столько печального смысла. Грустные истории. Да что ж поделаешь, если и жизнь евреев в прошлом веке была не слишком веселой! «Кипарисы в сезон листопада» — сборник рассказов израильских писателей преимущественно старшего поколения, иные из которых начали свой творческий путь еще до создания государства Израиль. Интересно, что все они выходцы из бывшей Российской империи (или, если угодно, СССР) и Польши. Составитель и переводчик — замечательный израильский писатель Светлана Шенбрунн, известная внимательному российскому читателю по роману «Розы и хризантемы» (изд-во «Текст», 2000) и тогда же выдвинутому на Букеровскую премию. Шенбрунн удалось собрать не просто замечательные новеллы, но и показательные что ли, маркирующие различные стили и направления ушедшего XX века. «В завершившемся столетии, — пишет известный российский гебраист Александр Крюков, — новая литература на иврите овладела, а также в той или иной форме и степени впитала практически весь спектр литературно-художественных жанров, стилей и приемов классической русской и других лучших литератур мира. На протяжении веков она остается открытой всем идеям иных культур». Имена, представленные в сборнике, принадлежат первому ряду израильской литературы на иврите. Но в России не все они известны так хорошо, как, например, нобелевский лауреат Шмуэль Йосеф Агнон, чей рассказ «Фернхайм» открывает книгу. К сожалению, мало печатали у нас Двору Барон, «едва ли не первую женщину, которая стала писать на иврите». Будучи дочерью раввина, она прекрасно знала о трагической судьбе женщин, отвергнутых мужьями и, в соответствии с галахическими предписаниями, безжалостно исторгнутыми не только из мужнина сердца, но и из мужнина дома. Этой непростой теме посвящен рассказ «Развод», который следовало бы отнести к редкому жанру документально-психологической прозы. Практически все новеллы сборника преисполнены подлинным трагизмом — не ситуационными неурядицами, а глубокой метафизической трагедийностью бытия. Это неудивительно, когда речь идет о страшных последствиях Катастрофы, растянувшихся на весь истекший век, как в рассказе Аарона Апельфельда «На обочине нашего города». Но вселенская печаль, кажется, почти материально, зримо и грубо присутствует в рассказах Ицхака Орена «Фукусю» и Гершона Шофмана «В осаде и в неволе», повествующих о событиях между двумя мировыми войнами — первый в Китае, второй в Вене. И не случайно название книги повторяет заглавие рассказа Шамая Голана «Кипарисы в сезон листопада», посвященного старому кибуцнику Бахраву, одному из «халуцим», пионеров освоения Эрец Исраэль, теперь выпавшему из жизни, оказавшемуся лишним и в семье, и в родном кибуце, а стало быть, и в стране, которой он отдал себя без остатка. При ярком национальном колорите история эта общечеловеческая, с назойливым постоянством повторяющаяся во все времена и у всех народов. Уверен, многие читатели порадуются нежданной встрече с Шамаем Голаном, чьи романы и новеллы выходили в Москве еще в 90-е годы, когда массовые тиражи ивритских писателей в переводах на русский язык казались смелой мечтой. Книга рассказов писателей Израиля собрана с величайшим вкусом и тактом: несмотря на разнообразие повествовательной стилистики авторов, все новеллы тщательно подобраны в мрачноватой гамме трагического лиризма. Сборник в значительной мере представляет собой итог ивритской новеллистики, какой мы застаем ее к началу 90-х годов XX века до активного вхождения в литературу нового постмодернистского поколения молодой израильской прозы.

---

— Лучше не думать.

— Правда, лучше не думать. Да не всегда это удается. Ты понимаешь?

— Я понимаю. — Стояла тишина. Она слегка наклонилась, расстегнула молнию на сумочке, вытащила огромные серые очки и надела. — Поверь, этому можно научиться. И кроме того — время… — Я не придумала, что бы еще прибавить.

Она закрыла молнию и поставила сумочку на прежнее место на камне.

— Да, время… Ты веришь, что время?..

Я видела ее почерневшие веки, медленно опадающие и мгновенно снова взлетающие за стеклами громадных очков. Внезапно она сняла очки, выпрямилась, огляделась, медленно вращая голову, словно смотрела из окна поезда.

— А пока всё так живо, проходят годы, а всё так живо, — пожаловалась, оборачиваясь ко мне.

Слово «так» отразилось от камня, раздвоилось эхом в пустом саду, ударило, словно воздушный молот; я ощутила тяжесть в голове и настойчивое желание заткнуть уши. Мне показалось, что именно это она и сделала, но тут ветер отбросил назад ее волосы, обнажил уши, оказавшиеся неожиданно такими маленькими, совсем маленькими, как у девочки. Глаза медленно двигались, блуждали по саду, словно следили за кем-то, скрывающимся позади ограды. Я подумала — нужно что-то сказать, но не знала что. Свет сделался еще более тугим и низким. Небо — купол без дна. Кусты роз и хризантем в прекрасном саду пылали, как ярко наряженные огородные пугала. Я хотела сказать, что есть многие формы жизни, и что-то насчет продолжительности дня и продолжительности ночи, и что простая истина смерти и одиночества так элементарна, так понятна, особенно когда она исходит из земли и втекает в тебя, поднимается по твоим ногам от ступней выше, выше… Вдруг вспомнила старинный обычай — как женщины обмеряли могилу любимого нитью, а потом складывали и скручивали эту нить, пропитывали и обмазывали ее воском, делали из нее свечку, которую ставили в жестяную кружку, и этот длинный тонкий светильник горел всю ночь в жестяной кружке, в память о любимом, и нельзя было, чтобы ветер задул свечу в кружке… Я хотела рассказать ей что-то об этих кружках, но она сидела притихшая и слабыми неторопливыми движениями, словно окончательно обессилев, запускала пальцы в волосы, метавшиеся по шее из стороны в сторону.

— Да, — сказала она вдруг, — так-то…

Волосы были собраны теперь на затылке, и руки снова опустились на колени. Глаз не было видно, только стекла очков. Она рассеянно улыбнулась, сняла очки, снова прищурила один глаз, как будто всё больше страдая от ослепительных лучей. Действительно, было очень жарко. Воздух сделался тяжелым, приобрел серый оттенок, подчеркивающий сухость горячего ветра, налетавшего из неведомо каких просторов и накрывшего этот чистый, аккуратно выметенный сад тучей пыли. Чувствовался слабый запах пепла и суховея, каменные плиты выглядели напрягшимися и готовыми треснуть. Аккуратные дорожки наполнились прожилками свинца, и визгливый голос надтреснутых флейт кружил, словно заблудившийся в громадной пещере. Сидевшая против меня женщина плотнее притиснула ладони к коленям, как будто хотела сказать: тихо! Тихо! Но звук разбитых флейт только усилился, листья кустов свернулись в жухлые полоски бумаги, раскидывающие вокруг себя сухие оборванные лепестки, взъерошенные, как хлопья овсянки, и я заметила мелкую дрожь ее рук, боязливо трепетавших на коленях. Мне снова показалось, что она хочет что-то сказать, но я не расслышала что и только смотрела, как она поглаживает обеими руками колени. Звук разбитых флейт приблизился еще, свет сделался совсем низким, будто придавленным, и в этом мутном низком свете камни зашевелились, заколыхались, как занавески, нарушая всю эту странную строгую архитектуру, методично поделенную на равные куски, превратились в одну густую кашицу, расплескавшуюся над цветастым брожением, над трещинами в земле, добросовестно обтесанные и отшлифованные плиты скорчились в мучительной гримасе, дорожки, номера, указатели, надписи на перекрестках и сломанные стрелки смешались, поплыли, и уже невозможно было опознать ни одного участка. Розы выглядели оттиснутыми из пластика, трава наполнилась шевелением суховея, и даже когда ветер унесся так же внезапно, как и появился, в воздухе еще плясали черные надписи на плитах. Спустя мгновение всё исчезло, видна была только одинокая молчаливая женщина, усталая согбенная женщина в утомленном саду, руки ее по-прежнему лежали на коленях, она сидела неподвижно в полнейшей тишине.

Открыла глаза и взглянула на меня с выражением какой-то особой доверительной близости. Сказала:

— Мне везет, никто никогда не приходит в этот день, я всегда одна тут.

— Это действительно приятно, — откликнулась я.

— Да, приятно. Но я всегда боюсь, что кто-нибудь вдруг возьмет и явится. Однако, видишь, Г-сподь бережет меня, пока что этого ни разу не случилось, я всегда одна, прихожу и сижу себе здесь одна.

Она не сводила с меня глаз, и с лица ее не сходило выражение той исключительной дружеской близости, которая возможна лишь между чужими.

— Тебе не мешает моя болтовня?

— Нет, Б-же упаси! — сказала я. — Мне приятно слышать твой голос.

— Иногда, ты знаешь… — сказала она.

— Конечно, конечно, я знаю!

— Просто, когда сидишь вот так и смотришь…

— Да, я понимаю.

Она изменила положение рук, слегка переместила ладони и спросила, не тороплюсь ли я. Я сказала, что нет, не тороплюсь, у меня есть время, много, много времени. Она сказала:

— Я рада. — И прибавила: — Иногда, ты знаешь… так хорошо побыть в одиночестве.

Свет падал на ее лицо, по которому струились два извилистых ручейка пота. Время от времени она обтирала их ладонью.

— Ничего особенного. Просто так, поговорить… — Она болезненно улыбнулась. — Тебе это знакомо…

Я сказала, что, конечно, знакомо. Она снова печально улыбнулась.

— Мы почему-то всегда думаем, что всё случается у других. И даже когда это случается у тебя, всё равно как будто у других…

Лицо ее теперь было опущено в ладони.

Поднялся какой-то шум, камни завертелись, закрутились, будто побивая кого-то, она отняла ладони от лица, раздвинула их, выпрямилась, взглянула настороженно, сняла очки, но тотчас водрузила их обратно и несколько раз поправила, словно не находя верного положения. Руки у нее были длинные и красивые, смуглые, загорелые, я смотрела на эти прекрасные руки в широких медных браслетах и кольцах — по кольцу на каждом пальце, иногда даже по два, она вскинула руки, браслеты соскользнули к локтям, слились в одно широкое, вытесненное из медного листа кольцо. Она улыбнулась, вернула браслеты к запястьям и взглянула на меня сквозь поблескивающие стекла очков. Потом наклонилась и достала из-за возвышения на плите вазу из голубого хевронского стекла, пробормотала что-то насчет красоты стекол и спросила, нравится ли мне ваза. Я сказала, что очень. Она сказала, что хотела принести сегодня цветы из бархата, потому что вообще-то она очень любит мастерить цветы из бархата, и еще из-за того, что живые цветы слишком быстро вянут, в такой зной от них уже завтра ничего не останется, а она приходит всего раз в году, и я сказала:

— Да, это так.

Она откликнулась:

— Да, это так. — Замерла на минуту, поправляя очки, которые поблескивали теперь, как два жестяных кружка. Вздохнула: — Что делать, это так… — Глаза ее загорелись каким-то странным огнем, она встряхнула головой, провела рукой по шее.

Я снова посмотрела на ее руки, на браслеты, которые при каждом движении меняли положение и, сталкиваясь, глухо позванивали медным звоном. Это были очень красивые браслеты, и я заметила, что все они украшены камнями, каждый другими, один — желтым солнечным янтарем, другой — красным сердоликом, третий — бирюзой, четвертый — мелкими голубыми аквамаринами, пятый — розовыми кораллами, как будто это была выставка образцов камней и браслетов.

Она сказала:

— Я вчера совсем уже было собралась приготовить печеные яблоки, каждый год я собираюсь приготовить их и всё-таки не делаю этого. Печеные яблоки… — Что-то захрипело и заклокотало у нее в горле.

Я сказала, что это в самом деле замечательная вещь — печеные яблоки. Она добавила:

— С изюмом и орехами, ты ведь знаешь.

Я сказала, что это в самом деле замечательно: с изюмом и орехами.

Она вспомнила:

— И корицей.

— Разумеется, и корицей. И чтобы сахар немного запекся и подгорел — это очень вкусно, когда сахар немного подгорит.

Она слегка подвинулась на камне и сказала:

— Мы не добавляли меда, но он называл это «яблоки в меду». — Она говорила теперь очень тихо, затененные темные веки влажнели от слова к слову.

Я сказала, что тоже делаю это иногда, особенно в конце лета. Она спросила, почему именно в конце лета. Лицо ее напряглось и сделалось чужим и хмурым, а я не могла объяснить, зачем сказала это и почему именно в конце лета. Чувствовала, что следует как-то успокоить ее, но не знала как и сказала, что лучше всего запекать гранд-александер, я всегда ищу гранд-александер. Она внимательно слушала, и я прибавила, что обязательно нужно срезать полоску кожуры по кругу, чтобы яблоко не лопнуло в духовке. Она продолжала молча слушать. Волосы ее снова растрепались и развевались под ветром из стороны в сторону, она приглаживала их ладонью и собирала на макушке, потом запустила в них обе руки, отделила одну прядь и принялась накручивать ее на палец. Вздохнула: