Иван Яган - За Сибирью солнце всходит...

• Название: За Сибирью солнце всходит...
• Автор: Иван Яган
• Издательство: Южно-Уральское книжное издательство
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1984

В новую книгу курганского писателя Ивана Ягана вошли повести, увидевшие свет в Южно-Уральском книжном издательстве.

Повесть, давшая название сборнику, рассказывает о сложных и драматических судьбах нескольких поколений украинских переселенцев в Сибири. Ее герои — честные и работящие люди, умеющие свято хранить чистоту родственных и семейных традиций, ревниво оберегающие чувство братства.

Чистые в нравственном отношении люди — герои и двух других повестей сборника.

---

— Может, ты, сынок, сходишь за картошкой, пока идти на экзамен? Поди, успеешь. А то же обедать нечего будет...

Экзамен в девять часов, сейчас, наверное, шесть. Я беру пустое ведро, нахожу под лавкой сапоги, загнутые как лыжи. «Обуться, что ли?.. Ну их! За зиму они и так надоели, когда я в них дойду до прошлогоднего картофельного поля?..» Выхожу босиком. На траве — холодная роса, от холода кости в ногах ломит. Выбегаю на пыльную дорогу: там немного теплее ногам. Шлепаю по дороге, наблюдаю, как между пальцев выскакивает серая дорожная пыль. Она мягкая, теплая.

От Байдановки до картофельного поля километра два. Вот уже пора сворачивать с дороги на целину. Там трава успела нарасти, но не так густо, как на байдановской улице: значит, и роса не такая обильная. Под ногами потрескивает прошлогодний ковыльник. Иду, волоча ноги: это спасает от колючек, которые колют, когда ступаешь прямо.

А вот и поле. Его на днях вспахали, и не убранная осенью картошка выворочена наверх. Зимой она замерзла, а теперь высохла на солнце, и в сморщенной посеревшей кожуре остался один крахмал. Картошины уменьшались раз в пять. На конце поля со стороны деревни ребятня уже давно выбрала всю картошку, там скоро не наберешь. А вот если пойти вглубь — погуще. Но для этого надо пройти еще с километр по глубоким бороздам, увязая в мягкой, холодной земле.

И я иду. Иду быстро, на ходу подбираю плоские пятаки-картошины. Когда их бросаю в ведро, они стучат. Иду все дальше и дальше. У меня глаза разбегаются: то слева, то справа появляются борозды, богатые пятаками. Эх, если бы не экзамены, я набрал бы и насыпал целую кучу. Потом взял бы мешок и пришел с кем-нибудь из взрослых: посмотрите, мол, вона сколь ее тут! На неделю хватит кисель варить и оладьи печь. Мама, конечно, не стала бы здорово хвалить (да я и не люблю, когда хвалят), но посмотрела бы ласково и пообещала: «Вот придет отец, я ему расскажу, как ты нас кормил...» Больше мне ничего не надо.

Я не заметил, что солнце поднялось уже тополя на три и подогревает мне левый бок. Слежу только за тем, как медленно картошка подбирается к верхнему ободку ведра. Оно становится все тяжелее, руки устают. И только тогда, когда над ведром образовалась горка и картофельные пятаки стали сползать через края, я спохватился: экзамен!

С полным ведром бежать по пахоте было трудно. Ведро перетягивало меня в одну сторону, билось об одну ногу, но я бежал. Солнце вместе с байдановскими тополями плясало, прыгало то вверх, то вниз. Меня стало тошнить. «Ох, как же я далеко зашел, как далеко еще край поля!..» Горка над ведром исчезла. Картошка выпрыгивала от тряски. «Что я наделал! Наши ребята уже, наверное, собрались в школе. Сколько же времени?.. А может, все кончилось?! Что я наделал!..»

Я добежал до конца полосы и почувствовал, как дрожат и подкашиваются ноги. Передо мной открылся ковыльный простор. Твердая, ровная земля. Она качалась, и я расставил ноги, чтобы устоять. Нет, я не плакал. Для этого у меня уже не было сил и времени. Я шел. Мне казалось, что мои ноги переставляет кто-то другой, невидимый. Чувствовал только тяжесть ведра и видел впереди дорогу, на которую мне надо было выйти.

Навстречу мне едет мужчина на велосипеде. Мало ли кто может ехать по дороге. Всматриваюсь: фигура велосипедиста кого-то напоминает. Кто это?.. Михаил Яковлевич? Мой учитель! Это его военная форма. Но куда он едет?

Михаил Яковлевич, не доехав метров десяти до меня, опустил ноги на дорогу и остановил велосипед. Развернулся, не слезая, в обратную сторону и сказал мне: «Садись, Ваня...» Он повесил мое ведерко на рогатый руль велосипеда, поставил одну ногу на педаль, другой оттолкнулся от земли, и мы поехали...

Я чувствовал себя виноватым, и только раз мог взглянуть ему в лицо. Оно было суровым. Мы ехали молча. Солнце играло на никелированном ободе переднего колеса. На руле постукивала дужка ведра, а картошка в нем разравнивалась, утряслась. Над головой я слышал неспокойное дыхание учителя. Позвякивали две медали на его гимнастерке.

Мы подъехали к школе, а мои одноклассники уже отправлялись с ведрами за картошкой. В классе сидели Анна Федоровна и незнакомая женщина. Это и была учительница из Неверовки. Я поставил ведро у двери и подошел к столу, на котором лежали билеты. Взял билет, быстро пробежал глазами вопросы по русскому языку и чтению. Михаил Яковлевич спросил:

— Ну, как? Без подготовки будешь, отвечать?

Я утвердительно кивнул головой и отошел от стола. Только теперь у доски, в чисто прибранном классе, на вымытом полу, я заметил, какие у меня грязные ноги и руки. Но было уже поздно что-либо сделать.

Ответив на вопросы, я начал читать наизусть басню:

Старик крестьянин с батраком
Шли под вечер леском...

Анна Федоровна ахнула и, достав платочек из-за рукава, выбежала в коридор. За ней вышла и неверовская учительница. Я замолчал.

— Продолжай, продолжай, — не поворачиваясь, проговорил Михаил Яковлевич. Когда я подходил к морали, он сказал: «Достаточно» — и поставил мне «пятерку».

Говорят, что чудеса бывают только в сказках. Это неправда. В жизни тоже бывает, как в сказке. Возвращаясь из школы домой, я увидел бегущих ко мне ребятишек с нашей улицы. Они издали кричали наперебой: «Иван, твой отец с войны пришел! Медалей у него — штук десять!..»

Странное дело: я почти спокойно встретил эту весть. Правда, в груди слегка защемило. Наверное, оттого, что я не знал, как вести себя при встрече с отцом. Броситься ли ему на шею, сказать совсем забытое слово «папа» или... Ни того, ни другого мне сделать не удалось.

Я в сопровождении ребятни вошел во двор. Возле хаты было полно народу. Везде так было: если приходил солдат, к нему в дом немедля сходились все соседи поздравить с возвращением, убедиться, что в самом деле пришел солдат, а может, услышать что-нибудь о пропавших без вести и погибших. Заметив меня, отец поднялся с призбы. Я поставил на землю ведерко с картошкой, вытер правую руку о штаны и протянул отцу, как это делают взрослые: «Здравствуйте!» Отец крепко пожал мне руку, трижды поцеловал и сказал:

— Ну что, сынок, говорят, ты экзамен сдал? Молодец!..

Мамы дома не было. Она была на работе в поле. Бабушка подозвала меня и шепнула: «Беги до мамы да скажи, що татка прийшов». И я побежал. В дороге сердце все больше и больше наполнялось радостью. Я как на крыльях летел, не чувствуя усталости и не обращая внимания на прошлогоднюю стерню и колючки. Заметив меня издали, мама все поняла. Она утирала глаза уголком косынки, на ее щеках улыбались ямочки. Вскинула на плечо сапку, которой выкапывала лунки, сажая подсолнухи, и мы направились домой.

— Мам, куда ты? — удивился я, заметив, что она идет не в сторону дороги, а на поле, где стоял сухой бурьян.

— Зайдем, сынок, бурьяну наберем вязанку. Обед-то варить нечем.

Она подрубала сапкой толстый бурьян, а я собирал его и накладывал на веревку. Потом... Что было потом, я могу рассказать только в стихах.

Свела концы и, затянув потуже,
Взяла вязанку на плечи легко.
Идем домой варить для «гостя» ужин.
А он идет навстречу прямиком.
Идет все той же и не той походкой.
Сошлись. Казалось, вздрогнула земля.
К ногам упала рыжая пилотка,
За ней вязанка, горечью пыля.
И вот он, исходивший пол-Европы,
Насквозь пропахший гарью от войны,
Шагает полем по заросшим тропам,
Вязанку сняв со слабых плеч жены.
И лишь теперь, за все четыре года,
Она опять почувствовала вдруг
Восторг и немощь перед этой гордой
Мужскою силой работящих рук!..

Вот и кончилась война. Встряхнуться бы мне да забыть недетские заботы, но этого нельзя сделать. Этих забот не могли снять с себя мои ровесники, оставшиеся без отцов. Я испытывал большую неловкость за свое счастье. Мне казалось, будто я в чем-то виноват перед ними. Я готов был снести любую обиду с их стороны, отдать им свои самые дорогие сокровища, только бы они не были такими сдержанными и задумчивыми...

Через несколько дней отец стал работать в колхозе. А утром и вечером он ходил по двору, что-то вымерял шагами. Однажды сказал мне: «Пойдем, сынок, будешь мне помогать». Он забивал колышки по шнуру, а я подавал ему то топор, то шнур. Получился большой четырехугольник, на котором можно было бы построить две такие хаты, как наша старая. Это готовилось место под новый дом.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ И ОСТАЮТСЯ СЫНОВЬЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

В моей городской квартире на пятом этаже раздался звонок. Я открыл дверь и увидел перед собой... мешок. Он был большой и, похоже, с картошкой. Не дожидаясь приглашения, мешок двинулся на меня, и я отступил в сторону. Мешок протиснулся в тесный коридор, остановился, словно выбирая место, куда можно упасть. Я успел заметить под ним полусогнутые дрожащие от напряжения ноги в стареньких, но начищенных ботинках примерно тридцать восьмого размера. Наконец, мешок тяжело рухнул на пол, и из-под него вынырнул человек.