Брэд Брекк - Кошмар: моментальные снимки

• Название: Кошмар: моментальные снимки
• Автор: Брэд Брекк
• Издательство: Эксмо
• Жанр: О войне
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-699-27879-4

Он воевал, он стрелял, и по нему стреляли; он видел, как полыхают джунгли, подожжённые напалмом, и как легко обрывается человеческая жизнь. Бред Брекк — американский солдат, воевавший во Вьетнаме, рассказывает о том, что он пережил. Если сначала война казалась ему романтическим приключением, то первый же бой обнажил её зловещий оскал, её грязную кровавую изнанку. Чужая земля, чужой уклад жизни, чужое небо над головой, а в итоге — чужая война. Она навсегда останется с теми, кто уцелел: как страшное молчание джунглей, багровые сплохи пламени, лица погибших товарищей, боль и отчаяние людей, втянутых в бессмысленную и беспощадную бойню…

---

Я кивнул и опять пристегнулся, но меня по-прежнему мутило, потряхивало, дыхание перехватывало. И опять слёзы набежали на глаза. Они текли по щекам и капали с подбородка, но мне уже было всё равно. Мы коснулись земли, а слёзы бежали пуще прежнего, меня трясло. Самолёт остановился, я утёр слёзы и снова попробовал взять себя в руки.

Я вышел на воздух одним из первых.

Спускаясь по трапу, я заметил родителей: они стояли в зале ожидания у выхода на поле. В одной руке у меня была сумка, в другой — новая зимняя шинель.

И опять я расклеился.

Рыдания сотрясали моё тело, я ослеп от слёз. Я раскинул руки и шагнул им навстречу, но видел перед собой только четыре размытых пятна.

Я упал в объятия мамы, потом, не поднимая головы, уткнулся лицом в пальто отца. Тут только до меня дошло, что рядом стоят ещё двое: Мэрилу и Тина.

Мы обнялись и расцеловались, всплакнули и поговорили.

Отец подхватил мою сумку и шинель, а я отошёл в туалет сполоснуть лицо.

Потом мы получили мой багаж: чемодан и рюкзак.

В Чикаго было холодно: 20 градусов ниже нуля со злым восточным ветром, который так и норовил отморозить мне щёки. Я жил в тропиках целый год, поэтому, садясь в машину, дрожал, как осиновый лист.

20 миль дороги в Баррингтон мы говорили мало. Я сидел на заднем сидении, между Мэрилу и Тиной. Я ещё не мог говорить. И на подъездах к Баррингтону я снова расплакался.

Я был опустошён. Еле держался. Перелёт домой занял почти 27 часов. Я не спал три ночи. Нас чуть не подстрелили перед самым вылетом.

Но теперь я был дома, я вернулся с войны. Наконец-то. Позади был Вьетнам, впереди — вся жизнь.

Часть вторая. «МИР»

Глава 42 «Когда двое сливаются в одно»

«Иногда я просто лежал без сна и думал о войне. С одной стороны, я радовался, что остался жив, но, с другой, жалел, что не погиб во Вьетнаме. Мне нужно было поговорить с кем-нибудь о войне, но я не мог. Я не знал, как к этому подступиться. Я сам ещё не понял, что со мной произошло, через что мне пришлось пройти. Всё это было слишком страшно, запутано и больно. Эта война ещё не улеглась в моей голове. Она только намертво отпечаталась в моих застывших глазах. Да и кто поймёт? Разве может понять её тот, кто там не был?»

Вот чем я хотел заняться в отпуске на досуге: есть бифштексы, ездить на машине, принимать почаще душ, сидеть на унитазе со смывным бачком, спать по утрам до упора, на завтрак лакомиться настоящим молоком и яичницей, ходить в кино и в гости к друзьям-товарищам, покупать пиццу в ресторане «У Шарлотты» и — самое важное — влюбиться в Мэрилу.

Спал я неспокойно. Слишком тихо было дома. А я привык к звукам Вьетнама: рокоту вертолётных лопастей, дальним перестрелкам за пределами расположения и успокаивающему ответному огню артиллерии и миномётов.

Я любил полежать на прохладных белых простынях и ощутить чистоту — в первый раз за последний год, но матрас, пожалуй, был слишком мягок, чтобы доставить настоящее удовольствие — по этой-то причине я не мог на нём уснуть.

Во Вьетнаме мне не снились сны, но дома они слетались ко мне один за другим злыми чёрными осами, и я вздрагивал и просыпался.

Иногда мне снилось, что в лесах Нагорья из всего взвода я остался один и со всех сторон окружён партизанами. Я ранен в живот осколками от гранаты. Кишки вываливаются наружу, я запихиваю их назад, но они выскальзывают из рук и падают на землю.

Мне снилось, что мою позицию атакуют азиаты — волнами, одна за другой. Бежать некуда. Тут пикируют «Фантомы» и сбрасывают напалм, а я…

Просыпался в поту, задыхаясь и дрожа, не совсем понимая, где нахожусь. Словно Джамбо, великий аннамский слон, становился мне на грудь, хоботом зажимал нос и не давал вздохнуть. Я закуривал, шёл на кухню, прислушивался к тишине, наливал в стакан виски на четыре пальца и опрокидывал его в рот, как молоко.

Это всего лишь сон. Ты дома, не во Вьетнаме. Ты жив. Ты в безопасности. Вдохни поглубже. Ещё раз. И ещё. Расслабься, старик, расслабься…

Я возвращался в постель, и снова в моей голове роились ужасы. Я резко просыпался, включал свет, наливал виски по новой, садился на стул и смотрел в окно или в ящик, пока на востоке не появлялись первые розовые лучи. Мне было страшно возвращаться в постель, я боялся, что если усну…

То опять увижу сон.

Несколько раз, когда я вот так смотрел в окно, тополя на улице вдруг превращались в слоновую траву, а уличные фонари — в багровые осветительные ракеты. Не было ни грохота 105-мм орудий, ни воя миномётов, и у меня появлялось жуткое ощущение, что я единственный живой во всём доме.

Однажды мне приснилось, что я тяну во Вьетнаме четвёртый срок службы и жду не дождусь демобилизации; проснулся я раздражённый и злой.

Иногда я просто лежал без сна думал о войне. С одной стороны, я радовался, что остался жив, но, с другой, жалел, что не погиб во Вьетнаме. Мне нужно было поговорить с кем-нибудь о войне, но я не мог. Я не знал, как к этому подступиться. Я сам ещё не понял, что со мной произошло, через что мне пришлось пройти. Всё это было слишком страшно, запутано и больно. Эта война ещё не улеглась в моей голове. Она только намертво отпечаталась в моих застывших глазах. Да и кто поймёт? Разве может понять её тот, кто там не был?

Я боялся, что если расскажу кому-нибудь о своих снах, то тянуть мне новую службу в каком-нибудь полном крыс госпитале для ветеранов, в дальней каморке с резиновыми стенами и железной решёткой на окне.

Почти всё время я проводил рядом с Мэрилу. Я ехал к ней сразу после завтрака, и мы развлекали друг друга до четырёх дня, когда ей приходил срок отправляться на работу. Я вёз её в контору и в полночь забирал обратно, потом мы целовались-миловались на диване, немного выпивали, смотрели телик, а в три утра я отправлялся домой.

Мне понадобилось совсем немного времени влюбиться в неё: к концу первой недели после первой встречи я уже на коленях просил у Мэрилу руку и сердца. Конечно, я пил, но она смотрела на это сквозь пальцы и…

Сказала «ДА!»

На другой день мы поехали в Найлс в магазин Сирса и купили ей обручальное кольцо с бриллиантом.

Родители Мэрилу были на седьмом небе.

Мои — напротив.

Они ничего не говорили, но чувствовали — и правильно — что я уже не тот человек, которому они махали на прощанье руками год назад. Они уже не знали, кто этот парень. Они считали, что я слишком много пью и что мне нужно время, чтобы вновь приспособиться к жизни в Америке.

Они пытались отговорить меня от женитьбы, говорили, что мы плохо знаем друг друга. Я же отвечал, что это не так. И чем больше родители старались уговорить меня отложить свадьбу, тем твёрже становилась моя решимость пройти через это.

С раннего детства, сколько себя помню, меня преследовала эта родительская опека, я ненавидел её. Я был мал, и мне не давали сделать свой выбор, принять на себя ответственность за свои действия. Они указывали мне, что делать, и заявляли, что им лучше знать, что хорошо для меня, хотя подчас даже не ведали, что хорошо для них самих.

Очень резко я просил их не вмешиваться в мои дела и мою жизнь, говорил, что, вернувшись домой с войны, могу сам принимать решения и пожинать плоды своих ошибок. Я говорил, что всё для себя уже решил, что они ничего уже не могут изменить. И что для них будет лучше прекратить попытки управлять мной, оставить всё как есть и уделить мне немного своей любви и поддержки.

В конце концов, они отступились и попытались свыкнуться с моим решением. Но радости у них это не вызывало.

Мы назначили свадьбу на 12 декабря 1967 года в 1-ой Методистской церкви Баррингтона. Мэрилу была католичка, но после развода её отлучили от церкви. Она сказала, что ей всё равно, где выходить замуж, лишь бы это было в церкви.

Мне не приходило в голову, что мы торопимся с женитьбой. Я просто любил Мэрилу.

Армия сожрала почти два года моей жизни, и я хотел наверстать упущенное время. Кроме того, я думал, что после года активной переписки мы хорошо знаем друг друга.

В мыслях моих Мэрилу была для меня и любимой, и лучшим другом. Находясь в разных уголках света, мы вместе превозмогали войну. В какой-то мере она принадлежала только мне. Ни армии не вычеркнуть её из моей жизни. Ни вьетконговцам уничтожить. Я мечтал, что если мы поженимся, то она будет существовать только для меня, а я — для неё. Только на неё я мог положиться, только её мог любить, заботиться мог только о ней, ибо всех товарищей я растерял на войне.

Я не хотел больше страдать от потерь.

Однако перед самой свадьбой я чуть не сдрейфил. Сидя в служебке и дожидаясь своей очереди к алтарю, я вдруг заметил открытое окно.

Мой брат Тим, которого я всегда звал Джейком, был рядом со мной, он прочёл мои мысли.

— Сынок, — сказал он, — если хочешь смыться, у тебя есть шанс. Лезь в окно и беги, никто тебя не осудит.