Уильям Стайрон - И поджег этот дом

• Название: И поджег этот дом
• Автор: Уильям Стайрон
• Издательство: Hyperion
• Жанр: Современная проза
• Год: 1990
• ISBN: 5-368-00771-X

Америка 50-х годов XX века.

Торжествующая. Процветающая. Преуспевающая.

Ханжеская. Буржуазная. Погрязшая в лицемерии, догматизме и усредненности.

В лучшем из романов Уильяма Стайрона суд над этой эпохой вершат двое героев, своеобразных «альтер эго» друг друга – истинный «сын Америки» миллионер Мейсон Флагг и ее «пасынок» – издерганный собственной «инакостыо», невротичный художник Касс Кинсолвинг.

У каждого из них – собственная система ценностей, собственный кодекс чести, собственный взгляд на окружающую действительность.

Но вероятно, сама эта действительность такова, что оправдательного приговора она не заслуживает…

---

– Кто знает, – сказал он, мягко глядя на меня из-под тяжелых век. – кто знает, какие ужасы таятся в душе убийцы? Кто…

– Луиджи, можно его увидеть? – перебил я.

Почему я тогда захотел увидеть Мейсона (учитывая, что мое отвращение к мертвецам превосходит обычную брезгливость), навсегда останется тайной – впрочем, может быть, в глупом своем недоумении я просто хотел убедиться, что под одеялом действительно бренные останки Мейсона, а не живой и дышащий розовый Мейсон, этот неисправимый любитель дешевых эффектов, который подмигнет мне, лежа, и загогочет как ненормальный.

– Е vieiato,[163] – сказал Луиджи. – На место происшествия запрещено пускать, пока не закончится следствие и не уберут тело.

– Но мы с ним были знакомы, – стал упрашивать я. – Он был… он был… – и ложь сорвалась с языка: – Он был моим лучшим другом.

Луиджи задумался. Вопреки его вчерашним замечаниям – а может быть, именно из-за них – то, что я американец, придавало мне в его глазах определенный вес – я это почувствовал.

– Хорошо, – сказал он наконец.

Он отошел туда, где лежал Мейсон. Там, углубившись в какую-то папку, стояли двое: толстый сержант карабинеров, мастодонт с тройным подбородком, напоминавшим попку младенца, – он был в очках и курил сигарету, – и худой, костлявый, напряженный человек в плаще с погончиками и в шляпе, надвинутой на самые глаза, – этот усердно жевал резинку, и пистолет оттопыривал его плащ с одной стороны, как у сыщика в кинокомедии. Но комического в нем ничего не было. Этот человек, как сказал мне с вытаращенными глазами мальчишка, был l'investigatore[164] из Салерно, и, пока Луиджи шептал ему на ухо и показывал на меня, я смиренно ждал его решения – без скорби, без горя, но с таким ощущением покинутости, какого не испытывал ни разу в жизни.

– Хорошо, – вернувшись, сказал Луиджи. – Вы можете поговорить со следователем. – Этот титул он произнес по слогам, чеканно и округло, придав ему блеск и пышность. – Но будьте кратки, – предупредил он. – У следователя много работы. Кстати, вы видели Касса?

– С прошлой ночи не видел.

– Странно, – сказал он с озадаченным видом. – Нигде не могу его найти. И Поппи с детьми исчезла.

Я нырнул под веревку и пошел к следователю; он оторвался от бумаг и вцепился в меня подозрительным ледяным взглядом; что-то было от чернеца в этом полицейском, прилежно жевавшем жвачку, – и в суровом, аскетическом выражении глаз, и в поджарости, и в хмурой монашеской повадке. Сержант-мастодонт загораживал солнце, от него, как от навеса, на Мейсона падала продолговатая тень. Во мне всколыхнулся древний, атавистический страх перед полицией – я подошел к ним весьма нерешительно.

– Buongiorno, – сказал я.

– Вы знаете этого человека? – строго спросил следователь.

– Да. Знаю. Если можно, я хотел бы его увидеть.

– Его уже опознали, – последовал несколько неожиданный ответ. Тон его не был ни резким, ни грубым, но любезным тоже не был. Казалось, в следователе медленно накипает гнев, как пар в закупоренной кастрюле, и он с трудом себя сдерживает. – Его уже опознали, – повторил следователь, не сводя с меня цепкого холодного взгляда. – Вы кто этому человеку?

– Кто? Я?… Не знаю… То есть как кто?

Сержант-бегемот вступил осипшей дудочкой: у тонны мяса оказался флейтовый, канареечный голосок подхалима – кастратский, сварливый и насмешливый.

– Ascoltami![165] Вы слышали Tinvestigatore? Кто вам этот человек? Как вы знакомы с этим Флогом?

– Тихо, Паринелло, – оборвал его следователь. И, повернувшись ко мне, уже спокойнее повторил: – Я спрашиваю, синьор, в каких отношениях вы состояли с этим человеком. Кто он вам – покойный? Родственник? Друг?

– Он был моим другом.

Следователь опять остановил на мне ледяной взгляд; и опять в этом взгляде не было враждебности, по крайней мере ко мне; наоборот, в обращении его появилось даже что-то душевное. Но он был сама деловитость: от меня можно было получить информацию, и, вероятно, опасаясь спугнуть меня, он не давал воли своему гневу. Он передвинул во рту жвачку, откашлялся и сказал:

– Значит, другом? Тогда, синьор, разрешите у вас спросить. Он был психопатом?

Со школьных лет закормленный жидкой кашкой психологии, я не меньше любого другого склонен навешивать на людей ярлыки; но о Мейсоне, в его состоянии окончательной, жалкой беззащитности, я не знал, что сказать.

– Виноват… – начал я. – Если он и был, то потому только… Нет!

– Вы давно с ним знакомы? – спросил он. – Видите ли, синьор, вы не обязаны отвечать на мои вопросы. Однако вы окажете нам любезность, если сообщите какие-либо сведения об этом… – Он поглядел на Мейсона и, брезгливо вздернув губу, произнес: – Об этом человеке. Вы давно его знаете?

Я украдкой взглянул на тело под одеялом. Можно было бы сказать, что тут пахло смертью, но ею-то как раз и не пахло; единственное, чем тут пахло, – это раскисшим и потным мной, смерть же открывалась только глазу – в потрясающей неподвижности тела под одеялом, в щиколотках и ступнях с фактурой и окраской молочного стекла и в этой крылатой стервоядной нечисти, безмозглым присутствием своим отрицавшей, по крайней мере в ту минуту, всякую идею о заботливом и добром божестве, – сотнях сосущих мух, которые варились в своей собственной гнойной метафизике, облепив одеяло и лодыжки Мейсона, взыскуя личных тайн у него между пальцев. Я задумался: сколько же все-таки я знал Мейсона? – и понял, что, с какой меркой ни подойти к моему праву судить о Мейсоне, знал я его недолго – два коротких школьных года, и неделю, и несколько последних горячечных часов, – но при всем этом у меня было ощущение, что я знал его всю жизнь. Так я и сказал в конце концов:

– Я знаю его всю жизнь.

– И никогда не замечали в его поведении психопатических черт?

– Нет, не замечал.

Не знаю, лгал ли я ему, – по сей день не знаю. Я знал одно: что Мейсон, от которого совсем недавно я отвернулся бы даже в минуту крайней нужды, был теперь совсем беззащитен и хотя бы так я мог заступиться за него, хотя бы так удружить ему – пусть это всего лишь сентиментальный жест. Я сказал:

– Насколько я понимаю, синьор, он не был психопатом. – И неожиданное воспоминание – что я даже не попрощался с ним по-человечески – обожгло меня болью.

Следователь еще сдерживался, хотя и с трудом, сухие тонкие губы выдавали его раздражение. Он передал папку сержанту и резкими движениями одернул на себе плащ. («Спасибо, мой капитан, спасибо, спасибо», – назойливо повторял сержант.) Со стороны города снова донесся горестный вопль старухи – далекий, умноженный эхом – и утонул в колокольном звоне, который прилетел в долину с порывом ветра. На нас легла тень от облачка; трава зашуршала вокруг мертвого тела, я услышал стрекот кузнечиков. Облачко проплыло: свет солнца обрушился на долину, как желтый гром. Следователь тонкими костлявыми пальцами стер пот со лба.

– Я не могу допустить вас к телу, – сказал он. – Щажу ваши чувства. Он страшно изуродован. Посмотрите туда. – Он показал головой на виллу и каменистый выступ в вышине. – Падение с такой высоты не проходит… бесследно. Inoltre[166]… – Он помолчал, глядя на меня то ли с горечью, то ли с укоризной.

– Что – кроме того? – спросил я.

– Кроме того, я не верю вам, когда вы говорите, что этот человек не был психопатом. Per prima cosa,[167] для меня очевидно, что он самоубийца. Само по себе это не обязательно означает, что он был психопатом, но на такой поступок толкает только помраченное сознание как минимум. Secondo,[168] – тут голос следователя задрожал – он уже не мог совладать с гневом и возмущением, – secondo, синьор, я не верю, что на такое безумное зверство способен кто-нибудь, кроме психопата. Тем самым назвать так этого человека – не более чем снисходительность. Никогда в жизни я не видел, чтобы над человеком так чудовищно надругались, как над этой девушкой. Никогда! Синьор, вы были его другом, и я избавлю вас от…

– Никогда в жизни! – раздался бабий голос сержанта; лицо у него стало помидорного цвета, и он дрожал, как желе, грозя обрушиться на меня всей своей раздутой обоеполой тушей. – Кожу с головы будто медведь содрал! Никогда в жизни! Гангстер американского…

– Замолчите, Паринелло! – приказал следователь. – Закройте рот! – Он повернулся ко мне и произнес яростным шепотом: – Но это правда! Он был дьяволом. – Брови следователя щетинились у самого моего лица, изо рта пахло мятой. – Дьяволом!

– Неправда! – сказал я. – Не был он дьяволом. – Но я уже ничего не понимал. Они говорили как будто о совсем другом человеке. Изнемогающий мой ум, словно в теплую шаль, кутался в неверие, в ушах звучал какой-то струнный перебор – первый звонок, решил я, из желтого дома.

MISERIA! – голосили в городе колокола – DOLORE![169]

Были уже сумерки, когда я вернулся в город. Нет. не сумерки, конечно, а та видимость вечера, когда солнце, свалившись за гору, позволяло звездам светить днем, а курам возле домишек на склоне с горестным квохтаньем усаживаться спать в сиреневой мгле. Тем не менее с наступлением этой лженочи все утихомирилось. В домах, мимо которых я шел, уже горел свет и пахло жареной рыбой; один раз донесся даже обрывок громкого смеха. Первое оцепенение как будто прошло, и, тут насвистывая, там гремя посудой, люди занялись привычными делами. В темном проулке из приемника гремела музыка; это был старый номер Арти Шоу'[170]«Френеси», и у меня защемило сердце: мелодия была связана со школьными годами, со «Святым Андреем» и, неизбежно, с Мейсоном. Но, как ни странно, я старался не думать о Мейсоне – я просто не мог о нем думать. Он был мертв, и все, и чувств у меня это вызывало не больше, чем если бы он умер двадцать лет назад. Когда я признал этот факт, у меня пропало даже первое ощущение утраты, покинутости; я был потрясен, но горя не чувствовал, и глаза были сухие, как кремни. И совсем другая смерть занимала меня, когда я подошел к городским воротам и увидел останки «остина», еще не разобранного местными автомобилистами на запасные части, но уже заляпанного голубиной побелкой. M не и вспоминать не хотелось о машине, но при виде ее мрачной чередой потянулись мысли о Ди Лието: вот он, забинтованный, беспомощный и немой, лежит в больнице и плазма капает ему в вену; вот он, все в том же комбинезоне, кривой и бодро ухмыляющийся, предъявляет свою личность перед вечными вратами. Но и это я выбросил из головы: мне ничего так не хотелось, как только выбраться из Самбуко; зато теперь в голову втемяшилась еще одна мысль, не менее угнетающая: я назойливо повторял себе, что на мне лежит последнее обязательство перед Мейсоном – необходимо «распорядиться» насчет тела.