Анатолий Краснопольский - Я прошу тебя возвратиться

• Название: Я прошу тебя возвратиться
• Автор: Анатолий Краснопольский
• Жанр: Биографии и Мемуары

---

- Тебе звонили из Хабаровска.

Сперва я подумал: наконец Ломешко объявился, мы с ним еще студентами третьего курса подрабатывали на "скорой помощи" при Октябрьской больнице. Через день мама вдруг говорит:

- Звонили из Свердловска.

Я подумал: нашелся наконец доктор Черников. Служили мы с ним иод Харьковом. Недавно защитился и женился. Так рассыпалось наше холостяцкое общество имени Красного Креста.

- Приятный, приятный голосок, - сказала мама.

Я захохотал:

- У Черникова, как он сам выражался, голос коваля кузнеца-великана, и получилось что-то похожее на гром.

- Господь с тобой, - говорит мама, - это был женский голос.

- Женский?

А мама с затаенной иронией начинает перечислять города Советского Союза, начиная с Владивостока и кончая Львовом. Достает из-под хлебницы какой-то листок.

- Наконец, - говорит, - тебе телефонограмма очень любопытного содержания.

Я читаю: "Товарищ майор, одна престарелая женщина нынче, в пятницу, пышно празднует свой юбилей.

Появитесь в восемь часов вечера у знакомого вам подъезда с цветами и массой наилучших пожеланий".

- Ну-ка, ну-ка!

- И подпись "Три "н", - говорит мама. - Это что же, фамилия или ученая степень какая?

- Красивая, - говорю невпопад.

- Опять красивая. - Мама уже не улыбается, она бросает на стол телеграмму и ворчит: - Надежда Васильевна тоже видная, по скромная.

- Она уехала, - зачем-то сообщаю давно известное.

- А кто виноват? - ревниво говорит мать и удрученно смотрит на телеграмму, как на мою похоронку.

Навязчивость какая-то в этих словах.

А я ужо в шинели. Я ужо ничего не хочу слышать, багу, бегу. Дождь со снегом остужает моп щекн.

Итак, я появился у знакомого подъезда.

- Зимы пошли такие слякотные, - говорила Анна, опоздав на целый час. Три круга сделали над Киевом, пока разрешили посадку.

Сегодня она была в темно-синем пальто с латунными пуговицами, на которых крест-накрест выбиты пропеллер и крылья птицы. На рукаве искрилась вышитая парчой чайка.

- А еще задержалась на борту самолета, долго не приходила машина за бельем и посудой. Такова участь всех стюардесс. Привыкайте к этому, товарищ майор.

- Постараюсь привыкнуть.

- А вообще ни к чему привыкать нельзя, иначе пропадет удивление, и все исчезнет, - сказала Анна, не передыхая. - А теперь, - указала она на подъезд, - наш рейс пройдет на высоте четвертого этажа.

Пока мы поднимались по лестпице, я подумал: была всего одна встреча, а не забылась, о чем-то говорят we ее зтзонки. А может, человек сам себе придумывает привязанности? И придумывает не сразу, не мгновенно. Может, просто мое подобие давно возникло в воображении Анны? И вот, простите, явилось. Или в моем возрасте ей увиделась какая-то тайна, а тайна увлекает. Но мы-то, врачи, знаем, что мой возраст - это иногда крутой взлет перед падением.

Я поднимался вслед за Анной. У псе действительно красивые ноги. Катастрофично красивые... Она остановилась перед дверью, обитой черным дерматином, открыла сумочку, достала ключи, долго не могла попасть в замочную скважину.

"Чья это квартира? Куда меня ведут?"

Наконец Анна перешагнула порог.

- Впрыгивайте, - сказала, потянула мепя за рукав и шепотом добавила: Секунду. Постойте здесь, - а сама юркнула в комнату, где горел свет. Я слышал ее голос: - Что же ты, мой родненький? И суп стоит песъеденный, и шпроты не тронуты. Разве соседка не приходила тебя кормить?

- Соседка была, - отвечал дрожащий голос. - Чтото сердце ныло весь день. В Иркутске, передавали, бури.

- Ну и что же? Мы и в бурю летаем. Ты же знаешь, я теперь на "тушке", а это машина! Господи, и подушка сползла.

Анна выглянула из комнаты и поманила меня к себе:

- Это мой папа.

В кровати лежал человек лет пятидесяти. Высокий лоб, лимонной бледности лицо, голову мягко усыпал нетающий иней.

- Иван Васильевич Пронников, - сказали его сухие губы, и глаза, посаженные так же глубоко, как у Анны, вопросительно остановились на моих погонах с эмблемой медика. Он недовольно сморщился: - Хотя бы в день рождения дочери не приходили вы, благодетели.

Ведь не можете, ничего не можете. - Он замолчал так же внезапно, как начал говорить. Тут же подавленность настроения его сменилась гневом, и он выкрикнул: - А подопытным кроликом быть не желаю. И вообще, оставьте меня.

Его лицо сделалось багровым, голова заметалась на подушке. Лишь так мог он подчеркнуть то, о чем говорил, а его руки, ноги, все большое тело были неподвижны: пх сковал паралич. Конечно, нашего брата он виделперевидел, успел разувериться в искусстве эскулапов, и потому мой приход его раздражал, если не сказать больше.

- Я пришел только поздравить Анну, - защищался я.

Иван Васильевич стрельнул в меня злым взглядом и, медленно поворачивая голову к стене, пробормотал:

- Тогда вы и вовсе никакой не врач.

Анна наклонилась к отцу.

- Папочка, папочка, - защебетала она, - наш гость - нейрохирург, а отец нашего гостя был начальником фронтового госпиталя, погиб, - замялась было, но тут же, повернувшись ко мне, добавила: - Сын, так сказать, продолжает дело отца, правда?

- Но я всего этого вам не рассказывал, - говорю с недоумением.

- "Мне сверху видно все", - шутливо пропела девушка и выбежала нз комнаты. - Я сейчас...

Мы остались одни. Неловкое молчание.

- Где воевал ваш отец? - наконец нарушив паузу, спросил Иван Васильевич.

- В районе Донбасса.

И снова молчание. Я слышу, как тяжело он дышит.

- Вот состояние, - опять заговорил он, - голова соображает, а руки и ноги будто не мои. Все стало.

Кажется, к нам пришла взаимность. Раз жалоба - значит, просьба о помощи. Вечный закон. И точно: Иван Васильевич теперь был не против того, чтобы я его посмотрел. И когда я ему это предложил, заверив, что только из любопытства, он с горечью признался:

- Таких, как я, с койки не поднимают.

Между тем легким покалыванием кожи углом расчески я прошелся по рукам и груди больного и примерно определил степень поражения спинного мозга.

- Короче говоря, согласился ли твой пациент на операцию? - торопишь ты меня своим вопросом.

Погоди, отец, вы, фронтовики, соприкоснулись с адом, и у вас выработалась жесткость, мешающая подчас разглядеть эмоциональную окраску события.

- Я так и знал, что из тебя получится тупица. Операцию нужно делать немедленно.

Ты хочешь сказать: лучше немедленно. Но Ивана Васильевича лечили.

Ты возмущаешься:

- Еще перед войной "спинальников" подвергали вытяжению с помощью петли Глиссона. Дедовский способ.

Ты это должен знать, майор медицинской службы.

Хочешь сказать, что мы с тобой можем сегодня говорить на равных? Но всякий раз, когда я обращаюсь к тебе, отец, чувствую себя несовершеннолетним, просто мальчишкой. Представляю, как ты отводишь взгляд в сторону и говоришь своим глуховатым баском:

- Мое почтение! В ту снежную зиму я тоже чувствовал себя несовершеннолетним. Перечитай теперь снова мои открытки, и ты все поймешь.

Все твои открытки с фронта мы с мамой сохранили.

Когда в наш поселок пришли немцы, я спрятал их в щели глиняной стены сарая, размытого дождем и потрескавшегося от взрывных волн при бомбежке. Ты никогда но писал писем. Только открытки. С той поры обычные почтовые открытки вызывают во мне особое притягательное чувство: мне кажется, их пишут откровенные люди, опи ни от кого не прячут своих мыслей. А может, еще и потому, что твои открытки были непривычными для глаза: сперва обычные строчки, а потом - еще поперек написанного текста, получалось крест-накрест.

Ты хотел больше сказать. Но как бы то ни было, теперь, спустя тридцать лет, твои открытки кажутся донельзя скупыми. "С большими трудностями пробиваемся в Ворошнловград..." И сейчас я расшифровываю их как степограммы. Столпотворение поездов. Теплушки с воинскими частями, платформы с пушками и танками. Эшелоны эвакуированных. И, просачиваясь между ними, мпнуя запретные для других флажки регулировщиков, движется твой полевой госпиталь - всего на двести коек.

А мой вагон, мой уютный дом на колесах, сегодня спокойно бежит по мирной земле.

- Северное сияние, - слышу я вдруг.

Я оборачиваюсь и вижу рядом усача. Он приблизился к окну, раздвинул шторки:

- Сейчас начнется, как по графику, - посмотрел на часы. - Да вот уже оно.

Сперва мне виделись какие-то далекие сполохи, и казалось, это отражаются в облаках огни города, мимо которого мы проезжаем. Теперь все выше ы шире разливалось огромное зарево, и трудно было определить источник этого света, охватившего все небо. Оно и в самом деле не отличается от северного сияния своим гигантским размахом, только разве цвет иной: малиновый.

- Северное сияние!

Это уже сказала девочка. Она стояла у соседнего окна, хлопала в ладоши в такт стуку колес. И все, кто еще не успел уснуть, вышли из своих купе и дружной цепочкой рассыпались по вагону. К усачу подошел молодой напарник.