Джон Краули - Эгипет

• Название: Эгипет
• Автор: Джон Краули
• Издательство: Эксмо, Домино
• Жанр: Современная проза
• Год: 2004
• ISBN: 5-699-02500-6

Почему считается, что цыгане умеют предсказывать будущее?

Почему на долларовой банкноте изображены пирамида и светящийся глаз?

Почему статуя Моисея работы Микеланджело имеет рожки на голове?

Потому что современной эпохе предшествовал Эгипет; не Египет, но — Эгипет.

Потому что прежде все было не так, как нынче, и властвовали другие законы, а скоро все снова переменится, и забытые боги опять воцарятся в душах и на небесах.

Потому что нью-йоркские академические интриги и зигзаги кокаинового дилерства приводят скромного историка Пирса Моффета в американскую глушь, тогда как Джордано Бруно отправляется в странствие длиною в жизнь и ценою в жизнь, а Джон Ди и Эдвард Келли видят ангелов в магическом кристалле.

Обо всем этом — в романе «Эгипет» несравненного Джона Краули; первом романе тетралогии, которая называется — «Эгипет».

---

Все, что ты говоришь, Вэл, и все, что с этим связано, означает — Ты на это обречен. Но я не обречен. Существует понятие для всего, с чем ты работаешь: Heimarmene. Это греческое слово. Оно означает предопределение, или судьбу, но оно же означает и тюрьму. Дело не только в том, чтобы понять, где находишься — какой у тебя знак и какая у тебя в данный момент участь, — а в том, чтобы пробиться через нее, прорваться через сферы, которые тебя сковывают. — Он так разгорячился, что даже разогнул скрещенные ноги и встал. — Во мне содержатся все эти двенадцать знаков, Вэл. Во мне есть все эти глаголы. Все эти семь планет, а может восемь или девять.

Они все мои. Если я захочу стать Тельцом, я стану им, захочу — Львом или Скорпионом. Я не обязан отбывать все двенадцать в бесконечной последовательности жизней. Это то, чего они хотят, — он указал вверх. — Но это не так.

— Они? — переспросила Вэл.

Продолжая улыбаться, Бо тихонько приложил палец к губам. Тише…

— Ну ты и дурень, — умилилась Вэл и расхохоталась. — Ну ты и псих.

— Послушай-ка, — сказал Бо, которому в голову пришла идея. — Ты случайно не собираешься сегодня в банк? Тот, что на Бриджес-стрит, это же твой? Это я к тому, что не могла бы ты заплатить заодно и по нашему вкладу? А то у нас тут на руках все эти январские счета…

— Козерог, — сказала Вэл, нацелив на него палец Я имею.

На крыльце снаружи раздались тяжелые шаги, и кто то попытался открыть дверь. Бо и Вэл с недоумением слушали, как этот некто попробовал вставить ключ в замок но не смог, выругался и стал заглядывать внутрь через маленькое заиндевевшее оконце в двери, приставив к нему ладонь козырьком.

— Войдите, — помедлив, крикнул Бо. — Незаперто.

Еще несколько неловких движений, и вот большой мужчина в длинном — перец с солью — пальто уже стоит на коврике у двери, мокрый и смущенный, глядя то на одного из них, то на другого. Что-то в нем напоминает (решила Вэл) Гэри Меррилла [81], тип тот же, только незавершенный. Неплох. Стрелец, решила она почти мгновенно. Определенно Стрелец.

— Извините, — сказал он. — Я думал, дом пустует. Мне сказали, что здесь не живут.

— Ан нет, — сказал Бо.

— Сдается?

— Квартира? Нет. — Он отрицательно помахал рукой. — Она моя.

— Это Кленовая, двадцать один?

— Нет. Это четная сторона. Дом восемнадцать. Двадцать один как раз напротив.

— Ой, простите.

Извините, пожалуйста.

Они с Бо некоторое время смотрели друг на друга озадаченно, пытаясь понять, где и когда они раньше встречались, но так и не смогли припомнить. Затем Пирс Моффет повернулся и вышел.

— Стрелец, — сказала Вэл, инстинктивно потянувшись за своим «Кентом» и сунув его обратно в сумочку, у Бо не курили. — Ставлю доллар.

— А у него что за глагол? — спросил Бо, все еще пытаясь опознать приходившего.

— Его глагол? Щас скажу. Стрелец… Скорпион — это желаю, а Стрелец сразу после… Стрелец — это я вижу. Точно. Я вижу. — Она, вложив стрелу, натянула тетиву воображаемого лука и прицелилась. — Понял? Я вижу.

Напротив, в доме двадцать один, верхняя квартира, как и было обещано, оказалась незанятой, и ключ, которым снабдила его дама в риэлтерской конторе, подошел дверному замку. Пирс проник на кухню и постоял там; вода капала с него на линолеум, а он вглядывался в глубь квартиры, с планировкой на манер вагона, как и у его прежней квартиры в трущобе. За мрачноватой, но просторной кухней располагалась крошечная гостиная с чудесным, высоким, закругленным вверху окном. Затем шла самая большая комната, обшитая необычными панелями из крашеного дерева, с потолком из тисненой жести: он решил, что комната, должно быть, одновременно выполняла роль спальни и кабинета.

Эксцентрично. Неудобно. Но жить можно.

В окнах большой комнаты и сквозь стеклянную дверь виднелась веранда, тянувшаяся по всей ширине квартиры: узенькая веранда со створчатыми окнами. А за ней Дальвид и Блэкбери-ривер, туда выходили окна квартиры.

Здесь на кухне он будет готовить и есть; вон там он будет читать. А вон там дальше он будет спать и работать; а раз в месяц вот за тем письменным столом он будет выписывать чек на абсурдно маленькую сумму, которую с него запросили за эту квартирку.

А вон туда, вдаль, он полетит на этой маленькой веранде. Так же, как однажды много лет назад летал на Узкой веранде второго этажа в доме Олигранта в Кентукки. Собранный, спокойный, рука на штурвале; вровень с верхушками деревьев парила застекленная веранда, как гондола дирижабля или капитанский мостик парохода, идущего на восток.

Глава седьмая

Причины, по которым Пирс в конце концов и в самом деле покинул Барнабас-колледж и большой город и отправился жить в Блэкбери-откос, в Дальние горы, в точности соответствовали той мотивации, которую он дал Споффорду: любовь и деньги.

Любовь и деньги разом, в один и тот же день, как золотой дождь Данаи; и хотя ему потребовалось не сколько месяцев на то, чтобы под готовиться к отъезду, он всегда ясно осознавал, в какой конкретный день он начал перемещаться в пространстве — или его начали перемещать.

Любовной жизни Пирса всегда была свойственна одна довольно таки странная особенность: он ни когда не ухаживал за женщиной, к которой по-настоящему привязывался; он никогда сперва не замечал ее для себя, не присматривался к ней, не затевал флирта, не принимался ее обхаживать, двигаясь от одного частного успеха к другому, чтобы в конце концов добиться победы. Его большие, настоящие влюбленности — а он вполне смог бы перечесть их по пальцам одной руки, и пальцев хватило бы с избытком — неизменно начинались с внезапного «столкновения», с одной-единственной ночи или дня, в которую бывали втиснуты все положенные стадии поэтапно развивающегося романа, так сказать, вкратце — со всеми положенными вольностями, радостями и горестями, которые в дальнейшем нужно было всего лишь продолжить и наполнить бытом. И это была не то чтобы классическая любовь с первого взгляда, поскольку за первым «столкновением» следовал период взвешенного и даже безразличного отношения к предмету страсти, когда Пирс наслаждался не то одержанной победой, не то прихлынувшей удачей и следовал своим собственным курсом на пиршестве жизни, стараясь повнимательней оглядеться вокруг — а вдруг обломится еще что-нибудь. Но пережитое столкновение с чужой судьбой отклоняло его от привычного курса; он двигался теперь параллельно некой женщине, а она (само собой разумеется) параллельно ему. В первую ночь увязал коготок, но для Пирса неизменно выходило так, что птичке оставалось жить недолго.

Пирс проснулся слишком рано, пепельно-серым декабрьским утром, и перебирал теперь собственную историю с вялой апатичной ясностью утреннего похмелья — и никак не мог вспомнить хоть сколь-нибудь значимого исключения из этого правила. Так и только так у него было с каждой.

Так было и (Пирс перевернулся под одеялом в своей смятой постели, из которой у него никак не хватало воли выбраться) с Пенни Паунд [82], девушкой с дымчато-серыми глазами и хрупкими шрамиками на запястьях, с которой он удрал в солнечную Калифорнию в начале своего шестого по счету семестра в Ноуте. В ту первую ночь ей нужно было быть обратно в общежитии не позже одиннадцати, и после кино, после кофе на общей кухне в том доме где он снимал комнату, он добропорядочнейшим образом провожал ее домой; потом на полпути от его комнаты к ее общежитию они остановились и начали целоваться; а потом, почти не сговариваясь, повернулись и двинулись в обратный путь, так, словно прошли через вращающуюся дверь, а наружу не вышли (хотя пришли они в конце концов совсем в другое место). Следующий день для Пирса по большому счету ничем особенным не отличался от других точно таких же дней; он доставил ее обратно в общагу и не виделся с ней потом целую неделю. А потом, когда они снова встретились, все случилось именно так, как должно было случиться; они были неразлучны, ее гигантские и неразрешимые проблемы стали его проблемами; ее юное тело и ее древние руки; и если бы те, кто был старше и мудрее (в том числе и его собственное старое и мудрое «я», если не брать в расчет того обстоятельства, что его старое и мудрое «я» так ничего об этом и не узнало), посоветовали ему быть осмотрительнее и осторожнее, он попросту не понял и не принял бы таких советов. Ведь и в самом деле, когда она в первый раз сказала, что любит его (в доме у Сэма, куда он увез ее на затянувшийся уик-эид, они лежали en deshabille в бывшей классной комнате, а его мать, отделенная от них всего-то навсего двумя закрытыми дверями, безмятежно вклеивала в гроссбух товарные купоны), он не смог ей ничего ответить, — но потому лишь, что его напугали сами по себе слова, которые, с его тогдашней точки зрения, произнести можно было только один раз в жизни и навсегда. Как только эти слова были произнесены, побег с ней вместе на край земли стал всего лишь вопросом технической необходимости; в те дни в университете, бравшем на себя обязанности in loco parentis [83] (теперь-то даже никто и слов таких не знает), никто не разрешил бы им жить вместе, и страшно было даже подумать, что будет, если их застукают на месте преступления; а поскольку она была первой женщиной, которую он разом и любил, и с которой спал, ничего не оставалось делать, кроме как перевести в наличность, словно магазинные купоны, их только что оплаченные карты на допуск к занятиям — его собственная была оплачена за счет стипендии от благотворительного фонда, но все обошлось, в общей суете никто этого не заметил, и ему удалось погасить ее на общих основаниях — и потратить деньги на побег; и, хотя в первый миг, когда он вышел из автобуса на конечной остановке в Альбукерке, он на одно-единственное кошмарное мгновение подумал: что я такое натворил, ему никогда в жизни, ни тогда, ни позже и уж, во всяком случае, не во время бесконечного обратного пути на точно таком же автобусе на восток, в одиночестве, назад к зиме и к той запутанной цепочке из вранья, которую он за собой оставил, ни разу в жизни ему не пришло в голову, что у него тогда была хоть какая-то возможность самостоятельного выбора.